- Помощь оказана? - машинально спросил Дремов, не переставая думать о настоятельной рекомендации замкомдива.
- Перевязали…
Направляясь к пленным, Дремов встретил на тропинке Великого. Он бежал снизу, от речушки, на ходу вытирая мокрую голову.
- Водичка обжигающая, Иван Николаевич. Советую и вам освежиться…
- Хорошо. Попробую чуть позже. Ты отдохни пока, а я займусь вон этими, - кивнул он в сторону лип, куда солдаты привели пленных.
Разместившись на табуретке так, чтобы было видно лицо лежавшего на носилках фашиста, Дремов обратился к нему по-немецки:
- Ферштеен зи руссиш?
Пленный не ответил на вопрос, повернул голову в другую сторону. По его пустым глазам Дремов понял, что такой может бесстрастно смотреть на ужасные мучения любой жертвы, что такой не пощадит ни детей, ни стариков. "Палач", - подумал он.
- Я вас спрашиваю: понимаете ли вы по-русски? - Пленный и на этот раз промолчал. - Варум швайген зи? Почему молчите? - жестко спросил Дремов.
Фашист, что-то промычав, злобно сплюнул на траву.
- Долго будем дурака валять? - поднявшись, Дремов зашел с другой стороны, намереваясь взглянуть на пленного в упор.
Зло зыркнув глазами, фашист прошипел:
- Руссише швайн!
- А, что с ним нянчиться, товарищ командир?! - выхватив пистолет, шагнул к пленному Сорокин.
- Не смей! - одернул его Дремов и посмотрел на немца, как умел смотреть на злейшего врага. Тот сморщился. Подумав, Дремов приказал: - Убрать!
Такого оборота эсэсовец явно не ожидал.
- Я… Я буду говорить по-русски, - выкрикнул он, но Дремов не стал его слушать.
- Теперь я не буду вас слушать… - тем же спокойным голосом произнес он. - В дивизию. Там разберутся лучше нашего. С этим есть о чем поговорить.
4
Весь день провел Дремов в ротах и батареях, потолковал с рядовыми и сержантами, с командирами батальонов и рот и в штаб возвратился только поздним вечером. Опустившись на скамейку в прохладном палисаднике, прислушался к слабо доносившемуся грохоту. "Рванули гвардейцы километров на тридцать", - подумал он о бригадах мехкорпуса и только теперь по-настоящему понял, что находится в глубоком тылу - вблизи не строчат пулеметы, не рвутся снаряды, - что можно покурить, не пряча в кулак папиросу.
- Как тут хозяйничал? - спросил он у подошедшего ординарца.
- Все у нас чин по чину, - отозвался солдат, блеснув зубами.
Немного отдохнув, Дремов умылся, но, склонившись над остывшим ужином, почувствовал неодолимую усталость. Не было сил поесть. Отяжелевшую голову тянуло к столу, а когда засыпал, перед глазами в уплывающем тумане появлялась жена Анна. Вроде даже слышались ее приближающиеся шаги и приглушенный голос, а через какие-то секунды из-за ее спины показалась дочурка, точь-в-точь такая белокурая и с таким же голубым бантом, какой он видел сегодня на голове у девчушки здесь, в доме. "А возможно, Зина и не такая? - мелькнула мысль. - Что может остаться в памяти, если видел ее последний раз в возрасте пяти-шести лет. Было это в тридцать втором или тридцать третьем, что ли, когда ездили к родителям в Слоним".
Дремов вновь опустил голову. И как только она коснулась лежавших на столе рук, перед глазами тут же, как и в первый раз, появилась Анна. Подойдя к нему, она что-то шепнула, вроде чего-то попросила. Прощения? Неужели тогда ему читали ее письмо? Неужели то были действительно ее показания, на которых так упорно настаивал следователь? Нет! Не может быть, чтобы Аннушка давала такие показания.
И Аннушка и дочурка незаметно исчезли. Иван Николаевич пошарил по столу руками, тяжело вздохнул, а беспокойный сон продолжался. "Вот, я их не могу отыскать, а они сами появились, дали о себе знать. Только почему же скрылись?" - продолжал Иван Николаевич бредить во сне. Открыл глаза лишь после того, как на веранде гулко застучали каблуки. В комнату вошли Великий и Климов.
- Садитесь, - пригласил Дремов, выпрямляясь.
Когда Великий положил на стол стопку наградных листов, Иван Николаевич взглянул на замполита.
- Смотрел? - спросил он.
- Внимательно, вместе с Петром Ильичом. Думаю, все правильно. Вот только Заикина… Героя бы ему следовало.
Дремов поднял брови.
- Хотелось бы так, но надо, чтобы уж наверняка.
Климов промолчал, а Дремов продолжил свою мысль:
- Думаю, вскоре будут моменты и поярче.
Вбежал ординарец.
- Товарищ командир! Гражданочка тут одна, хозяйка. Просит что-то для детишек.
- Пусти.
В комнату вошла крупная женщина. Небрежно кивнув в знак приветствия, прошла в следующую комнату. Там задержалась недолго. Возвращаясь, остановилась у двери книжного шкафа, переложив кое-что с места на место, удрученно вздохнула, с трудом процедила:
- Кое-что ребятишкам…
Когда дверь закрылась, Климов взглянул вдогонку.
- Этой семейкой занимается СМЕРШ. Есть сведения, что сия мадам здесь проявляла серьезную активность - занималась "просвещением". Ходила в переводчицах и младшая, но с ней пока не все ясно.
- Селяне не очень-то лестно отзываются о хозяевах этого дома, но надо хорошенько во всем разобраться самим…
- Разберемся, - заключил Дремов. - СМЕРШ разберется, - тут же поправился он.
Тем для разговора нашлось бы еще много, но позвонил дежурный и доложил, что подполковника Великого срочно вызывают в штаб дивизии. Взглянув на Дремова, Великий недовольно чертыхнулся:
- Черт знает что, опять горячку порют…
Офицеры ушли, а Дремов решил наконец отдохнуть. В дверях показался ординарец с каким-то альбомом в руках.
- Это откуда? - спросил он у солдата.
- Это? - с отвращением посмотрел на альбом солдат. - Вон там, на нижней полке лежало. Дрянь какая-то…
Дремов взял альбом, открыл обложку и не поверил своим глазам: на него смотрела, нагло улыбаясь, совсем нагая, та самая гражданочка, которая только перед этим заходила "кое-что прихватить для ребятишек". "Неужели она?" - возмущаясь, задал сам себе вопрос Дремов.
Переворачивая толстые листы альбома, Иван Николаевич чувствовал, как его трясет какой-то озноб. Негодующе восклицая, он то яростно бил кулаком по валику дивана, то брезгливо морщился. Изредка попадалась на карточках и младшая сестра, наряженная в форму полицая. "Ишь, стерва! Натянула на себя шкуру!"
- Убери! - швырнул он альбом и поспешил в сени. - Бр-р. Дай-ка воды, горячей бы. Не враз такую грязь отмоешь.
В доме ему стало душно. Изо всех углов повеяло затхлостью, нечистотами. Вытирая руки, он толкнул наружную дверь.
- Какая мерзость! Ночевать будем вон там, в палатке.
- Слушаюсь! - с одобрением в голосе отозвался солдат.
Село уснуло под плотным пологом темной ночи, а воздух был чист и свеж, полон волнующих запахов ранней осени. Дремов прислушался. Где-то в конце села надрывалась собачонка.
Лежа на свежем сене в палатке, Дремов продолжал думать о том, как могло случиться, что люди дошли до такого падения. "Говорят, что старшая закончила педагогический институт, а младшая - сельскохозяйственный техникум".
Там, в конце деревни, где с цепи рвалась собака, послышалась песня:
Одержим победу,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне.
Удаляясь, песня звучала все тише и тише. "А к кому придется возвращаться мне на "боевом коне"?" - неожиданно спросил себя Дремов.
Послышался быстро приближавшийся лошадиный топот. Дремов вышел, увидев Великого, сказал:
- А я думал, что будешь только к утру.
- О! К утру нам надо быть далеко отсюда, - быстро проговорил Великий, спрыгивая на ходу.
- Как так? Выкладывай. Что еще придумали? Давай к свету.
Развертывая карту, подполковник показал новый район, куда приказано переместиться полку, и маршруты движения.
- Говоришь, к рассвету? - посмотрел Дремов на часы.
- Так точно, - подтвердил Великий. - Тут около двадцати километров. Строго предупредили о маскировке. Двигаться только по проселку. На большак - ни-ни. Наказал сам комдив.
Все заспешили. И полк, поднятый по тревоге, к рассвету сосредоточился и тщательно замаскировался в назначенном районе.
До обеда Дремов успел побывать в батальонах и полковых батареях, а возвращаясь в штаб, почувствовал озноб. Укутавшись в шинель, Дремов сел в угол и прижался к чуть теплой печке. Весь вечер и ночь его трясло в лихорадке. Лекарства не помогали. Наутро Решетня предложил Дремову отвезти его в медсанбат, но Дремов категорически отказался. Удалось уговорить его лишь Ядвиге.
- Где он теперь, медсанбат этот? - спросил Дремов, когда подошел Решетня.
- Переместили в Золотухине, на наше место.
Врачи помогли Дремову забраться в машину, а когда Решетня заикнулся, что будет сопровождать командира до медсанбата, сам Иван Николаевич категорически запротестовал:
- Да ты что? На вас двоих целый полк, - оглянулся он на Ядвигу. - Сами доберемся.
- Тогда хоть фельдшера возьмите, - настаивал Решетня.
- Ладно. Фельдшера давай. - И "санитарка" тронулась.
Придерживаясь за поручни, чтобы меньше трясло, Дремов вспомнил, как когда-то, вот так же на рассвете, он вез в родильный дом жену, как она на ухабах вскрикивала, а он советовал ей крепче держаться руками за поручни сиденья. Когда росла Зина, Аннушка нет-нет да и подшучивала: "Держись, родненькая, руками за поручни".
Вспоминая Анну, Дремов не знал о том, что она в эти минуты в своем госпитале думала о нем и не могла уснуть.
В последние дни раненых в госпиталь поступало немного, обстановка была относительно спокойная, и Анна Павловна, закончив осмотр, ушла в свой кабинет. А там, просматривая стопку заранее подготовленных историй болезней, отбирала описания наиболее характерных случаев ранений в голову для своей будущей докторской диссертации. Увлекшись, она не заметила, как промелькнула ночь. Очнулась лишь после того, как старик дворник стал из шланга шумно поливать цветочные клумбы перед главным фасадом лечебного корпуса. Взглянув в окно, она увидела, что небо с восточной стороны стало бледнеть. Набросив на себя легкое одеяло, она отвернулась лицом к стене, но уснуть не могла. Когда же задремала, то увидела во сне, что она с мужем и дочуркой приехала к родителям в Слоним, а там, у настежь распахнутой калитки, появилась вся в белом ее старенькая мать. Поспешно приближаясь к ним, она издали тянула руки, но они были совсем короткие и никак ей не повиновались. А тут подошел Иван Николаевич. Мама прижала к себе девочку и не позволила ему к ней прикоснуться. Вскрикнув, Анна Павловна проснулась. Немного успокоившись, она не хотела подниматься, а когда поднялась, то почувствовала во всем теле страшную тяжесть. В эти минуты, чего не случалось раньше, ей до боли захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, своими страданиями, накопившимися за годы разлуки с мужем. "О, как тяжело в таком возрасте жить одинокой", - вздохнула она.
Она почему-то думала, что после исповеди ей станет легче переносить одиночество, но тут же возникло сомнение: "Кого ты удивишь своим горем? Оно ворвалось в каждый дом, в каждую семью, в нем теперь утопает вся страна".
5
…В Золотухине прикатили, когда на улице совсем рассвело, и Дремов без труда отыскал дом, над которым на слабом ветре полоскался белый флаг с красным крестом.
- Где Нырков? - спросил он у дежурного офицера.
- Подполковник отдыхает вон в том голубеньком доме, - указал дежурный, и Дремов понял, что командир медсанбата занял тот самый дом, из которого он ушел два дня назад.
В дом он входил неторопливо, стараясь не думать о том неприятном, что ему пришлось пережить здесь. А когда открыл дверь, ужаснулся: за большим столом, придвинутым к стене, сидел до неузнаваемости изменившийся майор Кущ. Их взгляды встретились, и Дремов понял, что невольно стал свидетелем тяжелой человеческой драмы… Прижимая к себе ребятишек, которых Дремов видел здесь раньше, майор не сводил с него переполненных нестерпимой болью глаз. На столе дымилась большая чугунная сковорода, рядом с ней куски наспех нарезанного черного хлеба, а под руками у майора лежала опрокинутая набок алюминиевая фляга, испещренная множеством цифр, инициалов, названий сел и городов. Наконец Дремов овладел собой:
- Здравствуй, Кущ!
Поддерживая ребят, майор приподнялся и, видно, только теперь понял, кто к нему обращается.
- Здравствуйте, Иван Николаевич, - с трудом произнес он и, прикрыв ладонью глаза, опустился на место. Чувствуя приступ боли, Дремов спросил:
- Кто тут у тебя?
Майор ответил не сразу. Прижал к себе одного, а затем второго ребенка, взглянул на каждого из них.
- Вот они, - выдохнул он. - Была и жена. Теперь ее нет. Забрали вместе с тестем, который здесь старостой при немцах служил. Возможно, что и так, но в чем может быть повинна она - жена моя, что плохого она могла совершить?
Слушая майора, Дремов пытался понять, есть ли хоть капля правды в том, что он говорит. Наконец спросил:
- Ты-то хорошо знаешь свою жену?
- Ну как же? Вместе учились, в комсомол вступали… Ну а потом тут, в Золотухине. Я директором школы был, она учительницей. Тут родились дети. И родители - люди как люди. Имели двух дочерей, одного сына. Правда, ему он не сын, пасынок. Служил где-то на Севере, теперь не знаю где. Во время коллективизации их немного пощипали, так ведь давно это было. После этого работали они в колхозе, тесть даже состоял в ак-ти-ве. А чем он при немцах занимался - чего не знаю, того не знаю. Но не думаю, чтобы сотрудничали…
Слушая майора, Дремов не сводил с него глаз. Кущ, заметив на себе его пристальный взгляд, покрутил шеей, как будто ему стал тесен воротник.
- Ходил тесть в активе, но был ли активистом? Встретился он мне здесь. Видно, такому изворотливости не занимать, пробьется в любой актив, и в наш, и в не наш. Впрочем, в СМЕРШе разберутся.
- Ну а при чем тут она?
Постучав в дверь, просунул голову фельдшер.
- Товарищ полковник! Вас ждут врачи.
- Сейчас, сейчас, - отозвался Дремов, чувствуя, как невыносимо жаль стало ему офицера, а тем более его несчастных детей. "Конечно, они не знают того, что самый родной для них человек - жена, мать - так низко пала. Больше того, она стала изменницей Родины, за что дают высшую меру наказания. Все они уже сегодня сироты. Для детей матери больше не будет. Мать бывает одна. Поэтому они должны будут знать, за что их мать должна понести столь суровое наказание. Надо, чтобы до них дошла правда. Об этом обязан им рассказать отец, когда найдет нужным. Никому другому они не поверят".
- Выйдем в коридор, - обратился Дремов к офицеру. А там без обиняков сказал: - Верю тебе, майор. Понимаю, что детям очень тяжело будет жить без матери, тем более таким крошкам, но надо разобраться, кто их осиротил. Не сама ли мать? Подожди здесь минуту, я сейчас вернусь. - Дремов вышел и через минуту снова появился с альбомом в руках. - Мы офицеры, - продолжил он разговор, - и я не могу допустить, чтобы ты заблуждался. Надо внести полную ясность.
У Куща вытянулось лицо, весь он напружился, красные, воспаленные глаза его вспыхнули.
- Знаю, чувствую душой, что для тебя мое сообщение будет тяжелым. Вот, - Дремов протянул альбом, но пока не выпускал его из рук, - думаю, ошибки здесь нет и ты сам разберешься, что к чему.
Возвратясь за стол, майор долго смотрел на первый снимок, казавшийся ему мутным пятном. Правда, временами он видел хохочущее, искаженное ужимками лицо незнакомой растрепанной женщины. Перевернул вторую, третью, четвертую страницы - листы быстро замелькали перед его глазами. Когда был перевернут последний лист, майор сорвался с места и, бросившись к стене, на которой висел портрет жены, сорвал его вместе с гвоздем и, швырнув к двери, стал неистово топтать ногами. Мальчик испуганно взвизгнул и, прижавшись к спинке стула, закрылся руками.
- Нет у нас мамки! Это не наша! - закричал майор не своим голосом, продолжая топтать портрет. - Шкура! Предательница! - Рухнув на диван, он забился в судорогах.
Пришел подполковник Нырков. Вместе с Дремовым ему удалось несколько успокоить офицера, и тот, поднявшись с дивана, снова сел за стол. Подперев руками голову, уставился в потемневшую от времени доску.
…Пробыл Дремов в медсанбате двое суток, а утром третьего дня, чувствуя себя лучше, уехал.
Садясь в "санитарку", распорядился:
- В штаб дивизии!
В хате, где разместился генерал Булатов, Дремов увидел за длинным столом, кроме комдива, начальника отдела СМЕРШ подполковника Логинова и председателя трибунала дивизии подполковника Корбуна. В двух шагах от стола стоял, опустив угловатую голову, давно не бритый мужчина неопределенного возраста, саженного роста, с огрубевшим, синим от самогона лицом. Он время от времени перекладывал из одной руки в другую измятую фуражку военного образца.
В комнате было тихо, пахло керосиновой копотью. Над головами повисла жидкая пелена табачного дыма. И генерал, и оба офицера просматривали наспех подготовленные дела арестованных. Заметив бесшумно вошедшего Дремова, комдив подал знак: "Садись".
- Ты что же, так сразу и поверил, что Красная Армия разбита и что Советской власти пришел конец? - Вопрос генерала повис в воздухе. Переступив с ноги на ногу, мужчина не ответил. - К тебе, Омутов, обращаюсь.
- Ничему не верил, - послышалось словно из подземелья.
- Не верил? Тогда зачем за людьми охотился? - спросил Логинов. - Зачем своих предавал?
- Посылали, насильно заставляли, - еле выдавил из себя Омутов и добавил: - Он это… Егор.
- Кто, кто? - переспросил Логинов.
- Староста. Кулацкий объедала, - зло зыркнул глазами Омутов.
- А Онучин как? - спросил Корбун.
- Тот еще почище. Смотался, собака. Бежал, волкодав.
- Далеко не уйдет, - заметил генерал.
После непродолжительного молчания Булатов вновь поднял на Омутова глаза.
- Люди на фронте воюют против немцев, в тылу партизанят, а ты, здоровый мужик, стал изменником, предателем. Служил фашистам, выслеживал партизан, - с болью в голосе говорил генерал.
Омутов вздрогнул как ужаленный, вскинул голову, встряхнулся всем телом и с гневом прокричал:
- Не предатель! Не служил! Это он, Егор, травил, что псами.
- Как мог кто-то принудить тебя переметнуться на сторону врага? - поднявшись с места, спросил Логинов.
- Да, да. Расскажи об этом подробнее. Все как было, - подтвердил Булатов. Омутов еще больше смял фуражку, что-то промычал, но сказать так ничего и не смог. - Что, туго? Язык не поворачивается или память изменила? - еще раз вмешался генерал.