Он успел повидать свет, а с такой зимой встретился впервые. И он, и все остальные просто впали в уныние. Положение казалось им безвыходным. Никто понятия не имел, как можно вырвать из снежного плена боевые машины, наладить тренировочные полеты.
- Что ж, теперь остается до весны засесть в покер, - прокомментировал ситуацию Литольф.
Однако странно: картина заваленного снегом аэродрома, поразившая французов, нисколько не смутила русских. Спокойно, по-деловому, вооружившись лопатами и метлами, они начали пробивать в сугробах проходы от жилых помещений к самолетам, столовой, складским помещениям. На расчистку снега вышли солдаты, офицеры, члены их семей.
- Отставить покер! - скомандовал Пуликен рассаживавшимся по койкам летчикам. - Пойдем раздобывать орудия труда.
Командование гарнизона не рассчитывало на помощь "нормандцев", зная, как тяжело переносят они период акклиматизации. Но французы включились в общую работу.
- Так мало-помалу привыкнут к коллективному труду, - сказал Друзенков.
- Смотри, станут у тебя все коммунистами, как перед де Голлем оправдаешься? - пошутил начальник гарнизона.
- Станут или не станут, - отвечал майор, - а во Францию многие вернутся другими. Это уж точно.
Да, оснований считать так у него было более чем достаточно. Любознательные французы все больше проникались уважением к незнакомой стране, ее народу. То, что нам казалось обычным, рядовым, примелькавшимся, у них вызывало восхищение. Вот и сейчас французы не перестают удивляться тому, что на борьбу со снегом вышло все, от мала до велика, население приаэродромного городка. У них, во Франции, подобными работами занимались специальные службы, а чаще при обильном o снегопаде жизнь на аэродромах вообще замирала.
- А если снова занесет, как тогда? - спросил Дервиль.
- Так же, как и сегодня. Аэродром должен функционировать в любой ситуации - таково решение командира авиабригады, - ответил ему Шик.
Свои "яки" французы откопали сами. Они же проложили широкие, в размах крыльев рулежные дорожки к уже почти расчищенной взлетно-посадочной полосе.
Летчики в казарму, техники и механики в барак вернулись поздним вечером. И впервые им вкуснее всяких яств на свете показались чуть-чуть промасленная гречневая каша, пригоревшая котлетка и обыкновенный, жиденькой заварки, чай.
Подъем - на рассвете. После личного туалета - время опробования самолетов.
Когда летчики пришли на стоянку, там уже копошились механики. Мороз - под 40 °C. Перчатки снять невозможно. А в них к чему подберешься? Тяжелые чехлы будто приклеились к обшивке. Винты не провернешь.
Что делать?
- Была бы незамерзающая жидкость, никаких проблем не возникало бы, - мечтательно сказал Андре Ларриве, механик самолета Литольфа.
- Хотя бы горячей воды иметь достаточно. И моторы, и руки отогревали бы, - отозвался Люмброзо.
Горячую воду привозили в цистернах, её едва хватало для моторов. И то, зальешь систему охлаждения - не зевай, иначе разморозится сердце боевой машины.
Глядя на страдания механиков, Литольф сочувственно произнес:
- Да, чтобы здесь обслуживать самолеты, нужно родиться русским.
Летчик имел в виду невероятные морозы и то, что младшие боевые помощники одевались, питались и жили в условиях похуже пилотов. Они, правда, не роптали. Понимали разницу между аэродромным трудом и летной работой. Даже подшучивали над своим перекошенным, наполовину вросшим в землю бараком, отапливаемым самодельными, из бензиновых бочек, печками. Техники и механики вполне приспособились спать, не раздеваясь, на соломе.
Улучшить питание для технического персонала не было возможности. Их паек (№ 7) предусматривал черный хлеб, рыбу, мясо, крупу. О рыбе вообще не заходили разговоры, мясо выдавали только консервированное - нужду терпела вся воюющая страна.
Раз в неделю механики получали по лепешке из белой муки. Она была настолько тонкой, что Робер Карм предлагал на спор прочитать сквозь нее газету. Тем не менее лепешки берегли к празднику - на десерт.
Иногда летчики "баловали" механиков. Их паек (№ 9) был покалорийнее: выдавали белый хлеб, немного сливочного масла, побольше доставалось и мяса. И пилоты старались выкроить из своей порции хоть что-нибудь авиаспециалистам, как правило, девятнадцати-двадцатилетним юношам, которые тяжелее переносили недоедание.
Перекачав цистерну горячей воды, более трети часа поворочав винт, механики, наконец, запустили мотор учебно-тренировочного самолета.
Первый провозной полет предстоял командиру эскадрильи.
Друзенков и Пуликен заняли места в кабинах, стали рулить на взлетную полосу. Радио на борту нет. Инструктор видит в зеркальце лицо проверяемого: тот спокоен, уверен в себе. Сейчас подопечный увеличит обороты, отпустит тормоза - начнется взлет.
Все сделал Пуликен неплохо, но, когда машина рванулась с места, Друзенков вдруг увидел лицо, перекошенное гримасой боли.
Инструктор, тут же взяв управление на себя, прекратил взлет, зарулил обратно.
Летчики вытащили из кабины своего тяжело дышащего командира.
- Думал, после ранения все прошло, но смещенный позвонок снова напомнил о себе, - еле выдавливая слова, произнес Пуликен.
Опираясь на плечи боевых товарищей - нести себя не позволил, - он заковылял в казарму.
- Такое уже было. Это пройдет, - уверял себя и других в пути.
- Подлечим, все будет в порядке, - пробовал утешать командира Лебединский.
- В госпитале мне то же самое говорили… Пока отлежусь, командовать эскадрильей будет Тюлян.
Неудачно начатые контрольно-провозные полеты продолжились: было жаль зачехлять с трудом прогретый мотор самолета.
Два круга над аэродромом Друзенков сделал с Тюляном и убедился, что тот вполне владеет машиной, больше того, может сам проверять других. Беспокоило одно; как с ориентировкой над бесконечной белой целиной? Не заблудится ли? Поговорили об этом на земле.
- Очертания аэродрома и вокруг лежащей местности запомнил хорошо. А дальше пока летать не будем. Постепенно привыкнем к снежной пустыне, - сказал майор Тюлян.
Труженик УТ-2 весь день то и дело взлетал да садился. Каждому из 14 летчиков перед тем, как перейти на учебно-тренировочный Як-7, предоставлялось по два-три круга.
Все летали на твердые "четверки". Некоторые "нормандцы" откровенно удивлялись: более полугода не держали штурвал в руках, а, поди-ка, только сели в кабину - сразу все вспомнилось.
- Это потому, что памятью обладает не только мозг, но и руки, ноги, спина, - пояснил Тюлян.
- Итак, первый барьер взят, - заключил Ролан де ля Пуап. - Теперь надо объезжать нового рысака.
- Як-семь, судя по всему, поноровистее, - продолжал Ив Бизьен.
Будто напророчил.
На десятом самостоятельном полете, во время посадки, машина вышла из его подчинения, начала "козлить" и, неуправляемая, как необузданная лошадь, сломала "ноги"-шасси, повредила еще кое-что. Самолет отбуксировали в мастерские, а Ив Бизьен, расстроенный, бледный, стоя перед Тюляном, невнятно оправдывался:
- Отвлекся от земли на посадке - и вот беда.
- Было бы на что отвлекаться - снежная целина вокруг! Наверное, Люси вспомнил некстати.
- Нет, командир, этого не было. Просто не привык к белому покрову. Увидел на нем что-то темное, кустарник, вероятно, задержал взгляд…
- Что-то темное может быть только вражеской целью. Но не здесь, а на фронте. Вы утверждали, что у вас триста часов налета. Не верится. Дай вам волю, вы побьете больше самолетов, чем враг.
Присутствовавший при этом неприятном разговоре Павел Друзенков сдерживал распалившегося Тюляна:
- С каждым может случиться подобное. Это будет уроком…
Тюлян смягчился:
- До чего же вы, русские, терпеливы и мягкосердечны!.. Вам, Бизьен, как только восстановят машину, - пятнадцать взлетов и посадок подряд!
Вечером происходил разбор полетов. Ошибка Ива, чуть не стоившая ему жизни, анализировалась со всех сторон.
Это тоже было внове для французов. У них обычно все ограничивалось строгим внушением на месте происшествия с дисциплинарным взысканием и возмещением материального убытка. А в Советских ВВС - свои порядки, они постепенно приживаются и в "Нормандии".
Жозеф Пуликен очень страдал от того, что не может летать, и понимал, каково ему в таком состоянии здоровья полной мерой осуществлять командирские функции. Свою главную миссию, думал дальше, он выполнил - скомплектовал эскадрилью, доставил ее в Иваново, наладил переучивание. Помня слова де Голля: "Мой майор, прежде чем принять какое бы то ни было решение, еще раз спросите себя, что значит оно для интересов Франции?", Пуликен решил, что пришло время, когда в интересах его родины руководство эскадрильей целесообразно полностью передать молодому, здоровому, энергичному Жану Тюляну. Предыдущая деятельность в качестве комэска и полеты в декабрьскую стужу показали, что Тюлян вполне справится с новой для него должностью, сможет успешно продолжить его, Пуликена, дело.
Жозеф не страдал честолюбием, сам был себе строгим судьей. Конечно, нелегко расставаться с людьми, с которыми столько пережил и лелеял столько надежд.
Пуликен бросил взгляд на висевшую в его кабинете карту европейской части СССР. Мишель Шик, слушая сводки Совинформбюро, аккуратно наносил на ней все изменения линии фронта. Правда, в последнее время они были очень малы. Огромные противоборствующие силы как бы застыли. Кто-кто, а майор отлично знал, что самое бурное воображение не могло полностью представить весь тот ад, который творился на местах их соприкосновения.
Вот взгляд Жозефа сосредоточился на схеме пилотажных зон, потом - на графике переучивания летчиков. Все тут до боли свое, ко всему приложены ум, сердце, руки.
"Чему быть, того не миновать", - вспомнил русскую пословицу, услышанную от пожилого повара летной столовой. Прав старик, целиком прав.
Он макнул перо в чернила и на листе чистой бумаги начал писать рапорт генералу Пети.
Пуликен уже не чувствовал себя командиром, Тюлян еще не считал себя таковым. А Альбер Анри, механик самолета Жозефа Риссо и одновременно парашютоукладчик эскадрильи, с 1936 года занимавшийся планеризмом и парашютным спортом, - хотел во что бы то ни стало испробовать себя в русском небе.
Испробовать, но как? Планеров под рукой не имелось, тщательно уложенные для каждого летчика парашюты покоились в отведенных для них мешках: никто не прыгал с ними - жаждущих испытать свои спасательные средства без нужды не обнаруживалось. Объяснение простое: летающий народ всего мира никогда не проявлял особой любви к шелковому куполу.
Сержанту Анри охота проявить себя. А дикие морозы? Пока спустишься на землю, чего доброго - в сосульку превратишься.
Все это понимал Альбер. Но перед глазами стоял пример, потрясший его воображение.
Когда "нормандцы" из Ливана прилетели через Баку в Куйбышев, там их застала такая непогода, о которой французы в один голос сказали: "Да это же репетиция конца света!"
Такого жуткого завывания кинжально-холодного ветра, поднимавшего с земли и бросавшего на нее снежные тучи, они отродясь не слышали и не видели.
Вдруг к вою пурги примешался гул авиационных двигателей. Сначала французы не поверили своим ушам, подумали: мерещится. Однако нет! На посадку заходил четырехмоторный самолет. Расчет был произведен точнейшим образом, приземление произошло с каким-то шиком, можно сказать, изяществом.
Добровольцы поразились столь высокому искусству и смелости экипажа. Но когда открылась бортовая дверь и по лестнице спустился командир корабля, они были шокированы: тяжелой машиной управляла женщина.
С тех пор в сознании Альбера Анри произошла переоценка ценностей, он пришел к выводу, что в России невозможного не бывает.
Сержанту очень хотелось чем-то походить на русских, поступать по их образу и подобию. И он решил сделать ход конем.
Как-то во время укладки парашюта к нему подошел Тюлян. Анри воспользовался этим:
- Господин майор! Летчикам придется выполнять тренировочные прыжки. Разрешите мне сделать один демонстрационный, убедить их в том, что в России они не менее безопасны, чем в Африке.
Тюляну бы все хорошенько обдумать, посоветоваться о Пуликеном, но он зажегся идеей парашютиста.
- А что, блестящий замысел, Анри! - запальчиво ответил он. - Готовься, я подниму тебя в воздух и сфотографирую в момент прыжка. - Жан никогда не расставался с фотокамерой и никому не отказывал в съемке.
На том и порешили.
Ясным морозным утром, когда вся эскадрилья была на аэродроме, УТ-2 поднялся в небо. На высоте 1000 метров Анри вылез на крыло, занял позу для толчка. Тюлян несколько раз щелкнул затвором аппарата, извлеченного из-за пазухи - иначе покрылся бы изморозью объектив.
Пока шла съемка, машину отнесло в сторону от центра летного поля. Насквозь продрогший Анри вынужден был вернуться в кабину. Тюлян пошел на новый круг.
Пуликен появился на аэродроме как раз тогда, когда Анри выбрался на крыло вторично.
- Что происходит?! - спросил взволнованно.
- Да похоже, что наш спортсмен-парашютист собирается испытать пробиваемость снежного покрова, - ответил Литольф.
- А кто управляет?
- Майор Тюлян.
Жозеф скрипнул зубами. Не хватало еще этой самодеятельности! Но повлиять на развитие событий он уже не мог.
Анри никому не признавался, что ни разу в жизни не дергал кольцо парашюта - за него всегда срабатывала автоматика. В данном случае ее не было, приходилось надеяться только на себя. Где-то в глубине сознания импульсом мелькнула мысль: "А вдруг не сработает?" И Анри судорожно потянулся к вытяжному кольцу. Рука в перчатке. Пока нащупал, надежно захватил и дернул - набрал большую скорость падения. От резкого наполнения воздухом купол буквально выстрелил. Анри с огромной силой дернуло вверх. А его сапоги - его так выручавшие русские утепленные сапоги! - полетели вниз. Ноги железными клещами схватил тридцатиградусный мороз. Купол ветром понесло за пределы аэродрома, управлять им не было никакой мочи.
Все, наблюдавшие с земли, рванулись по снежному насту в направлении движения парашютиста. Да разве угонишься?
Это было первое серьезное обморожение в эскадрилье. Грозила ампутация ног, но, к счастью, все обошлось благополучно. Жорж Лебединский получил хорошую практику, а Тюлян - серьезный урок и взбучку Пуликена.
Демонстрационный прыжок Анри еще больше отбил охоту летчиков к обычным тренировочным. Дервиль, Кастелен, Беген и другие пилоты категорически заявили, что предпочитают прыжкам полеты, а если и воспользуются парашютом, то только тогда, когда лишатся обоих крыльев.
Приближался новый, 1943 год.
У французов улучшалось настроение. Они любили праздники, умели их отмечать и, конечно, мечтали повеселиться и на этот раз. Но что мог предоставить им командир? Друзенков подсказал: по русскому обычаю можно нарядить елку, вокруг нее, мол, все само собой образуется.
Непоседливые "мушкетеры" - Альбер, Лефевр и Дюран - предложили:
- Давайте в канун праздника съездим в Иваново, говорят, там неплохой цирк.
В городе особых достопримечательностей, открытых для осмотра, не было. Текстильный комбинат хотя и привлекал французов - здесь, в основном, трудились женщины, - однако он работал на нужды фронта, поэтому экскурсия тоже исключалась.
В цирке "нормандцев" ожидал сюрприз. Ведущий программы обратился к ним с приветствием на чистейшем французском языке. Зал взорвался аплодисментами. Все зрители искренне отдавали дань уважения стройным, подтянутым парням в незнакомой темно-синей униформе, по долгу чести своей родины влившимся в ряды Советских ВВС. Гости были тронуты до глубины души, отвечали дружными продолжительными рукоплесканиями. В цирке установилась теплая, благожелательная атмосфера. Представление прошло на высшем уровне - артисты превзошли самих себя.
Вечер на многое открыл "нормандцам" глаза. До него им приходилось общаться только с военными. Отношения наладились - лучше желать нечего. Но тут все ясно: общее оружие, общая цель борьбы с фашизмом. А как гражданское население, которое бедствует, перебивается на воде да на сухарях, все отдавая армии, фронту? Каково его отношение к представителям Франции, ведь с ними тоже необходимо делиться всем?
Искренность и признательность - вот что почувствовали "нормандцы". И это придало особую значимость их пребыванию в Советском Союзе.
В этом французы еще более утвердились, когда под самый Новый год к ним нагрянули гости - пресс-атташе французского посольства господин Жан Шампенуа и видный советский писатель, преданный друг народа Франции Илья Эренбург.
Мирле сдержал-таки слово.
За праздничным столом, несмотря на его скромность, было шумно и весело. Эренбург оказался чрезвычайно компанейским и остроумным человеком. Он буквально сыпал каламбурами, шутками, совершенно свободно изъясняясь на французском языке. И только наиболее наблюдательные могли изредка заметить, как цепко задерживался его взгляд на том или ином лице, как чутко прислушивался он к разговорам: писатель не извлекал из кармана записную книжку и карандаш, но все заслуживающее внимания фиксировал в памяти.
Встретив в Эренбурге еще одного друга, по-настоящему заинтересованного в делах "Нормандии", Ив Майе, Андре Познански, Альбер Прециози пожаловались ему на то, что их слишком долго держат на "приколе". Надоело, мол, как бы ускорить отправку на фронт?
- Узнаю французов, узнаю! - ответил писатель, мягко улыбаясь. - Они все, как солдаты Наполеона в лучшие времена: я ворчу, но я иду.
- В данной ситуации точнее было бы сказать: мы ворчим, но мы ждем, - подсказал Литольф.
- Господа, - внес ясность пресс-атташе. - Хочу вас обрадовать: в начале января вы получите десять самолетов Як-один.
- Спасибо! - вскочили "мушкетеры". - За ваше оружие чести - вива! - провозгласили тост.
Затем кто-то запиликал на губной гармошке, кто-то застучал ложками, и вдруг взвилась песня: "О, Париж, мой Париж…" Вместе с "нормандцами" пели Илья Эренбург, Павел Друзенков, все присутствующие из русских.
Шампенуа сказал не все. Он приберег еще одно не менее приятное сообщение, чтобы объявить о нем ближе к двенадцати. И когда нужное время подоспело, открыл свой портфель, извлек оттуда шелковый мешочек с вышитой на нем желтой надписью: "Летчикам "Нормандии", высоко поднял его над головой.
- Это, господа, вместе с новогодним поздравлением передали вам Люсетт и Жинетт!
Что тут началось! Буря восторгов. Французы от радости прыгали, как мальчишки, отовсюду неслись возгласы:
- Вива Люси и Жижи! Прекрасные девушки! Помнят о нас! Настоящие француженки! Да здравствует свободная Франция!
Когда все приутихли, Шампенуа развязал шнурок мешочка и высыпал на стол золотые нарукавные нашивки, созданные девичьими руками.
Летчики мигом расхватали их, начали рассматривать, примерять к рукавам.
Замешкавшемуся Бизьену нашивки не досталось. Он стоял у стола, растерянно глядя на Шампенуа.
- Кто здесь Ив Бизьен? - вдруг спросил тот.
- Я! - встрепенулся "обиженный".
- Простите, немного забылся. Для вас есть нашивка персональная.
Шампенуа извлек из нагрудного кармана что-то наподобие шоколадки в блестящей фольге.
- Велено передать лично вам.