Еще не успела угаснуть первая ракета, как он включил фару и буквально сросся с пулеметом, сливая его угарную трескотню с непривычным, словно бы под небесами зарождающимся, гулом заработавшего авиационного двигателя.
Все это – ракеты, изрыгающий пулеметные очереди луч фары, рев авиационного двигателя, заглушивший стрельбу партизанских карабинов и автоматов – оказалось настолько неожиданным, что вместо того, чтобы немедленно залечь, уцелевшие немцы вдруг заметались по равнине, отходя все дальше и дальше, а когда наконец залегли, то почти прекратили сопротивление.
– Отходить! – узнал Андрей высокий, с фальцетом, голос майора. – Всем отходить!
"Меньше бы орал, черт возьми!" – Андрей выпустил еще несколько коротких очередей, но вдруг услышал, что в коляску ударила пуля. И стреляли сзади.
– Не стрелять! Свои! – гаркнул теперь уже он. Да так, что этот крик могли услышать и на другом конце села. – Всем отходить! Я прикрою!
Рядом, почти у колеса мотоцикла, вспахала землю очередь из пулемета. Это был первый признак того, что немцы пришли в себя, и фактор внезапности уже не срабатывал. С этой минуты луч фары становился для врага лишь ориентиром. Но именно в ту минуту, когда Беркут потянулся к выключателю, фара разлетелась вдребезги и он ощутил резкую боль в задней части шеи.
"Пуля?! Осколок стекла?" – стараясь не двигать шеей, он опустился в коляску, но его пулемет выплюнул всего лишь очень короткую очередь и обессиленно умолк. Колодка с запасной лентой валялась у него под ногами. Однако возиться с ней уже было некогда. Андрей выскочил из коляски и, стараясь не шевелить головой, ибо каждое движение вызывало резкую боль (хотя он почувствовал: осколка в теле нет, рана эта – всего лишь царапина), отстреливаясь короткими очередями, начал отходить за гребень.
– Капитан! Ты здесь?! Сто чертей тебе в ребра! К машине! – По шлему на голове Андрей определил, что это кто-то из экипажа, но кто именно – разобрать не смог. Летчик схватил его за плечо, с силой подтолкнул к самолету, выстрелил куда-то в темноту из пистолета и снова резко, бесцеремонно подтолкнул: – Не будь ты Беркутом, мы бы давно взлетели без тебя! – крикнул он уже у борта.
– А что, все уже в машине?!
– Да все, все! – зло отозвался из салона самолета майор-авиатор и выстрелил прямо у виска поднимавшегося на борт капитана. – И даже лишние! От винта! Взлетай!
– Но ведь кто-то еще ведет бой! – возразил Беркут, разворачиваясь и тоже выпуская длинную очередь чуть повыше гребня.
– Плевать: кто не успел, знать, тому не судьба! В небо! Иначе всем хана!
Вскочивший вслед за Беркутом авиатор, очевидно, это был бортмеханик, даже не успел закрыть дверцу, как самолет уже затрясся по промерзшему лугу, унося их подальше от врага. Эта тряска продолжалась невыносимо долго, по крайней мере Беркуту так показалось, и он ясно слышал, как несколько пуль ударило в обшивку самолета.
– Не взлетят, хреновы дети! – орал ему на ухо все тот же неугомонный майор. – Не взлетят, ломовики-утюжники!
Но, прежде чем завозившемуся бортмеханику удалось закрыть дверцу, Беркут успел заметить, что тряска вдруг прекратилась и машина зависла над каньоном. Пилот буквально сбросил самолет с высокого берега, словно это был планер, и с трудом удерживая его на крыле, повел между берегами реки, уходя все дальше и дальше от скал, от кромки наступавшего леса, от преследовавших его пулеметных трасс.
– Крамарчук! – не прокричал, потому что кричать с раненой шеей ему было трудно, а буквально прорычал Беркут. – Сержант! Ты здесь?!
Словно реагируя на его крик, в салоне зажглась бортовая осветительная лампа, и кто-то из партизан спокойно, буднично ответил:
– Пятеро нас теперь! Трое там осталось! Убиты, сам видел!..
– Крамарчук тоже убит, – прокричал ему на ухо сидевший прямо у его ног, на каких-то мешках, Арзамасцев.
– Ты это видел?!
– И партизаны, что были с ним, тоже убиты. Гранатой накрыло. Корбач успел, а Крамарчук…
– Это неправда! – схватил его за ворот шинели Беркут. – Крамарчук еще стрелял! Я сам слышал, как он стрелял! Майор, прикажи пилоту вернуться! Вернуться и сесть. Его надо вырвать оттуда.
– Моли Бога, что тебя самого вырвали! – яростно огрызнулся совершенно осипшим голосом майор. – Только потому, что твой Крамарчук еще стрелял, мы и взлетели!
31
Когда барону фон Штуберу доложили, что в плен, контуженным, взят Беркут, он поначалу лишь мрачно ухмыльнулся.
– Кто это из вас решил, что ему удалось пленить Беркута? – еще мрачнее поинтересовался он, и, недоверчиво осмотрев Зебольда и Лансберга, почему-то решивших, что о такой вести непременно следует докладывать вдвоем, поднялся из-за стола.
– Не мы лично брали его, – неуверенно объяснил Вечный Фельдфебель, – но…
– Но хотя бы имели удовольствие лицезреть его? – нервно одернул китель гауптштурмфюрер, словно готовился идти извещать о пленении партизанского командира командующего группой армий. А когда Зебольд и Лансберг растерянно переглянулись, произнес: – Я спрашиваю: кто-нибудь из вас, лично, видел Беркута?
– Только что о его пленении сообщили по телефону, из управления полиции, – объяснил Зебольд. – Мы присутствовали при этом в полицейском участке, поскольку выясняли обстоятельства гибели той самой медсестры, что из дота…
– О медсестре потом. Она мертва. Сейчас меня интересует Беркут.
– Русские пытались переправить его через линию фронта. Но, то ли самолет задело осколком зенитного снаряда, то ли что-то произошло с мотором… Словом, пилот совершил вынужденную посадку. Пока экипаж ремонтировал машину, Беркут и еще несколько человек прикрывали его, лежа на гребне долины. Взрывом гранаты его контузило. Еще один партизан был обнаружен смертельно раненным в живот, другой – убитым. Самолет взлетел без них.
Гауптштурмфюрер снова мрачно осмотрел обоих. Вплоть до грязных сапог. На сапогах он задержал взгляд особенно долго, как фельдфебель, осматривающий солдат-первогодков, прежде чем разрешить им отбыть в увольнение. Между тем в этой деревне грязь и сырость были везде: на дороге, у которой они оставили свои машины, чтобы принять участие в карательной экспедиции против еще одного "запартизанившегося" поселка; на телах убитых, лежавших сейчас чуть ли не в каждом дворе; и даже здесь, в кабинете директора школы – единственной, как его уверяли, чистой комнатке в этом довольно большом двухэтажном здании.
Все, что здесь было когда-то из мебели, жители окрестных домов порастаскали и, очевидно, сожгли. Гауптштурмфюреру был предоставлен единственный уцелевший, принесенный откуда-то из подвала, шаткий стул, на котором он восседал уже целый час, ожидая, когда во двор школы приведут особо оголтелых пособников партизан, подпольщиков и бывших активистов. Именно в школе он и намеревался их сжечь, вместе с тем духом, которым они прониклись в ее стенах. А что, в этом есть что-то от высшей справедливости. Причем справедливости уже не столько вооруженной борьбы, сколько борьбы идей.
– Где он теперь находится?
– В полицейском управлении, в Подольске, – первым отреагировал шарфюрер Лансберг. – Звонили оттуда. Там знают, что вы на акции и что эта информация может заинтересовать вас.
– Не отвлекайтесь, – поиграл желваками Штубер. – Отвечайте только на мои вопросы. Что конкретно сказал человек, звонивший сюда?
– Схвачен партизан. Командир. Назвал себя Беркутом. И был опознан как Беркут. Никаких документов при нем не оказалось. Сверили с фотографией на листовке, выпущенной по поводу ареста Беркута.
Штубер кивнул. Он помнил об этой листовке. На выпуске ее настояло командование полиции, чтобы поднять дух своего воинства и лишить надежды тех, кто все еще верил в Беркута, как в спасителя душ. Но оказалось, что с агиткой они тогда явно поспешили. Впрочем, в ней не говорилось, что Беркут казнен. Речь шла лишь о том, что он схвачен, а банда его уничтожена.
– На сей раз он сам назвал себя Беркутом, – напомнил ему Зебольд, словно оправдываясь за то, что вынужден докладывать, упреждая сомнения своего командира.
– Именно это и настораживает.
– Называть себя Беркутом, находясь в руках полиции, может только самоубийца. Кому-кому, а полицаям есть что припомнить этому лейтенанту, – поддержал его Лансберг.
– Капитану, – уточнил Штубер.
– Простите? – наклонился вперед Лансберг, не отрывая вытянутых рук от бедер.
– Капитану, мой дорогой "магистр", капитану. Пока мы тут все дружно ловим Беркута и расстреливаем, русские повышают его в чине. И наверняка одаривают всяческими революционными наградами.
Барону еще подумалось, что коль уж Беркут дослужился до капитана, то ему сам Бог велел стать хотя бы штурмбаннфюрером. Но не говорить же об этом вслух!
– Так точно: капитану.
– И все же бред какой-то, фельдфебель. Самолет, вынужденная посадка… Самолет взлетает, а Беркут, подняв руки, сдается на милость полиции… Вы-то сами верите всему этому?
– Но если это не Беркут, тогда… Тогда нам снова попался тот сержант, которого мы в свое время так и не распяли? – сказав это, Зебольд укоризненно посмотрел на Лансберга. Словно это он решил вместо сержанта Крамарчука распять какого-то фанатика, бросившегося в бой с одним патроном в магазине трехлинейки.
– Вот именно, – оживился Штубер. И впервые лицо его прояснилось. – Опять этот "нераспятый сержант"! – расхохотался он, как человек, нашедший остроумный ответ на вопрос, который еще несколько минут назад казался ему неразрешимым. – Лансберг, быстро в полицию! Пусть старший свяжется с управлением и скажет, что я даю им на допрос еще три часа. Но не усердствовать. Три часа им и на допрос, и на суд. Через три часа этот партизан должен быть передан в наши руки. С гестапо я согласую.
Шарфюрер отрешенно как-то посмотрел на Штубера, помедлил, словно опасался, что, как только он направится к двери, гауптштурмфюрер тут же отменит свое решение, и, забыв произвести привычное "яволь", не по-солдатски засеменил к двери.
– Где водитель, Зебольд? Готовьте машину. Через десять минут выезжаем.
Спускаясь на первый этаж, Штубер увидел лейтенанта из охранного батальона, который вел рослую, по-настоящему красивую девушку. Из-под старого пухового платка ее выбивалась прядь густых золотистых волос.
– Воюем, лейтенант?! – язвительно поинтересовался он, когда офицер-охранник остановил возле него конвоируемую.
– Это партизанка, господин гауптштурмфюрер, – багрово покраснел лейтенант. Ему не хотелось, чтобы эсэсовец воспринял его появление в обществе этой девицы как прогулку.
– Вот как! Все-таки вам удалось найти в этом поселке партизанку?! Я-то думаю, почему вы так долго переворачиваете здесь все вверх дном.
– Но это действительно партизанка. Наш агент следил за ней. Партизанка, к тому же медсестра. Впрочем, сейчас я допрошу ее.
Штубер еще раз внимательно всмотрелся в побледневшее, слегка осунувшееся лицо девушки. Лет двадцать – не больше. И пока без кровоподтеков.
– Что, в самом деле медсестра? – тихо, словно о чем-то слишком уж невероятном, спросил Штубер. Но уже по-русски.
– Агроном я, – пролепетала девушка. – До войны окончила агрономическую школу. А в поселковой больнице работала санитаркой. Здесь меня все знают. Живу в соседнем селе. Отпустите меня, пан офицер. Я ни в чем не виновата. Клянусь вам.
– Так, говорите, ваш агент донес? – перевел Штубер взгляд на еще более покрасневшего лейтенанта. Он терпеть не мог людей, не сумевших избавиться от школьной привычки краснеть по любому поводу.
– Так точно. Местный агент полиции. По крайней мере, мне так доложили.
– Идите и прикажите этому агенту пустить себе пулю. Только не в лоб, а в рот. Вы что, не поняли, что я сказал?! – неожиданно рявкнул Штубер. И появившийся в дверях Зебольд замер от удивления. Никогда он не слышал, чтобы гауптштурмфюрер так срывался.
– То есть как? – отступил на два шага лейтенант, не зная, как ему вести себя в этой ситуации.
– …Или, в крайнем случае, в задницу, – алчно улыбнулся Штубер. Будто ему самому предстояло сейчас пустить пулю в любую из частей тела этого идиота-агента. – Как ему будет угодно. Если я не забыл, вы из охранной роты? – Штубер запомнил этого офицера с тех пор, когда инструктировал троих лейтенантов и одного обер-лейтенанта перед началом операции, которую они проводили совместно с полицией и охранно-полицейской командой.
– Так точно, господин гауптштурмфюрер!
– Доложите своему ротному, что победа будет за нами. И что я рекомендовал представить вас к Рыцарскому кресту, предварительно отправив на фронт.
– Но, господин гауптштурмфюрер…
– Идите, мой лейтенант, идите… Охранная рота! Аристократы войны! Да, и еще… Агента, на всякий случай, повесить! Сегодня же! Пустить себе пулю в лоб он так никогда и не решится! – крикнул Штубер уже вдогонку ему.
Он устал. Ему опостылело все, что сейчас происходило в этом поселке, в этом крае, в этой стране… Потому что все, что здесь происходило, уже давно потеряло здравый смысл и уже давно не имело ничего общего с войной. Настоящей войной. Не говоря уже о том, что сама эта земля – это земля кошмаров. А его, барона фон Штубера, пребывание на ней можно было воспринимать лишь как сон в сумасшедшем доме, где тебя некому разбудить.
– Русскую эту, господин гауптштурмфюрер… отпустить? – спросил Зебольд, задерживаясь у двери. Лейтенант уже был за поваленной калиткой. Он бежал, не оглядываясь. В какую-то минуту ему, очевидно, показалось, что эсэсовец пристрелит его. Уж кто-кто, а он, офицер охранной роты, знал, что такое связываться с эсэсовцами, особенно если они, как и этот, – из гестапо. А ведь наверняка из гестапо. – Может, возьмем с собой?! Все равно ведь достанется офицерам из охранной.
Штубер на минутку задержался. Удивленно оглянулся на Зебольда и задумчиво почесал подбородок.
– Вы, как всегда, правы, мой фельдфебель. Охранная рота… Это ж надо было придумать такой вид войск!
– Ну а с русской?.. – Так ничего и не понял Зебольд, поспешая вслед за командиром. – Что с ней? Возьмем с собой, а в Подольске хорошенько допросим?
– Пристрели. Или помилуй. На свое усмотрение. Только быстро.
32
Уже сидя в кабине "фюрер-пропаганд-машинен", Штубер следил, как Зебольд нерешительно топчется у калитки. Он привык выполнять приказы. Четкие и однозначные. Штубер всегда отдавал только такие. И он, старый служака Зебольд, почти всегда признавал: "Мудрый приказ. Я поступил бы точно так же".
Но сейчас приказа не последовало. Что значит, "пристрелить или помиловать"? Можно или пристрелить, или помиловать. Пристрелить и одновременно помиловать просто невозможно! Впрочем, Штубер, очевидно, думает иначе.
Гауптштурмфюрер видел, как в конце переулка показалась группа людей, которую гнали полицаи. В то же время с другой стороны появился Лансберг. Штубер взглянул на часы, потом вновь на Зебольда.
"Вот так оно в жизни все и происходит, – подумал он злорадно. – Стать убийцей, даже такой вот красавицы, но по приказу – это дело простое, солдатское. А ты стань им по своей воле, сам решая судьбу жертвы!"
Открылась дверь, и на пороге показалась девушка, которая до этого оставалась в коридоре школы.
"А ведь спокойно могла уйти через окно! – подумал Штубер. – Господи, до чего даже мы, воители твои, оказываемся порой неподготовленными к войне! Так какого дьявола эти русские втягивают в нее еще и своих наивных девчушек?! И это называется партизанка?! Да это Святая Мария!"
– Фельдфебель! – успел крикнуть он в ту минуту, когда Зебольд сорвал с плеча автомат. – Наших людей в машину. Уходим!
Зебольд оглянулся, опустил автомат и уже даже ступил несколько шагов в сторону машины, но вдруг яростно – словно раненый зверь, не желающий расставаться со своей добычей даже перед гибелью, – захрипел, повернулся и ударил по девушке густой, лютой автоматной очередью.
– Нас они не пощадят, господин гауптштурмфюрер! – остановился он возле полуоткрытой дверцы кабины. В глазах его были ужас и отчаянная решимость. Прикажи ему сейчас гауптштурмфюрер истребить и сжечь весь этот большой поселок, он счел бы его приказ величайшим благоговением к себе. – Вот увидите: нас они не пощадят! Никого!
– Можете не сомневаться в этом, – улыбнулся Штубер своей мрачной инквизиторской улыбкой и, взглянув на оголенные ноги убитой, смугловато желтевшие на глубоком белом снегу, захлопнул дверцу перед самым носом фельдфебеля. Словно хотел побыстрее отделить себя от этого человека, отмежеваться от него.
– Слишком много партизан развелось в здешних селах, – отчеканил водитель, глядя прямо перед собой, на дорогу, но, несомненно, ощущая пытливый взгляд гауптштурмфюрера. Он произнес это так, словно подобострастно отвечал на вопрос офицера. – Слишком мало мы их истребляем!
– Скажешь это на исповеди, перед последним вздохом. В Подольск! Но прежде проверь оружие. Вне населенных пунктов не останавливаться. Даже по требованию патрулей.
"А ведь вместе с Беркутом и Крамарчуком из дота вырвалась некая медсестра, – подумал он, когда машина уже выезжала из поселка. Вслед за "фюрер-пропаганд-машинен" двигались два крытых грузовика с рыцарями смерти. – Кажется, ее звали Марией. Да, но именно ту медсестру застрелил некий переведенный в охранную роту проштрафившийся обер-лейтенант интендантской службы. А выследил и опознал ее сам Рашковский. Жаль, что не придется поговорить с этой дамой, – пожевал нижнюю губу барон фон Штубер. – Могла бы рассказать немало интересного о Беркуте, о последних днях жизни гарнизона".
– В Подольск, – еще раз приказал водителю. Расстегнул кобуру, а потом, разметав полы шинели, поправил швейцарский пистолетик, как всегда, упрятанный за пояс под кителем.
Этот пистолетик он берег на самый крайний случай, больше для себя, чем для врагов. Как последнее свидетельство офицерской чести.
33
Конечно же, это был Крамарчук! Штубер узнал его с первого взгляда. Коренастый, черноволосый и, странная вещь, ни единой сединки… Он стоял под кирпичной стеной, без сапог, в мокрых портянках и в разорванной гимнастерке. А напротив – пятеро полицейских с винтовками наперевес.
– Что здесь происходит? – безразличным тоном поинтересовался Штубер у поеживавшегося чуть в сторонке унтерштурмфюрера из гестапо.
– Хотели казнить. Но… ждут вас, – с тем же безразличием ответил лейтенант СС, опуская на уши вязаные наушники. – Партизан. Выдавал себя за Беркута. Но это не Беркут. Установлено абсолютно точно.
– Какая проницательность! – иронично заметил гауптштурмфюрер.
– Прикажете приступить к казни? – вынужден был проглотить эту пилюлю гестаповец.
Штубер достал сигарету, прикурил и, глубоко затягиваясь, несколько минут молча наблюдал за Крамарчуком. Тот стоял, переминаясь с ноги на ногу. Мороза почти не ощущалось, но все же оказаться на снегу в мокрых портянках – это несладко. Тем не менее обреченный стоял молча, на полицаев не смотрел, на него, Штубера, тоже никакого внимания вроде бы не обращал. И вообще вел себя так, словно, кроме него, здесь никого не было.
– Ты – старший этой команды? – спросил Штубер рослого, веснушчатого полицая с малиновыми губами, нервно прохаживающегося чуть в стороне и от строя, и от офицеров.
– Так точно, господин гауптштурмфюрер! – щелкнул тот каблуками, подбежав к Штуберу.
– Вернуть приговоренному сапоги, шинель и шапку!
– Сапоги? – замялся полицай. – Но сапоги уже… Да и зачем они ему?
– Снимите с любого полицая, чей размер ноги соответствует… Обмундировать – и в машину. В мою машину.
– Яволь, господин гауптштурмфюрер.
– Вы тоже свободны, – обратился барон к гестаповцу. – Перенесем этот спектакль в более подходящее место.
– С этим человеком у вас, должно быть, старые счеты, – понимающе ухмыльнулся унтерштурмфюрер. – Насколько я помню, еще с того дота, на Днестре.
– Вы даже это помните, мой лейтенант? Странно. Я об этом почти забыл.
– Нет, я, конечно, со слов господина Роттенберга. На самом деле он приказал отдать этого сержанта-партизана вам. "Расстрел" действительно был спектаклем.
Когда Крамарчука проводили мимо Штубера, тот подал знак, и полицай приказал сержанту остановиться.
– Сам Беркут что, уже за линией фронта? – спокойно, словно у старого друга-однополчанина, поинтересовался гауптштурмфюрер.
– Еще три дня назад переброшен туда, эсэс, – проговорил Крамарчук с закрытыми глазами, слегка покачиваясь при этом на носках. Лицо избитое; пышная, черная, без единой седины – что снова поразило Штубера – шевелюра источала густую кровь, остывающую в глубоких лобных морщинах. – При встрече велел кланяться.
– Одно время я считал, что его новое появление в этих краях – легенда. Думал, что это ты выдаешь себя за капитана Беркута. Но со временем… Кстати, почему ты назвал себя его кличкой?
– Так ведь это ваши полицаи признали во мне Беркута. Я всего лишь подтвердил. Чтобы не разочаровывать. Пусть потешатся. Снова распишут на всех столбах, что Беркут расстрелян.
– Это правда, что он уже капитан? Слух такой был.
– Почему слух? Сама святая правда. Десантники из Москвы приказ привезли. Звание, вместе с орденом Красной Звезды. Считаете, что не заслуживает?
– Если бы Москве потребовались мои рекомендации, Беркут получил бы их, – без тени иронии произнес барон.
Могилев-Подольский – Берлин – Одесса