Брянский тоже страдает без курева, но стоически переносит свои муки. Шовкун легким движением собрал посуду, перемыл, перетер и, хотя сам он поворачивался медленно, однако работа в его руках делалась как-то сама собой быстро и ладно. Уже он все сделал и снова, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал на старшего лейтенанта, которого, видимо, обожал.
- Да, хоть бы раз потянуть, - жалуется, наконец, Брянский.
- Товарищ гвардии старший лейтенант, - обрадовавшись, отозвался Шовкун своим проникновенным голосом. - У меня немножко есть… В конверте прислала…
- Килина? - кричит Сагайда. - Так чего же ты молчишь? Давай скорее!
Закурили.
- Шовкун! - зовет Сагайда, жадно затягиваясь. - Разве это табак? Какая-то мерзость!
- То я немного буркуна подмешал, - оправдывается Шовкун. - Наши хлопцы все буркун курят. Он ароматный. А румыны много его развели на своих полях.
- Тоска, - говорит Сагайда. - Ненавижу эти обороны. Копай и копай без конца. Святое дело наступление. Я только тогда и чувствую, что живу, когда наступаем. Черныш!
- В чем дело?
- Дай мне адрес какой-нибудь учительницы или агрономши.
Черныш удивляется:
- Для чего?
- Напишу ей письмо.
Это у Сагайды мания. Он пишет много, куда попало и кому попало, с одной целью - получить фотографию. Если он достигает своего, то несколько дней ходит, хвастаясь, показывает каждому фотографию девушки, которую никогда не видел и никогда не увидит. Он сам ее расхваливает на все лады, а потом вдруг заявляет мрачнея:
- Но я знаю, - это она, такая-сякая, не свою прислала.
- Почему не свою?
- Потому что сама она конопатая.
- Ты ж ее не видел.
- Все равно - конопатая!!!
Тогда его лучше не трогать. Он сердито спрячет фотографию в свой бумажник и замолчит.
Чернышу все это кажется шутовством.
- Я не понимаю, - говорит он, - как можно писать человеку, которого совсем не знаешь?
- А что мне, по-твоему, делать? - кричит Сагайда. - Скажи, что мне делать? Хорошо, что у тебя есть там какая-то узбечка, какая-то селям-алейкум, которая ждет тебя и, собирая хлопок, распевает "Темную ночь".
- Каждого кто-нибудь ждет.
- Каждого! Меня никакой чорт не ждет!
- А дома?
Лицо Сагайды кривится в злой гримасе, а губы начинают мелко дрожать.
- Мой дом, брат… ветер развеял!
И он рассказывает свою историю, давно уже известную всему полку.
- Ты, наверное, не знаешь, что наша дивизия носит имя моего родного города? Да, да, Красноград - это мой родной город, мне выпало счастье освобождать его собственными руками. Тому уже скоро год, - правда, Брянский?
- Через месяц - как раз год.
- Под вечер завязался бой, - с этого всегда Сагайда начинал свою историю, - а в полночь мы уже вступили в город, немцы за Днепр драпали. Вошли мы - все трещит, горит, валится. Отпросился я в ту ночь у Брянского… Лучше б ты меня не отпускал, Юрий!.. Иду городом, наших бойцов мало, гражданских совсем никого, муторно, а улица вся горит… И узнаю ее, и узнать не могу, и родная она мне, и уже какая-то чужая, страшная. Я никогда не видел такой жуткой багровой ночи!.. Свернул к заводу, стены разрушены, над цехами свисает покареженная арматура, а внизу под ней висят авиабомбы, как черные свиньи. Не успели их немцы взорвать. Летний театр в парке догорает, каждое дерево освещено, каждую ветку видно. А ведь там я когда-то… и сидел, и обнимал… Чорта с два! Прихожу на окраину, на месте нашего дома - груда кирпича и пепла, вот и все мое счастье, брат! Поискал, нашел все-таки в одном погребе знакомых соседей - посгибались, трясутся, узнать меня не могут. Долго убеждал их, что я действительно Володька Сагайда, тот, от которого все заборы трещали. "Как ты возмужал! (то-есть постарел!)". "Как ты изменился!" - "Где мои?" - спрашиваю. Отец, говорят, еще зимой сорок первого подался куда-то на село с тачкой за хлебом и там где-то умер или по дороге снегами занесло. А сестру в Германию увезли. Писала, говорят, из Гамбурга, еще когда была там на бирже. "А где ж, спрашиваю, Лиля?" Была такая соседка, лаборанткой на заводе работала. "Замуж вышла". - "Как вышла?" - "Так… Повенчалась и выехала куда-то…"
Некоторое время все сидели задумавшись. Потом вдруг Сагайда вскинул голову, отбросил чуб назад.
- Ладно! За все расквитаемся. Еще заплачешь ты, неметчина, горькими слезами. Все тут перетопчем!
- Мы не дикие кони, чтобы все топтать, - с неожиданной резкостью вмешался Брянский. - Мы самая передовая армия в мире. Такими нас и ждут.
- Знаю, знаю, ты сразу начинаешь подводить базу, - нервно отмахнулся Сагайда и снова обратился к Чернышу. - Так даешь адрес?
- Но подумай, Сагайда, в такой переписке не может быть ничего настоящего, серьезного, глубокого, - стоял на своем Черныш. - Писать неведомо кому… Нет, тут есть что-то нехорошее… Даже грязное.
- Грязное! - свирепо вскочил Сагайда. - Что значит - грязное? Как ты это понимаешь? У солдата много чего грязного! У него грязные руки, грязные ноги, портянки воняют по́том! Нередко ему приходится делать работу, которая кажется грязной!
- Выдумки, - говорит Брянский.
- Не выдумки! Смотри правде в глаза, Юрий! Да не в этом дело. По-моему, настоящий патриот как раз тот, кто способен в интересах Родины выполнять не только чистенькие, а всякие и так называемые грязные работы! Иначе, кому ж она их поручит? Или вызывать с Марса людей для таких спецзаданий, чтоб, видите ли, совесть ее "чистеньких" патриотов оставалась незапятнанной? Солдат должен все мочь и… все преодолеть! Скажи, Шовкун?
Шовкун, который как раз чистил в углу автомат, видимо, не понял, о чем шла речь.
- Скажи, правду я говорю?
Боец боялся Сагайды и потому, взглянув на Брянского - не сердится ли тот, наконец сказал:
- А как же… слушаюсь.
Однако это не помешало остроумному Шовкуну вечером смеяться над Сагайдой в кругу земляков.
VI
Вечера в роте, если солдаты не уходят рыть траншеи и носить шпалы, проходят в долгих задушевных разговорах.
В эти лунные вечера бойцы вылезают из своих нор и собираются на траве за брустверами ходов сообщения. С тыла к самой огневой подходит степь, и они лежат на траве, как на берегу ароматного моря. Высокая ночь незнакомого юга, терпкий запах близкого поля действуют на бойцов, словно колдовское зелье, забываются дневные споры, утихают страсти, все становятся ближе друг к другу, откровеннее, доверчивей.
- Кто будет эти хлеба жать? - слышен задумчивый голос. - Наверное, и осыплются и сгниют на корню.
- Там не столько хлебов, сколько меж и бурьянов.
- Тут комбайном и работать нельзя.
- Что ж у них родить будет, как не бурьян, если севооборота нет. Я видел - на кукурузе снова кукурузу сажают - так-сяк, и растет мамалыга.
- Не обрабатывают землю, а только мучают.
- А говорили: культура!
- Культура: законы под бубен объявляют. Ходит колотушник по селу, бьет в бубен и выкрикивает указы. А бабы перегнутся через плетень и слушают.
- Вывесил бы на стене и пусть читают…
- Начитают! У них в селах все неграмотные.
- А вот по своим Бибулештам не бьют.
- Значит, у них там командир батареи из Бибулешт и он жалеет свое село.
- Выдумывай. То они боятся нас дразнить.
- Смотри, Иван, - говорит один, лежа на животе и поглаживая огрубевшей ладонью травинку, освещенную месяцем. - Смотри: и тут растет пырей! Совсем такой, как у вас.
- Земля везде под нами одна.
- И солнце над нами одно, а не два.
- Ходил я сегодня за обедом через траншеи первого батальона. Ой-леле! Там целый подземный город. Если б не указки, заблудился б, как в лесу. Одна стрелка в ту роту, другая в эту. Эта - на БО, та - в ленкомнату.
- Хорошо, что есть указки.
- Что оно значит, наше "Л"?
- Может быть, Ленин?
- Недавно румынешты на наше БО наступали. Но там молодцы, не растерялись: пустили в траншеи и перебили потом лопатками.
- Бывает, чего ж!
- Ходят слухи, что скоро будем наступать.
- Когда я ходил вчера со старшиной на склад, все хорошо видел: сколько там пушек за горой - не сосчитать! А ребята все такие крепкие и, видно бывалые. Уже, говорят, все дзоты ихние на карте обозначены. И каждый имеет свой номер и даже кличку.
- И кличку? Это уж врут.
- …И уже пристрелян каждый дот. Каждая батарея знает, по какому ей целиться. Та по этому, другая по тому. Как объявят артподготовку, будут сажать ему в лоб, аж пока он не треснет!
- Снаряды их не берут. Сюда Малиновский пустит тысячу самолетов. На каждый дот - самолет.
- Говорят, что эти доты тянутся от самых Карпат аж до Черного моря.
- Это им немецкие инженеры настроили.
- Подлюги! У меня хату пустили по ветру.
- А я от Германии спрятал дочку в чулане и заложил его кирпичом, - так в управе меня до того стегали, что на мне шкура полопалась.
- Сознался?
- Дудки.
- А моего и совсем не слышно. Был где-то в Руре… Наверное, разбомбили союзники. Да, развезли наших детей по всему свету.
- Руки я, конечно, не хотел бы лишиться, потому что очень плохо - только две зимы в школу ходил, одной головой трудно будет жить. А без ноги - ничего еще…
- А спать как?
- Жена снимала б деревяшку.
При этом кто-то бросает соленую остроту, всем становится весело, и бойцы смеются долго, вволю и не спеша, словно едят. Возле штаба батальона заиграл аккордеон, запел своим красивым голосом общий любимец Леня Войков, комсорг батальона:
Как усталый боец, дремлет война…
Из командирской землянки минроты вышли офицеры и, о чем-то живо беседуя, направились на музыку.
- Файни хлопцы, - замечает один из бойцов, глядя вслед офицерам.
- Слишком молоды только.
- Молодые да ранние. Знаешь, сколько уже Брянский в этом полку? С самого основания. Шесть раз ранен.
- Оттого он и белый такой: видно, кровью изошел на операциях.
- А ты думаешь!
- А Сагайду не поймешь: когда - добрый, а когда - как зверь. Особенно не люблю, когда он меня донимает за то, что наркомовской нормы не дают… И напоминает мне про Килину.
- Зато в бою с ними будет надежно. Обстрелянные, не подведут.
- А этот новый, чернявый наш - не татарин? Разговаривал по какому-то с Магомедовым.
- Глаза круглые, как у голубя.
- Такой вежливый и бойцов называет на вы.
- Когда он спросил на политинформации, кто скурил газету, я хотел соврать, что не видел, да не смог. Как-то он тебе в самое нутро смотрит.
- А моя пишет: хлеба стоят, как солнце. Войдешь - и с головою скроешься… Никогда, говорит, Грицю, я не забуду дней нашей счастливой жизни, года наши молодые. Как выйду, говорит, под вечер за ворота с сыном на руках, стану, а теплый ветер дует с юга, так и кажется мне, что то ветер из самой Романии, от тебя, милый!..
VII
Ежедневно рота занималась боевой и политической подготовкой по плану, составленному Брянским, который с упорной пунктуальностью не допускал ни малейших отклонений - так, словно рота стояла в мирных лагерях, а не на передовых позициях под вражеской высотой среди этой знойной южной степи. Политзанятия с бойцами Брянский проводил всегда сам.
- Я поведу роту в бой, - говорил он, - и я больше всех заинтересован в том, чтобы ока была воспитана, как следует, собрана, чтоб не подвела ни себя, ни меня. От того, как я ее воспитаю, зависит не только то, как она выполнит свой боевой долг. В конце концов от этого зависит и моя собственная жизнь. Я должен воспитать роту так, чтобы в любых обстоятельствах мог целиком надеяться на нее и верить ей, как самому себе.
Сегодня в роте бурный день. Парторг батальона принес экстренный выпуск газеты - листовку о подвиге Самойла Полищука, который в бою под Яссами уничтожил собственноручно шесть вражеских танков. По телеграфу из Москвы был получен указ правительства о присвоении Полищуку звания Героя Советского Союза. Слава о рядовом бойце стрелковой роты, никому до сих пор неизвестном, за несколько дней облетела весь 2-й Украинский фронт.
В подразделении Брянского на это событие откликнулись особенно живо, потому что Полищук был земляком многих бойцов роты. Это был не какой-то неведомый, сказочный богатырь, а близкий и понятный им человек, обыкновенный винницкий колхозник-тракторист, который пришел на фронт с последним пополнением, как и многие бойцы роты Брянского. Еще недавно Полищуку, как и им, жена, наверное, приносила в запасный полк самогон и пироги в деревенской торбе.
Командир третьего расчета Денис Блаженко, высокий молчальник, с нахмуренными черными бровями, заявил неожиданно, что знает Полищука лично, - еще задолго до войны учился вместе с ним на курсах трактористов в Ямполе.
- Какой он из себя? Силач? Борец? Сорви-голова?
- Обыкновенный человек, - отвечал Блаженко, хмурясь, - такой, как и я, хотя бы. Смирный был и не забияка.
- Дело же не в том, силач он там или нет, - терпеливо разъяснял Брянский смысл подвига. - Главное, что он но растерялся в решающую минуту. Времена танкобоязни давно миновали. Танки идут, а Полищук ждет. Танки его не видят, а он их видит. Они сверху, а он в траншее. Бей и жги!
И уже представлялись бойцам обожженные солнцем солончаковые степи под Яссами, траншеи полного профиля, и вражеские танки с черно-желтыми крестами лезут на них, как слепые чудовища, дыша горячим смрадом. А винницкий тракторист стоит по плечи в сухой земле с бутылкой КС в руке и ждет, ждет… Ждет, потому что не хочет, чтобы эти слепые уроды прошли через него и снова с грохотом поползли на советскую землю. Бей и жги!
- Это каждый из вас смог бы, - говорит Брянский. - Разве нет?
- Я смог бы, - сердито бурчит Блаженко, мигая своими ястребиными глазами.
До самого вечера в окопах не смолкают разговоры бойцов о подвигах земляка. И горящие взгляды останавливаются на вражеской молчаливой высоте, переносятся дальше влево, где до самого моря расстилаются залитые солнцем просторы чужой страны, закованной в железобетон.
Брянский видел, что сегодня бойцы с большим, чем когда бы то ни было, нетерпением ждали боя. Его радовал этот боевой дух, как возвышенная музыка.
- Скоро, скоро загремит гром и ударят молнии от края до края на этом чужом небе, - говорит Брянский, прохаживаясь по огневой и размахивая листовкой. - Скоро, скоро, товарищи…
- А я… смогу, - неожиданно повторяет Денис Блаженко, глядя на высоту, как охотник на тигра.
VIII
Черныш лежал в траве на краю насыпи, разглядывая притихшие, словно покинутые людьми, доты.
Что творится там, в этих бетонированных чревах? Что делают там гарнизоны, что планируют, что готовят? И где та тропинка на нагретую солнцем высоту, по которой ему придется бежать, сгибаясь под пулями, и где то место, на котором, быть может…
Рельсы на насыпи поржавели за лето, давно тут не ходят поезда, а семафор вдалеке на западе стоит все время, день и ночь, открытый. Черныш только сейчас его заметил. Кто открыл его? И когда? И в какие края он зовет?
- Товарищ гвардии младший лейтенант! - позвали снизу. Обернувшись, Черныш увидел бойца своего взвода Гая, высокого тихого юношу. Недавно его принимали в комсомол, и Черныш запомнил рассказ Гая о том, как его брата убили немцы.
- Вас зовет командир роты, - улыбаясь сообщил Гай, закинув голову в маленькой пилотке, смешно сидевшей на самом темени.
- Уже вернулся?
Черныш знал, что Брянский в полку на партсобрании.
- Уже.
Черныш соскочил вниз и торопливо заправился. Когда шли на огневую, Гай все время оглядывался на него и как-то странно улыбался и щурился, будто собирался чихнуть. Он был чем-то явно взволнован.
"Наступление! - было первое, о чем подумал Черныш, глядя на парня. - Значит, наступление!.."
- Страшно? - спросил он бойца.
- Нет… Как-то… Всех будто хочется приголубить…
Он оглянулся: не смеется ли Черныш.
- Это вам просто… страшно, - сказал Черныш.
- Э, не говорите, - уверенно ответил Гай. - Мне не страшно. Мне совсем не страшно. Я, товарищ командир… смелый!
Он снова оглянулся: не смеется ли Черныш.
- Поверите, я на полном ходу прыгал с поезда, а другие боялись. Последний раз это было за Варшавой. Я тогда себе ногу свихнул, так поляки меня на возу перевозили от села до села, с рук на руки передавали до самой Украины. Потому что они тоже ненавидят немцев… Я вас, товарищ командир, хочу только попросить… Так, на всякий случай… Адрес вот…
Гай расстегнул гимнастерку и достал из кармана, пришитого изнутри, бумажку.
- Если что случится, - напишите ей… Больше нет никого…
Буквы на бумаге расплылись, вероятно, от пота. Подавая ее Чернышу, Гай еще сильнее сощурился и продолжал со стыдливой деликатностью:
- Напишите, будьте так добры, ей… Чтоб складно… Чтоб жалобно… Пусть поплачет… Не бойтесь, не умрет! - добавил он уже сердито.
Чернышу хотелось подбодрить парня, но он не знал, как это сделать.
- Не волнуйтесь, - только и сказал он. - Ничего с вами не случится.
- А я и не волнуюсь, - засмеялся боец. - Чего мне волноваться? Я не предатель и не злодей, плохого я ничего не совершил. За святое дело и умереть легко. Когда моего брата и других привезли из лесу связанных и подъехала бестарка уже под самую виселицу, чтоб их вешать, то бабы все заголосили, а он поглядел вокруг и сказал: "Жаль покидать и тебя, родное Полесье, и тебя, высокое ясное солнце!.. Но я ни в чем не каюсь!" Возница ударил по коням и выдернул из-под него бестарку… "Ни в чем не каюсь", - повторил Гай. - Не в чем каяться…
На огневой уже кипела работа. Брянский сам руководил подготовкой, прохаживаясь по брустверу в зеленых сапожках, пошитых из плащ-палатки, и отдавая короткие приказания расчетам. Сетки с минометов были сняты. Бойцы подносили ящики с минами, распаковывали гранаты и делились ими, запасались патронами; все были возбуждены и торопливы. Взглянув на Брянского, Черныш окончательно убедился в том, что сегодня произойдет что-то особенное. Брянский был какой-то торжественный. Застегнутый на все пуговицы, туго затянутый, он стоял на бруствере, и в самом деле, как подсолнух в цвету. Пристально посмотрев на Черныша своими голубыми, как дым, глазами, он сказал:
- Знаешь? Сегодня, наконец, работа.
И повторил:
- Большая работа, друг!
"Он меня так разглядывает, слоено примеряет, каким я буду в бою!" - подумал Черныш и сказал:
- Прекрасно!
- Я сейчас иду на НП. Вы остаетесь с Сагайдой. - Он взял Черныша под руку и говорил ему, как что-то очень интимное. - Знаешь, тут возможны разные ситуации, это ведь первый бой для большинства моих орлов. Может случиться, например, что я требую "огонь", а противник вас все время обстреливает; кто-нибудь, может, и в блиндаж нырнет, не выдержит… С таким действуй решительно, молниеносно. Никаких поблажек. Кроме того, внимательно смотри, чтоб наводчики, засуетившись, не перевирали. Каждый раз сам проверяй установки. А вообще я уверен, что все будет хорошо. Смотри: народ у нас, как на подбор. Надраили "самовары" - аж горят.
И Брянский крикнул:
- Бинокль!