- Здесь же, в этих горах, - продолжил свой рассказ Бош, - у стен моего приюта, проходили боевую подготовку и члены "Германского гимнастического союза", под названием которого шла подготовка все тех же парней из 89-го штандарта СС, вынужденных маскироваться после провала путча. И тоже по просьбе Отто. Впрочем, его дела в рейхе меня мало интересуют. Просто Скорцени знает: когда ему трудно, он всегда может рассчитывать на старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста. И не только в Швейцарии.
- А вы, естественно, на его помощь?
- До сих пор прибегать к помощи "Человека со шрамами" не приходилось. Другое дело, что за каждую помощь ему или его людям я получал приличное денежное вознаграждение.
- Которые и позволили вам завершить строительство этого приюта, а также безбедственно прожить всю Вторую мировую.
Ангел Бош согласно кивнул, но при этом лукаво улыбнулся.
- Многие именно так и считают. Хотя у меня есть и свой собственный бизнес. Однако на этом наши с вами исповеди завершатся. Скорцени поведал мне о ваших заданиях и намерениях.
- Это облегчает мою жизнь?
- До предела. Завтра же, во второй половине дня, во время перерыва в работе конференции, мы отправляемся в Женеву.
Есть один профессор, который уже объявил, что он будет резко выступать против присвоения вам докторской степени.
- И что же его смущает в моей диссертации?
- Решительно все. Это еврей-полукровка, который сам себя считает более чистым евреем, нежели царь Соломон, но которого все остальные евреи его круга упрямо считают всего лишь… полукровкой. Понятно, что он из кожи вон лезет, чтобы быть на острие движения местных сионистов. Все, кто прибывает из рейха, - для него фашисты, гестаповцы и никакого отношения к искусству иметь не могут. Изначально. К тому же евреи уверовали, что искусство придумано ими и существует исключительно во имя их прославления. Они всем дают понять, что в искусстве имеют право быть только они, а посему всякий, пусть даже совершенно бездарный, еврей - обязательно гений, уже хотя бы потому, что он… еврей. В то время как самый гениальный нееврей - всего лишь бездарный гой. А потом удивляются, за что во всем мире их так ненавидят.
- Лично я к евреям всегда относилась веротерпимо, - заметила Софи. - Сами-то вы какое-то отношение к искусству имеете?
- Учился в частной школе рисования в Италии. Время от времени рисую. Но для меня это всего лишь акт отвлечения от дел, как вечерняя игра в покер. Тем не менее с этим Мойше-Сионистом, кстати, в самом деле закоренелым сионистом, я столкнулся.
- Таково имя профессора - Мойше?
- Понятия не имею, как его зовут на самом деле, лично я зову его только так: Мойше-Сионист. Когда в 1937 году в Мюнхене была организована выставка примитивистов "Дегенеративное искусство", на которой был щедро представлен Марк Шагал, этот профессор, который, кстати, считает себя одним из идеологов местных сионистов, жутко возмущался, доказывая, что творчество Шагала по художественному уровню своему выше творчества многих "классицистов".
- Ну, это его личное мнение, - попыталась Софи хоть как-то смягчить остроту монолога Ангела.
- Тогда я привез ему четыре анонимные работы, объявив, что они написаны в стиле примитивистов, в частности, в стиле Шагала, представив их как работы своих знакомых. Мойше-Сионист внимательно их осмотрел и заявил, что все это - бездарная мазня людей, которые не прошли классической школы рисования, а посему, не имеют никакого отношения к изобразительному искусству.
- Вот так, безапелляционно?
- Однако возникла неувязка. Дело в том, что одну работу написал я сам, другую - мой друг-хорват, известный представитель "Балканской школы примитивистов", а две, которые Мойше-Сионист критиковал острее остальных, как раз и принадлежали кисти Шагала. Когда я сказал ему об этом, и даже показал заклеенные сзади на полотне подписи художника, наш профессор, как ни в чем не бывало, заявил: "Боже мой, так ведь так и надо было сказать, что это работы Шагала! Посмотрите: сразу же видно, что создано кистью мастера. Нет, вы обратите внимание, какие краски, какой полет фантазии, какой вольный примитивизм изображения! В свое время коммунисты-евреи российского Витебска назначили Шагала комиссаром изящных видов искусств, но через какое-то время те же коммунисты-гои объявили его бездарью и сняли с этой должности. Теперь точно так же поступают фашисты. А ведь стоило Шагалу в двадцать втором году бежать из России в Западную Европу, как еврей-биржевик Поль Касирер принялся финансировать его библейские офорты. Я вам скажу больше: под натиском Сионистского центра посыпались заказы других евреев-промышленников, и уже в тридцатом году евреи-искусствоведы объявили Шагала величайшим живописцем современности".
- Предельно откровенно и предельно цинично.
- Вот вам и все критерии нашего воинствующего сиониста, - сквозь зубы процедил Ангел Бош, - признающего только "обрезанное" искусство своих "обрезанных" соплеменников. Словом, сегодня двое моих людей будут говорить с этим Мойше-Сионистом. Если не образумится и не оценит вашу работу, как подобает искусствоведу, а не закоренелому сионисту; если не признает, что кроме "обрезанного искусства обрезанных" существует еще и современное искусство славян, итальянцев, англосаксов, германцев, прочих народов, тогда завтра мне придется поговорить с ним самому.
- Послушайте, господин Бош, мне бы не хотелось, чтобы этого человека принуждали к каким-либо оценкам моей работы, давать которые он не намерен. Эту диссертационную работу я написала сама. В значительной степени она базируется на творчестве талантливейшего художника мастера Ореста, который до недавнего времени был военнопленным и который создает сейчас свои шедевры в замке Штубербург. То есть я вполне созрела для того, чтобы полемизировать с этим вашим профессором, будь он хоть фашистом, хоть коммунистом, а хоть яростным, как вы говорите, приверженцем "обрезанного искусства обрезанных". К тому же я знаю, что в среде евреев есть немало по-настоящему талантливых художников и искусствоведов.
- Я всего лишь напомню ему о тех двух оплеванных им полотнах Шагала, - кротко пообещал Ангел. - Кстати, у вас есть снимки работ вашего мастера Ореста?
- Есть, - достала она из сумки конверт с фоторепродукциями полотен и скульптур. - Я сама делала эти снимки, а, как вы понимаете, я не мастер фоторепродукций.
- Не брюзжите, Софи, - отмахнулся от нее Ангел Бош, - дайте всмотреться.
Он подошел поближе к окну, уселся в кресло и несколько минут сосредоточенно рассматривал снимок за снимком.
- Сюжеты необычные. Совершенно немыслимые какие-то сюжеты картин у этого парня. Обратили внимание, Софи?
- Именно они и подкупают. - Ей тут же захотелось хотя бы бегло проанализировать замыслы этих полотен, однако решила воздержаться: пусть Ангел Бош из Триеста сам попытается поразмышлять над ними.
- Каждое из этих полотен - еще одна глава из "Книги бытия человеческого" - вот как я сказал бы о них.
"Прекрасно сказано, - мгновенно ухватилась за записную книжку Софи. - Подобные оценки и сравнения не должны погибать в приватных беседах".
- Этот пахарь, впрягшийся в голгофный крест… А как вам "толпа" пока еще пустующих виселиц, "сгрудившихся" перед трибуной будущего диктатора!. - совершенно забыв о владелице фотографий, восхищался Ангел, вслух осмысливая психологизм рисунка. - Чего стоит хотя бы этот обреченный, который, принимая мученическую смерть на распятии, вожделенно, и в то же время с библейским упреком, всматривается в стоявшее напротив скульптурное "распятие Иисуса"… А жнец войны..
- Именно так я и назвала его: "Жнец войны", - благодарно подтвердила Жерницки, но Ангел не намерен был вступать в диалог с кем-либо кроме самого себя.
- Нет, вы только взгляните, как прекрасно выписан этот "жнец" посреди поля колосящихся крестов!. Какая фантазия - в соединении с классикой рисунка и психологическим подтекстом. Нет, господа, это вам не мазня какого-то местечкового "примитивиста", объявленного гением только потому, что так взбрендилось скопищу остепененных полукровков, назначающих в "гении" исключительно по признакам "обрезания"!
* * *
Механически как-то укладывая снимки в конверт, Ангел задумчиво смотрел в окно, на перевал, под снежным саваном которого уже расцветали эдельвейсы. О чем он думал сейчас? О тех сюжетах, которые когда-то не сумел реализовать в своих собственных полотнах? О том, что напрасно он в свое время не продолжил учебу в одном из колледжей живописи или в художественной академии? Что зря не посвятил себя живописи, зря предал свой талант, хотя прекрасно знал: искусство и талант предательства не прощают?
- Конечно, все это еще нужно видеть на полотне, в цвете, в игре красок, - обратился он теперь уже к Софи. - Но уже сейчас можно сказать, что у этого вашего мастера Ореста особый талант видения мира, особый метод мировосприятия, какая-то особая аналитика. Это вам не порхающие сельские петушки над хижинами "примитивистов", тут все основательнее, глубже, жизненнее. А ведь признаюсь: поначалу мне казалось, что мастер Орест - всего лишь миф, один их элементов "легенды" разведчицы Софи Жерницки, зарожденный в фантазиях ее творцов. Я готов был отстаивать его творчество, а следовательно, и вашу диссертационную работу, Софи, только из уважения к Скорцени. Но теперь ситуация изменилась. Теперь она кардинально изменилась. Какие-то его работы уже находятся вне рейха?
- Около трех десятков. Из ранних. В галереях, в частных собраниях, в храмах. Около пяти десятков полотен и двух десятков скульптурных работ находятся в замке Штубербург, в Саксонии.
- Завтра же мои люди свяжутся по рации со Скорцени и попросят немедленно, пока это еще возможно, перебросить их, вместе с мастером Орестом, в "Альпийскую крепость", как можно ближе к швейцарской границе. Или на север, в Швецию. Часть мы переправим в Швейцарию официально, по запросу Министерства культуры и Женевского университета, часть, возможно, наиболее ценных работ - по нашим каналам.
- Я так понимаю, что вы намерены принять участие в моей искусствоведческой операции "Мастер Орест"? - настороженно поинтересовалась Софи, которой очень не хотелось оказаться в ходе этой акции не у дел.
- Прекрасно понимаю вашу обеспокоенность, Софи. Не волнуйтесь: только в качестве вашего компаньона и только под вашим началом. В течение трех месяцев, которые Орест может комфортно прожить в моем приюте, мы построим ему дом-мастерскую, создадим картинную галерею, мастерскую учеников-копиистов. Издадим иллюстрированный каталог его работ, проведем несколько основательно разрекламированных выставок и аукционов, на которые пригласим искусствоведов из Франции, США, Греции, Италии. Причем прибегать к этому участию я буду не как человек, жаждущий прибыли, а как почитатель его таланта, как его, пусть и бездарный, но признательный ученик.
- Очевидно, вам давно хотелось вклиниться в этот вид бизнеса от искусства, - понимающе кивнула Софи.
- Не все же мне контрабандными мушкетами и пистолями торговать, пора облагораживаться. Вот увидите, доктор Жерницки, теперь многие начнут искупать свои военные грехи и отмывать неправедно нажитые капиталы в искусстве, многие покаянно предадутся меценатству Ибо так устроен этот безалаберный мир.
Ангел Бош из Триеста вернулся к столику и наполнил бокалы. Осознавая всю неправедность своего прошлого бытия, эти двое пили сейчас за праведников от искусства, одним из которых как раз и является спасаемый ими от гибели и забвения мастер Орест.
36
Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи - от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.
Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.
Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал "Именно таким образом это и следует толковать!", "Ну так это же совершенно иное дело!", "Это уже из области истинного искусствоведения!!", и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: "И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь".
Его тут же поддержал академик Беллини: "Вы уже должны были понять, Михаэль, что этот орешек вам не по зубам". Пробиться перед началом заседания расширенного ученого совета университета к телу самого академика Беллини Софи так и не сумела. Рослый шестидесятилетний блондин с красиво уложенной седой шевелюрой, он находился под неусыпным наблюдением своей грудастой двадцатипятилетней секретарши, неотступно следовавшей за ним и грудью - в буквальном смысле этого слова - перекрывавшей доступ к нему всякого, кто на это решался. С самим Беллини, несколько лет назад бежавшим из Италии от преследований муссолинистов, Софи виделась впервые, поскольку руководителем ее работы он стал всего лишь месяц назад, когда выяснилось, что предшественник его серьезно болен и вылетел в США для операции.
То ли от того, что слово Лехману-Розенцвельду дали первым, а не последним (тут уже Ангел поработал, чтобы не позволить Мойше-Сионисту изощряться непосредственно перед вынесением вердикта), то ли сбитый с толку широтой охвата материала и полиглотством Софи, а также ее подчеркнутой благосклонностью к творчеству Шагала и прочих евреев от искусства, при которой он срочно вынужден был перестраивать свое выступление… Но факт остается фактом: выступление его вышло каким-то сбивчивым, сумбурным, порой столь же неуместно критическим, как минуту назад - неожиданно хвалебным.
К тому же предельно близорукий и косноязычий, он смертельно утомлял всех сбивчивым, невыразительным прочтением цитат, которые Софи только что прекрасно декламировала на языке оригинала. А тут еще при выходе на трибуну кто-то язвительно кинул ему в спину: "Помни об оплеванном тобой Шагале, Мойше! У нас с собой магнитофонная запись!". Но выкрикивал конечно же не Ангел Бош. Тот сидел во втором ряду - гороподобный, облаченный во фрак и настолько напыщенно гордый, словно за трибуной стояла его собственная ученица.
Немногочисленная публика тоже восприняла ее душевно. Даже Беллини сумел оттеснить свою секретаршу и, все же контролируемый, с одной стороны - смуглолицей красавицей, о которой Софи знала только то, что ее зовут Мелитой, а с другой - Ангелом, умудрился на какое-то мгновение прижать ее к своей груди. Сразу же после защиты Ангел пригласил всех в ближайший ресторан, где уже был заказан зал и где, к удивлению узкого круга приглашенной профессуры, к ней присоединились представители швейцарского Министерства культуры, германского посольства, ряд высокопоставленных швейцарских военных, а также писателей, художников, общественных деятелей и конечно же промышленников.
Мойше дважды прорывался к Софи, всякий раз пытаясь провоцировать ее на разговоры о влиянии еврейского искусства на основные направления мировой живописи, которое - влияние это - в работе ее раскрыто все еще недостаточно полно. Набираясь терпения, Софи всякий раз пыталась вести с ним мирные и почти научные диалоги, но при этом вынуждена была прекращать "доступ к телу" многих официальных лиц, которые желали не только поздравить ее, но и пообщаться. Ангелу Бошу, который уже считал себя ее покровителем, это не нравилось, однако напрямую вмешиваться в ситуацию он тоже не хотел. То ли из деликатности, то ли опасаясь, что не сдержится и прямо в зале пристрелит этого Мойшу-Михаэля.
Зато, на удивление Софи, всякий раз на помощь ей приходила Мелита, которая на какое-то время оставила в покое своего академика и теперь неотступно находилась рядом с ней. С новоиспеченным доктором она почти не общалась, но как только вблизи появлялся Михаэль, тут же старалась отсекать его. Даже когда сама Софи пыталась уберечь настырного оппонента от ее опеки. Она же перехватывала и всех промышленников, которые приближались к Софи, выступая уже в роли ее референта. Однажды Жерницки даже заметила, как в сумочке Мелиты исчез конверт, ранее возникший в руке очередного поздравителя.
Но все это уже не имело какого-то особого значения. Как и то, что после третьего прорыва к ней Лехмана-Розенцвельда, двое каких-то крепких, но предельно вежливых парней, причем явно по знаку Мелиты, подхватили его под локти. Под предлогом того, что его требуют к телефону, парни буквально вынесли профессора из зала и куда-то увезли.
- Не отвлекайтесь на ненужных вам людей, Софи, - прокомментировал это малоприметное событие Ангел Бош из Триеста, который до сих пор старался держаться чуть в сторонке, полностью предоставив свою подопечную Мелите. - Особенно на тех, которые и вчера уже были лишними и которые попросту не достойны быть в вашем окружении.
- А как насчет бедного, вечно молящегося монаха Тото?