Дремов подумал и согласился:
- Вопрос ясен. Ты приходи с рассветом в штаб. Команда будет дана, - обратился он к тому, который просил отпуск. Солдат просиял, а со стороны послышалось:
- Боялся попросить. Теперь с женкой будет семь. Целый гарнизон. Вернешься - будешь командовать.
Раздался смех.
- Что есть еще, хлопцы? - спросил Дремов повеселевших солдат.
- Да вот у меня, товарищ командир: баба хворает, ребятенки малы, а с хаты снесло крышу. Заливает их. Помочь бы.
- Правильно. Надо помочь. Давай адрес. Завтра же напишу.
Дремов уже собрался уходить, но к нему подошел еще один солдат.
- У меня такое дело, товарищ командир. Отец затерялся. Матрос он, воевал на Волге, а с марта нет ни звука. Мать в слезах.
Дремов записал фамилию, другие данные.
- Напишем в кадры, пошлем письмо мамаше. Рано она загоревала. Отзовется он. Да и за тебя скажем ей спасибо. - Дремов хоть и в темноте, но разобрал, что к нему обращается тот самый снайпер, с которым ему уже приходилось встречаться. - Напишем, товарищ боец.
Когда забрезжил рассвет, Дремов простился с солдатами. Направляясь в сторону своего КП, он останавливался то в одном, то в другом месте на скатах, всматриваясь в местность как на участке полка, так и в расположении противника. Он старался себе представить, как может развиваться бой, если немцы вздумают перейти в наступление.
2
Заикин понимал, что личный состав батальона после напряженной работы по инженерному оборудованию узла обороны нуждается в отдыхе, но, помня, что кровь дороже пота, не мог позволить передышки ни себе, ни людям. Больше того, теперь он требовал, кроме совершенствования позиций, использовать каждую минуту для боевой учебы и досконального изучения противника. "Бить врага наверняка может только тот, кто его хорошо знает", - повторял он.
Некоторым офицерам, особенно молодым, требования комбата казались слишком жесткими. Кое-где начали роптать. Заикин насторожился, понял, что надо принимать срочные меры. Собрав в конце дня в одном из опорных пунктов командиров подразделений, он стал интересоваться, знают ли они противостоящего им противника. Ответы были далеко не утешительными.
- Так дело не пойдет! - сдержанно, но жестко произнес он. - Даю неделю на подготовку. Усилить наблюдение за противником. Выявить огневые точки… Повторный разговор будет короче.
- Правильно, товарищ комбат. Некоторые вместо того, чтобы потрудиться, болтают. Чешут языки. Лень-матушка одолевает! - вырвалось у командира второй роты старшего лейтенанта Супруна.
Взглянув на ротного, Заикин продолжил:
- Со знанием противника, можно сказать, разобрались, его вы не знаете… Давайте послушаем, как взводные командиры знают хотя бы своих подчиненных в пределах уставных требований. Начнем с вас, товарищ лейтенант, - обратился он к офицеру, прятавшемуся за других.
- Это ко мне?
- Ну да, к вам. Начинайте с командира первого отделения. Назовите его воинское звание, фамилию, имя, отчество и год рождения, семейное положение, чем занимался до войны, где семья, с какого времени на фронте, имеет ли награды, ранения, как подготовлен для ведения боя. Очень хотелось бы услышать, как знаете характер каждого своего подчиненного, наклонности, способности. И это не любопытства ради. Такие сведения вам очень пригодятся в сложной боевой обстановке. Вы поняли? - спросил он у взводного, обводя взглядом остальных офицеров.
Лейтенант переступил с ноги на ногу.
- Мы ждем, - поторопил его комбат. - А то рвутся другие докладывать…
Офицеры смущенно переглянулись.
- Так он… командир первого отделения. Сержант Шипов… Сашка…
- Видимо, Александр?
- Так точно, только он в медсанбате, потекла рана. - Не зная больше ничего о сержанте, лейтенант опустил голову. Офицеры зашевелились, послышался неодобрительный шепоток.
- Ладно. Пусть Сашка в медсанбате. Докладывайте о пулеметчике первого отделения, - потребовал комбат.
- Пулеметчик Федор Ершов, - поспешил офицер. - Так кто его не знает? Старик уже. Что еще о нем?
- Все то же, - подсказал Заикин.
Наступило молчание.
- Товарищ комбат, - приблизился к Заикину командир третьей роты. - Все ясно. Позвольте с офицером позаниматься, да по готовности и доложить.
Заикин согласился.
- Занимайтесь, но долго ждать не буду. На войне день считается за три!
Начали сгущаться сумерки, комбат взглянул на часы.
- Долго мы здесь задержались. А хочется еще посмотреть, как у вас подготовлены позиции.
Взглянув еще раз на часы, потом на заходящее солнце, Заикин чмокнул губами, сожалея, что не успеет сделать всего намеченного.
- Хорошо. Пусть офицеры передохнут. Посмотрим, как обстоят дела у старшины. Пойдемте, товарищ Хоменко, к вам.
- Слушаюсь! - вытянулся в струнку скуластый, с выгоревшими бровями на бронзовом лице, немолодой старшина. Офицеры поспешили за ним, посматривая на его изъеденную потом гимнастерку. Оказавшись на позиции, занятой взводом Хоменко, офицеры увидели, что тут ходы сообщения и ячейки искусно замаскированы. Все блиндажи для отдыха личного состава под крышей в три наката, полы подметены, как у опрятной хозяйки в хате, притрушены свежей мелкой травой.
- Траву-то где берешь, старшина? - спросил кто-то из офицеров.
- Там, где и бревна. Хорошенько посмотреть, то и можно найти.
- Ходы сообщения готовил по своему росту? - спросил Супрун, командир соседней роты.
- Так точно! Солдаты постарались. "Надо, - говорят, - уберечь старшину. Широкая спина. В наступлении за ней можно укрываться, что за самоходкой".
Скоро офицеры убедились, что не зря у старшины просолилась гимнастерка. Солдатам спуску не дает и сам пример трудолюбия им показывает.
- А теперь пойдемте к вам, товарищ младший лейтенант, - обратился Заикин еще к одному взводному. - Похвалитесь и вы, как живете.
- Да… Тут, понимаете, товарищ капитан… - Офицер заметно покраснел, не зная, что сказать.
- Пока обойдемся без объяснений. Дадите их там, на месте.
Как только подошли к опорному пункту лейтенанта, одни начали язвительно покашливать, другие крутить носом, а кто-то из шедших позади подпустил шпильку: "Те же кафтаны, да не те же карманы". После осмотра опорного пункта Заикин не стал делать разбор. Подозвав к себе взводного, сдержанно спросил:
- Так что, будем отдыхать?
Поспешно смахнув выступившие на носу росинки пота, офицер сконфуженно процедил:
- Ясно, товарищ капитан, рано отдыхать! Занятия пошли впрок. Люди поняли, что во время фронтового затишья об отдыхе не может быть и речи. Они с новой силой взялись за совершенствование обороны, но вскоре на их головы свалилась нежданная беда: у солдат началась "куриная слепота". Днем солдат как солдат. А наступают сумерки, он что курица - ничего не видит! Поразив сначала немногих, "куриная слепота" быстро расползлась по всему батальону. Комбат встревожился, доложил по команде. На следующий день с утра появились врачи. Походили, посмотрели, пошли докладывать выше, а когда в батальоне из посторонних никого не осталось, к Заикину подошел пожилой солдат с избитым оспой лицом:
- Довелось мне пройти всю империалистичну, а за ней и гражданку. Так и тогда не однажды донимала нашего брата эта самая слепота. И что думаешь, комбат? Сами мы ее одолели, проклятущую.
Заикин, сощурившись, внимательно посмотрел солдату в глаза.
- Ну-ка расскажи, как это вы ее?
Пригладив закопченные усы, солдат чмокнул обветренными губами.
- Как тебе сказать. Стреляли ворон да грачей и ели ихнюю печенку. Сырую. Пакость, не всякий проглотит, а помогала.
- Сколько же их надо, этих ворон?
- Считай, по две-три на каждого.
- Ого! Где же их столько взять?
- В том-то и дело, что немного их здеся. Но кое-что есть. Вон, гляди, как хлопочут над гнездами. Позволь, командир. Надо попробовать. Сама эта паскуда не отступится.
Комбат, естественно, не возлагал больших надежд на такое врачевание, но солдату все же уступил. "Не корысти ради печется. Да и есть же народные средства. Почему бы не попробовать?"
- Ладно. Только смотрите там. Без баловства.
По-стариковски повернувшись и переваливаясь с боку на бок, солдат зашагал по траншее в расположение своей роты. И скоро, нарушая тишину, то в одной, то в другой рощице послышались одиночные выстрелы. Несколько дней постреливали и спозаранок, но Заикин делал вид, что не замечает этого, о разговоре с солдатом никому не говорил, командиру полка не докладывал. "Хватает у него своих забот", - решил он.
Вскоре жарче стало пригревать солнце. Радуя глаз, дружно пошли в рост травы. По указанию командира полка в солдатский котел обильно повалила крапива, а затем и щавель. Может, это, а может, и воронья печенка свое дело сделала. Спустя десяток дней слепота стала отступать.
Тяжкая окопная жизнь просветлела. По вечерам, когда вокруг стихало, то в окопе, то на артиллерийской позиции стали собираться группками солдаты. Один с цигаркой в рукаве прижмется к неостывшей земле, другой привалится спиной к волглой стенке окопа, третий подопрет плечом пробудившееся деревце - и польется песня. Негромкая, протяжная, с грустинкой, и на душе становится легче. А как-то на днях Заикин услышал совсем новую:
За горами горы - дальние края,
Синие просторы, реки да моря,
Но на всей планете, сердцем знаю я,
Всех милей и краше
Родина моя.
Несколько басов тянули с натугой, а над ними, взвиваясь ввысь, звенел тенорок:
Мы Отчизну нашу бережем, как мать,
За нее готовы жизнь свою отдать.
За страну родную мы готовы в бой,
Только с ней навеки связаны судьбой.
Защемило сердце.
- Эта откуда появилась? - спросил комбат у ординарца Кузьмича. Тот помедлил, видно, вспоминал, приходилось ли где слышать раньше.
- Должно быть, затянули те, которые прибыли из госпиталя.
Когда, не зная покоя ни днем ни ночью, вгрызались в землю, Заикин думал, что было бы самым большим счастьем упасть где попало и досыта выспаться, а вот теперь, когда уже можно выкроить минуту да отдохнуть побольше, он этого себе не позволял. А тут, вдруг расслабленно опустившись на приступок, уснул.
- Пойдем в блиндаж. Отдохни. Сколько вот так? - обратился Кузьмич.
Заикин очнулся.
- Кто-то зовет? - поднял он голову.
- Пока не зовут, а ежели и вздумают, то обратно же есть кому говорить. Давай стяну обувку. Ноги небось изопрели. - Бросив у ног капитана старые опорки, Кузьмич стащил с него сырые, набрякшие сапоги. - Пойдем в блиндаж, - потянул ординарец комбата за руку
Своего ординарца - Константина Бодрова - Заикиы знал давно. Был он у него во взводе стрелком, а затем в роте пулеметчиком. Под Ржевом Кузьмича тяжело ранило. Попав в госпиталь, он недолечился и бежал на фронт. Долго мотался, ища свой полк. Появившись с перевязанной рукой в роте, категорически заявил:
- Хватит. Хорошего понемножку.
Заикин не соглашался оставлять раненого на передовой.
- Куда тебе с ней? - посмотрел он на подвязанную руку.
- Как это куда? К своим, во взвод. Пока можно и одной.
Поняв, что уговоры напрасны и Бодров из роты не уйдет, комбат по-доброму крякнул:
- Ладно. Оставайся. Будешь у меня связным. Придется тебе воевать ногами, - серьезно, но мягко сказал комбат.
Так Бодров остался при ротном, а когда Заикин пошел на повышение, забрал с собой и его. На новом месте солдат получил звание ефрейтора, стал ординарцем у комбата.
В батальоне, как и в роте, никто не звал его ни Бодровым, ни Константином. Все звали Кузьмичом. Уважали не только за возраст - за храбрость, верность, доброту. Иногда новички, не разобравшись, кто тут комбат, принимали его за командира батальона. Заикин, не обижался, махнет, бывало, рукой, ухмыльнется. Так и продолжали они служить, помогая друг другу выполнять тяжелый долг солдата на войне…
3
Прошедший день Дремов провел на переднем крае. Уточнял с артиллеристами цели для ведения огня, кратчайшие маршруты выдвижения и рубежи развертывания противотанкового резерва, намечал дополнительные полосы минирования. Лишь на закате, умаявшись, добрался до своего НП. В блиндаже было темно и сыро. Накинув плащ-палатку, он намеревался немного отдохнуть на траве. Но как только лег у блиндажа и закрыл глаза, память унесла его в далекое прошлое.
Вспомнилось, как после гибели отца, воевавшего в гражданскую где-то под Херсоном, а вскоре и трагической смерти матери от руки бандита его, истощенного мальчишку, определили в детскую колонию, находившуюся в том самом помещичьем имении, где до революции батрачили родители. Там он окреп, подрос, там вступил в комсомол. Вскоре ему как активисту стали поручать ответственные задания. Одно из них сохранилось в его памяти на всю жизнь. Было это в двадцать третьем, в ту пору весны, когда звонко журчат ручьи, а во дворах расползаются талые лужи. В один из вечеров, когда Дремов возвратился из класса и собирался лечь спать, его срочно позвали в комсомольскую ячейку. Там он услышал страшную весть: кулаки разгромили в селе Журавке созданную бывшими партизанами небольшую коммуну, а нескольких коммунаров повесили на телеграфных столбах. "Иди, Ваня, - сказал ему худенький, такой же, как и он сам, секретарь ячейки Миша Чернега. - Надо выяснить и доложить в райком"! Ваня быстро оценил, чем это все может для него обернуться. "Голая степь, семь верст в кромешной темноте". Но без колебаний поспешил отправиться в путь.
Добежав до речки, на противоположном берегу которой находилось село, ужаснулся - лед уже тронулся, и толстые льдины, кроша одна другую, плыли вниз по течению. Поблизости никакой переправы.
Остановившись у воды и решая, как быть, он увидел в районе коммуны всполохи пламени. Он бросился на лед. Перепрыгивая с льдины на льдину, Ваня через несколько минут был уже рядом с противоположным берегом, но, окончательно закоченев, не рассчитал прыжка и оказался в воде. Каким-то чудом он ухватился за камень и вскарабкался на обрывистый берег.
И задание секретаря выполнил: выяснил все подробности погрома. После доклада в райкоме дальнейшие бесчинства кулаков были пресечены.
Через год он ушел добровольцем в военную школу, С того времени и началась его военная служба, которая длится вот уже без малого четверть века…
Засыпая, Дремов услышал приближавшиеся шаги и тонкое посвистывание. "Носков", - догадался он, зная, что такие звуки умеет издавать в минуты раздумья только замполит полка майор Носков.
Опустившись рядом и поглядывая на длинную фигуру командира, его седеющую темно-русую шевелюру, бугристый лоб, Носков вспомнил подробности разговора с Дремовым при их первой встрече. В тот вечер они долго сидели у командира в блиндаже. Не тая, Дремов рассказал, как по возвращении из Испании, где ему довелось воевать в составе одной из интернациональных бригад, его вызвали на "беседу" и задержали "до выяснения некоторых обстоятельств". Вызов был настолько поспешным, что ему не удалось ни с женой поговорить, ни тем более повидаться с дочуркой, находившейся с пеленок у родителей жены в Слониме.
"Там, в "местах не столь отдаленных", где выясняли обстоятельства, застала меня война. Видимо, она и ускорила разбор. Все сразу прояснилось. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло", - тяжело выдохнул тогда Дремов, а Носков удивился: почему, мол, так долго разбирались?
"Долго? - посмотрев на него, переспросил Дремов. - Уж слишком сложной оказалась "беседа". Дело в том, что у следствия не было веских оснований для обвинения, так же как у подследственного доказательств своей невиновности. Сам помнишь, время было тяжелое, муторное. Впрочем, следователь, который вел мое дело, оказался добрым человеком и при освобождении довольно подробно рассказал мне, что все обвинение основывалось на нескольких анонимках, поступивших из разных городов страны, но, как стало в конце концов очевидным, были они делом одних рук. Я читал их. Давали для опознания почерка. Он показался знакомым, но полной уверенности не было. А раз так, то не стал наводить подозрение на человека, в причастности которого не был убежден. Совесть не позволила…"
Вспомнил Носков и о выступлении командира на последнем партийном собрании. Говорил он просто, и люди слушали внимательно. С особым чувством были Дремовым произнесены слова из Памятки времен гражданской войны: "Товарищ коммунист! Ты должен в бой вступать первым, а выходить из боя последним… Во всякую минуту ты должен взять в руки винтовку и личным примером показать, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть!" Да, настоящий ой коммунист, порядочный человек. Волевой, требовательный командир, в принятии решений непоколебим, за спины других никогда не прячется, допущенные ошибки умеет признавать и быстро исправлять. А то, что иногда немного резковат, ему можно и простить.
Продолжая лежать с закрытыми глазами, Дремов делал вид, что не заметил оказавшегося рядом замполита. Лишь когда, защебетав, с дерева вспорхнула небольшая пичужка, поднялся на локоть.
- Что, комиссар, жарковато?
- Немного есть. Духота.
- Видно, к дождю. Мой барометр запрыгал уже со вчерашнего дня. - Дремов повел взглядом в сторону правого плеча. - Ноет, холера…
- Может, пока сидим на месте, избавиться бы от него - проговорил Носков, зная, что речь идет об осколке, застрявшем у командира под ключицей.
- Согласен, но врачи не решаются. Застрял рядом с веной.
- Да-а, - протянул Носков и переключился на другое: - Был весь день у Ефимова. Роет батальон. Ход сообщения дотянул уже чуть ли не до оврага.
- Значит, помог наш разговор? - садясь, проговорил Дремов. - Как себя чувствует молодежь?
- По-моему, нормально. Вот только многие плоховато владеют русским языком…
- Не знают русского? Им что, выступать с речами? Помнишь, зимой получали пополнение? Те тоже не умели говорить хорошо по-русски, однако солдатские обязанности усвоили отлично. И врага били так, как надо…
Носков кивнул в знак согласия и, покопавшись в сумке, подвинулся ближе к Дремову.
- Вот этих молодцов помните? - протянул он фотографию.
- Как же, - сказал Дремов, глядя на снимок, на котором рядом с ним были изображены два солдата. - А ты говоришь, не понимают по-русски. Где взял газету?
- Прислали их земляки. Обошла всю роту.
- Думаю, что было бы очень кстати практиковать нам посылку фотографий на родину. Была бы от этого немалая польза и там и здесь. Для подъема духа…
- Хотелось бы, да недостает самого простого - фотоаппарата.
- Как? А где тот старикан, который было к нам пристал со своим внуком Ваней в ходе зимнего наступления?
- Поломался аппарат, он его и бросил. И пошел вместе с внуком во второй батальон, к Лаптеву. Теперь оба автоматчики.
- Все уговаривал: "Давайте, товарищ командир, сделаю портрет, ахнут". Жаль, что поломал. А как ты смотришь на такое? Заиметь бы нам музыку, скажем, хотя бы гармошку. Пустить бы ее вечерами по окопам. Было бы людям все же веселей, а то был вчера у минометчиков, так что ты думаешь? Заполняют люди скучные вечерние пустоты другим.
- Что-то натворили? - насторожился замполит.