- Ты нас в могилу сведешь этими своими идиотскими предостережениями! Чего ты хочешь? Чтоб мы здесь остались? Или на лед сунулись? Один черт, да?!
Тут он как будто бы услышал свои последние слова, примерно то же, что я говорил и о домах: никто и ничто никуда отсюда не денутся, сглотнул, сел на лавку, хлопнул себя по коленям и дернул меня вниз, усадив рядом с собой.
- Ты нам точно не поможешь, - сказал он смущенно, выпуская дым сквозь стиснутые зубы.
- Нет, - ответил я.
- Ну да, это же предательство, а ты не предатель. - Он хмыкнул. - Ты, конечно, чудак каких поискать, но ты не предатель, ты лесоруб!
Я первый раз услышал, как он смеется.
- Да, - сказал я.
Он снова посерьезнел.
- Слушай, а вот если я передам твои предостережения выше, как ты думаешь, что они скажут?
Я пожал плечами, и мне показалась, что он вдруг заметил, что у меня с лицом.
- Впрочем, какая разница, - бросил он и наклонился к прошитому пулями и посеченному осколками брустверу.
На протяжении всех этих недель я ни разу не видел его таким измотанным, подавленным, таким грязным, вялым и растерянным, ни силы, ни духа, он напоминал моих рубщиков в худшие дни, пока они не вернулись к жизни.
- Знаю, знаю, куда ты клонишь, - раздалось вдруг. - Нет, мы не сдались. Я - не сдался.
- Понятно, - ответил я. - Но что будет дальше, завтра нам надо на работу, топливо в городе на исходе.
- Так идите, работайте. Делайте что хотите!
Это была только половина нужного мне ответа.
- А охрану нам дадут?
Он горько ухмыльнулся.
- Ты видишь, что творится.
- Вы ждете нового наступления? Ночью, утром?
- Ну ты спросил… - они наступают все время, сейчас вот очередной штурм.
Он вздохнул.
- Да, - признался он, - мы ждем наступления.
- Тогда я выжду еще одну ночь, - сказал я и поднялся.
- Выжди, - ответил он и затушил сигарету.
- Это займет не больше одной ночи, - сказал я, чтобы подчеркнуть, что вел речь, возможно, не о рубке дров; я стоял, нависая над ним, и запросто мог пришибить его одним ударом.
- Я понял, - просто ответил он и, разом поникнув, отвернулся.
- Какой сегодня день? - спросил я.
- Двадцать четвертое, нет, двадцать восьмое…
Я подумал, что если взять его с собой, с ним еще окажется возни больше, чем с остальными, и не только потому, что он сейчас гораздо слабее рубщиков, но вдобавок чувствует свою ответственность, он офицер, в нем живет рабский страх, но нет рабской свободы, как в лесорубах. И вообще: на что он мне сдался? Потому что я ему нужен? Я подумал, что раньше ни о чем таком себя не спрашивал, колупался вслепую, ровно как он, а теперь, пока мы тут сидим и говорим обиняками, каждый в надежде, что второй поймет, но не до конца, этот кошмар безжалостно обгладывает мои леса, нет, это совершенно невозможно - побрататься с ним, с человеком, в душу которому я никогда не отважусь заглянуть, так мы с ним похожи.
- Значит, я тебе сказал. Ты в курсе.
- Еще чего, - ответил он.
- Мне еда нужна.
- Могу дать водку, - сказал он, поднялся, охая, ушел и вернулся с флягой, тремя буханками хлеба и гримасой бесконечного презрения, презрения к себе.
Рубщики уже встали. Они собрались в кухне и затеяли там драку. Родион и братья-киевляне лупили друг друга, остальные стояли вокруг, хохотали, подзуживали. Я разнял их, но Надару пришлось наподдать, еще этой гадости не хватало. Он выл, как раненый зверь, и разыгрывал обиду, как обиженный ребенок. Присмотревшись, я заметил, что он прижимает что-то к груди. Одну туфлю. Родион снова кинулся на него, выдрал у него туфлю, съездил ему по лицу и убежал в гостиную.
- Я только взял подержать, - гундел Надар, а остальные надрывались от хохота.
Антонов отказался говорить, что у них произошло; тогда я принес с улицы топор, нашел в комнате Родиона - он всхлипывал, сгорбившись на стуле, - притащил его на кухню и спросил: ну, кто хочет умереть первым? А потом сказал, что начну с Антонова, если он сию же секунду не переведет им все это.
Они вытаращились на меня точно громом пораженные.
- Мы уходим, - сказал я.
Антонов, заикаясь, перевел.
- Но сперва надо найти в доме всю одежду и сложить ее здесь, мотом я сам скажу, кому что надеть и что мы будем делать дальше.
Они послушно принялись обшаривать дом. Поделив одежду, я сказал, что мы с Михаилом идем в город искать лыжи. Они молча покивали. Губы Надара дрогнули в ухмылке, часто посещавшей его пустое лицо, когда он разговаривал с братом на их языке. Я сунул ему под нос топор и держал, пока Надар не сел на лавку и не запросил пощады. Потом я велел Антонову следить за ними, а Суслову - проверить, не осталось ли в доме еды, а что найдет, то пусть упакует в два мешка.
Мы рыскали по городу несколько часов, но нашли только две пары лыж, одни к тому же детские, ни у кого из нас сапоги не влезали в эти крепления. Зато мы отыскали маленькие саночки, Михаил раздобыл две свежие буханки хлеба, а в разваленном фундаменте, оставленном уже русскими, обнаружили двенадцать касок, восемь упаковок армейских галет и огромный рулон бинта. Каски мы оставили, остальное погрузили на санки.
На обратном пути мы наткнулись на расстрельную команду, четверо бритых налысо солдат - видимо, дезертиров, - стояли у края канавы за лазаретом. По сигналу офицера, которого я раньше видел в бункере Илюшина, снайпер уложил их одного за одним в канаву, они не издали ни звука. Михаила била дрожь. Подойдя к дому, я попросил его подождать на улице, сходил за Антоновым и велел ему сказать Михаилу, чтобы он никому не рассказывал, что мы с ним видели.
- А что вы видели? - спросил Антонов, тяжело глядя на меня, и я снова подумал, что ничего у меня не выйдет, это невозможно провернуть без языка и без оружия, Николай все же нужен. Но, против ожидания, Михаил послушно кивнул и посмотрел на меня своим умным лисьим взглядом, поэтому я в очередной раз не стал пока ничего решать про Николая - никак мне это мучительное решение не давалось, - а зашел в дом и занялся лыжами, ломая голову над тем, как мне продержать рубщиков в доме еще сутки, а то и больше, кто знает, сколько пройдет времени, пока игольное ушко расширится.
9
Я раздал рубщикам поручения: кому топить, кому чинить инструмент, кому стирать и прибираться, сказал, что мы должны оставить дом в том же чистом виде, в каком он был. И наврал, что хочу узнать как можно больше о каждом из них, дескать, мне важно понять, что они могут, а чего нет, сказал я; Антонов толмачил, старался изо всех сил, хотя я заметил, что он переводит не все. А учитель снова заговорил, ровно и убедительно, как у школьной доски.
- О чем он? - спросил я, потому что речь никогда не кончалась.
Но Антонов мгновенно ответил - да так, ерунда, ни о чем, и мне показалось, что дело не в трудности перевода, проблема в учителе и теме.
- Брось, - сказал я. - Переведи.
Крестьянин закатил глаза.
- Ну, он о каком-то ученике своем рассказывает, тот украл коня…
- И?
Суслов знай себе вещает дальше с загадочной улыбкой, выдаст длинное предложение и ждет Антонова, тот переводит вдвое-втрое дольше. Потом Суслов продолжает; все внимательно слушают, если он пошутит, они не смеются, пока Антонов не переведет, чтобы посмеяться вместе со мной, а когда учитель скажет что-нибудь глубокомысленное, все кивают после слов переводчика. Оказывается, мальчишка, ученик Суслова, украл коня и поскакал в соседнюю деревню, продавать. Но его арестовали, На допросе он заявил, что сделал это не ради денег для своей семьи, а по приказу председателя колхоза, где работал его отец; и сколько парня ни били, он от своих слов не отступился.
Взяли председателя, он обвинений не признал. Но люди не могли поверить, что двенадцатилетний малец способен так долго лгать, и встали на его защиту. Затеяли разбирательство, и выяснилось, что председатель мухлевал с деньгами, приворовывал, расстроил свой и без того завидный дом. Короче, его арестовали и осудили не только за мошенничество с деньгами, но и за конокрадство, к которому он был не причастен. А мальчишку отпустили и выставили героем.
Суслов удовлетворенно замолчал.
- И в чем смысл? - спросил Надар, видя, что продолжения не будет.
Учитель улыбнулся и спросил, как он сам думает, словно бы перед ним был ученик-тугодум. Надар обиделся, а Суслов вдруг окончательно почувствовал себя в своей стихии.
- Глупый, - сказал он Надару. - Разве ты не понимаешь: ребенку гораздо труднее врать, чем взрослому.
- Но он же сумел?
- Да, он сумел. Сподличал по-взрослому.
Учитель скрестил руки на груди, в комнате стало тихо.
Лев вступился за брата:
- Так и хорошо, разве нет? Поймали жулика.
- Одна подлость не оправдывает другую, - сказал Суслов уже с явным раздражением. - Человек не имеет права…
- Что значит - не оправдывает? - вскрикнул Михаил. - По-моему, все по справедливости и вышло.
- Ты так говоришь по недомыслию. В цивилизованной стране мальчишку бы тоже наказали. А председателя разоблачили гораздо раньше.
Рубщики переглянулись и затараторили все разом, Антонов и не пытался переводить.
- Скажи им, здесь я решаю, что справедливо, а что нет, - велел я ему.
- Так он же еврей, - возразил Антонов по-фински, презрительно тыча пальцем в сторону Суслова, и тот, видимо, понял, о чем речь, так как разразился длинной гневной отповедью. Все захохотали, Антонов тоже.
- Он говорит, что он цыган, - хмыкнул он.
Суслов, видимо, понял и это тоже и разъярился окончательно. Когда он наконец смолк, Антонов перевел, что Суслов, оказывается, назвался цыганом просто для примера.
- Примера чего?
- Не говорит. Он хочет нам что-то доказать.
Суслов уже не орал, а визжал.
- Теперь он говорит, что у нас ума меньше, чем у одного русского. Он взбешен.
- Я вижу. А он правда еврей?
- Нет, нет и нет! - завопил учитель.
- Ты понимаешь по-фински? - спросил я. - Спроси: он знает финский?
Антонов спросил, в ответ Суслов опустился на стул и закрыл лицо руками. Остальные заговорили между собой, мне показалось, речь шла о водке и сигаретах. Вдруг учитель снова взвился.
- А всего через два месяца мальчишка украл другого коня! - радостно перевел Антонов. Рубщики хохотали и хлопали в ладоши.
- Тоже на продажу?
Учитель смотрел на Михаила затравленно, как на безнадегу.
- Это не важно. Важно, что он деградировал как личность. Мораль истории такова: мальчишка стал продажным человеком.
С нетерпением дождавшись, пока Антонов все переведет, они еще помолчали - ждали, когда я скажу свое слово, но я безмолвствовал, и младший из братьев задал волновавший всех вопрос:
- Он хотел продать и этого коня тоже?
- Да, - ответил учитель бесцветным голосом и демонстративно замолчал.
- Он не желает продолжать разговор, - сказал Антонов.
Рубщики стали наседать на учителя, они и грозили, и улещивали. Надар вскочил со словами, что прибьет его, учитель рявкнул в ответ то, что даже я понял.
- Идиота! Ничего вам больше не скажу!
- Он назвал нас всех идиотами. Тебя тоже.
- Меня?
- Да, и финн тоже, так и сказал.
Михаил процедил что-то сквозь зубы, учитель смутился.
- Михаил ничего такого не сказал, - тут же выпалил Антонов и сцепил руки на груди.
- Врешь, - ответил я. - Переводи!
- Не буду.
Я вынул из короба с дровами топор, положил его на стол и сказал Антонову, что у него ровно одна минута. Он боязливо посмотрел на Михаила.
- Он пригрозил убить учителя, если тот не расскажет дальше, - произнес Антонов бесстрастно и потупился, словно он тоже считал, что учителя надо заставить говорить. Я заметил, что остальные не сводят с нас глаз.
- Мы должны помогать друг другу, - сказал я.
Антонов глянул на меня с недоумением.
- Мне это переводить?
- Да.
- Но мы хотим услышать, чем все кончилось.
- Я не знал, что ты говоришь по-фински так хорошо, - сказал я, он удивленно зыркнул на меня, потом гордо кивнул.
- Я много чего умею. Но мы хотим дослушать историю. Это наше право!
Я был с ним согласен, но боялся, что уступчивость повредит моему авторитету, а между тем учителю явно не терпелось узнать, о чем мы говорим. Я придвинул к нему топор, положил обе руки учителя на рукоять и сказал:
- Скажи ему: пусть защищает себя.
Антонов взглянул на меня очумело, но перевел, и Суслов отдернул руки от топора, словно обжегшись.
- Он говорит, ему защищать нечего, - заржал карел.
- Пусть рассказывает.
Антонов вдохнул и рыкнул что-то учителю в лицо, тот беспомощно откинулся назад. Остальные громко захохотали.
Я притянул Суслова назад, к столу, и жестом объяснил ему, что выбора у него нет. Он заговорил, но голос звучал безжизненно и равнодушно, как речитатив в пустом храме. Рубщикам опять не понравилось.
- Это саботаж, - сказал Антонов и уж собрался рыкнуть на учителя еще раз, как его опередил Михаил, судя по всему, снова пригрозивший Суслову расправой. Тот обреченно замахал руками, продолжая нудно бухтеть.
- Теперь он говорит, что история закончилась, когда мальчишку похвалили вместо того, чтобы наказать. Это в ней единственный поучительный момент. А твое мнение?
- А зачем он рассказал, что парень украл другого коня?
Антонов перевел вопрос. Суслов отвечал как приговоренный к казни.
- Говорит, мы его вынудили.
- Так это неправда?
- Правда, но это уже лишнее доказательство, ненужное - ну, того, что мальчишка испортился, стал продажным. Вот что он говорит, но, по-моему, недоговаривает, просто чтоб мы от него отвязались.
В первый раз увидев Антонова, я подумал: что-то с ним не то. Так пугает нас звереныш, с рождения ведущий себя не как остальные, мы ведь не ждем, что собака будет петь, а дрозд блеять. Дело в том, что Антонов всегда выглядел так, словно работает дома, на своем поле, рубит и сгребает граблями в какой-нибудь ясный и мирный летний денек, и это было непостижимо, ведь мы все тут одичали, перестали себя за эти недели узнавать, и вот этого непрошибаемого Антонова так заела чья-то болтовня.
- По-моему, он просто сволочь, - все не мог угомониться карел. - Наверняка он и еврей, и цыган тоже, я слышал, такое бывает.
Я опять сказал ему, что он здорово шпарит по-фински, хотя он сажал по ошибке в каждую фразу.
- Это дело нелегкое, - сказал он примирительно и потянулся, как после тяжелой работы.
Учитель воспользовался заминкой и пристроился полежать на лавке с ведрами. И тут твердь у нас под ногами тряхануло так, что с полок посыпались стаканы и чашки, а стекла обоих обращенных к дороге окон внесло в дом.
Убедившись, что никто не ранен, я выскочил на улицу и увидел, что ближайший дом, один из тех, в которых Николай топил печь, разрушен прямым попаданием, крыша и стены пылали, среди руин бегали люди с ружьями и санитар со скатанными носилками. В ответ ударила артиллерия Илюшина, а стоявшие вокруг развалин церкви танки тронулись с места и вереницей потянулись на север.
Я рванул выше, к дому бабки Пабшу - он стоял как стоял, темный и заброшенный. А из соседних домов выскакивали солдаты, их было несколько десятков, и исчезали в ближайшем окопе. Человек шесть пытались потушить полыхавшую полевую кухню, мельтешили солдаты и офицеры, мешались звуки, и я впервые увидел зарево в лесу на той стороне озера: это били финские орудия, они стояли у самой паромной переправы.
Я вернулся к рубщикам, они испуганно вжимались в пол, выбирая из волос и одежды осколки и щепы, только Михаил заколачивал фанерой выбитые стекла, как безумный твердя одну и ту же фразу.
- Он говорит, что живой, - сказал Антонов. - Что будем делать?
- Не знаю.
Мы сидели и молча слушали войну, пока нам не показалось, что она зазвучала как обычно, а может, мы просто привыкли к новому звучанию.
- По-моему, Рождество, - сказал Антонов в пустоту.
- Да, - сказал я. - Вчера было…
Он задумался.
- Финское?
Я кивнул.
- Мы выживем? - спросил он.
- Да, - ответил я.
Он обдумал и эти мои слова.
- Откуда ты знаешь? - он выдавил улыбку.
Я попробовал тоже улыбнуться.
- Они отступают, - сказал я. - У них там тоже разброд.
Антонов выкрикнул несколько фраз по-русски, и все посмотрели на нас, ожидая чего-то.
- Ну а мы что?
- Я не знаю.
- Что финны сделают с нами?
- Тоже не знаю.
Родион был коренастым и крепко сбитым мужичком, и даже теперь, похудев и осунувшись, он совсем не казался хилым - этот механик с головой странной формы, обладатель пары дамских туфелек, которые он снова баюкал у груди.
- Формы на нас нет, - бубнил он. - Они могут принять нас за пленных или дезертиров, мы можем так и говорить.
- Русские нас не тронули, - сказал я, - поэтому как теперь посмотрят на нас финны, я не знаю. К тому же неизвестно, что вообще останется от города, пока финны его возьмут…
А потом я стал рассказывать о своем хуторе, это километров двадцать от города, в Лонкканиеми, сказал, что если все не против, мы может укрыться там, на хуторе есть и еда, и горючее…
Я разливался соловьем, а непрошеные мысли о том, каким образом эти доходяги по метровому снегу одолеют два десятка километров, в сорокаградусный мороз, да так, чтоб их не заметили ни финны, ни русские, плотной цепью лежащие по обеим сторонам озера, - эти мысли я старался задвинуть подальше, но тут потребовал слова Лев.
- Он говорит, что нам надо сделать из простыней накидки, как привидений изображают, - с улыбкой перевел его Антонов, - чтобы они нас не заметили.
- Я тоже об этом думал, - соврал я, раздосадованный, что мне не пришла раньше в голову эта простая мысль; в доме полно постельного белья, кипенно-белого, и машинка швейная есть. Братья тараторили, перебивая друг дружку, старались убедить остальных.
- Они считают, что надо попробовать, - сказал Антонов. - И я тоже "за". А лошадей мы не найдем?
Я задумался, мне уже хотелось отыграть назад.
- А учитель как думает?
Антонов поговорил с Сусловым, тот кивнул, он тоже готов был рискнуть. Я посмотрел на Михаила, и тот снова сказал "за", хотя вид у него был оглоушенный. Мы взглянули на Родиона, он лежал на коврике, закрыв лицо руками, красные отсветы от огня в печке блестели на лысине, мизинцами он мерно похлопывал по закрытым векам.
- Да! - сказал он, не глядя на нас. - Да, да, да!