Я попробовал улыбнуться, но рот был полон крови, а левая половина лица застыла, как на морозе.
- Дома слишком на виду, - сказал я, - в них никто не решится въехать, даже…
- Так что, мы можем спокойно перебираться в них? - спросил он с прежним вызовом. Но мне было уже слишком трудно говорить.
- Дым из труб, - сумел процедить я.
- Больно? - спросил он.
- Нет.
Во рту что-то пузырилось. Он дал офицеру знак, тот снова кинулся на меня. Я отключился, а придя в себя, увидел еще двоих офицеров. Сделал усилие и выпрямился. Николай стоял ко мне спиной и чему-то смеялся. Один из новых сообщил ему, что я очнулся, Николай повернулся и сказал что-то по-русски.
- Я рассказываю им, что тебе не больно, - усмехнулся он. - Они говорят, что это интересная мысль.
Кто-то осторожно засмеялся.
- Дым из труб, - прошептал я, с трудом различая толмача сквозь красную пелену. Хотя голос его звучал отчетливо.
- Они догадываются, что в домах никто не живет, потому что нет дыма из труб?
Я кивнул.
- Но одна труба дымит, - снова сорвался он на крик. - Твоя! И они знают, что в городе остался один финн, местный придурок. Сложив два и два, они решили, что это ты топишь, потому что никто больше на такую глупость не способен.
Я попытался улыбнуться. Не получилось, но Николай заметил мой порыв.
- Они вообще-то знают, что ты здесь? - снова завопил он и хлопнул по ручкам стула.
- Знают, - ответил я. - Они позволили мне остаться.
- Почему?
- Я отказался уезжать.
Он отступился, но выматерился, очень недовольный полученным объяснением, в которое трудно было не поверить даже ему.
Когда я снова очнулся, на месте был только избивавший меня офицер, он сидел на стуле рядом со мной и курил. Заметив, что я открыл глаза, он встал и пошел за Николаем, тот пришел, взглянул на меня с презрением, бросил что-то офицеру, тот развязал веревки на запястьях и лодыжках. Я сполз на пол, но сумел встать на колени.
- Знаешь, что делает тебя совершенно неопасным? - спросил Николай с лицом, искаженным злорадством. - Из-за чего я могу отпустить тебя?
- Нет.
- Ты можешь разговаривать только со мной!
Я кивнул: мол, понял, хотя смысл дошел до меня не сразу, его слова были, видно, как-то связаны с тем, что он наболтал мне лишнего о линии укрепления к востоку от города и о дороге через озеро как возможном пути отступления и что я не смогу его выдать. Но почему он не покончил со мной раз и навсегда, почему не позаботился о том, чтобы я и по-фински больше не разговаривал? Потому что у него был в запасе свой собственный, личный план, не имевший отношения к той безумной войне, частью которой он был, и для этого плана я мог ему пригодиться.
- Пусть этот финский придурок проваливает, пусть идет к себе и топит сколько влезет, и посмотрим, кто…
Он не закончил фразу.
Я выбрался наружу, промокнул снегом лицо, идти я не мог, и дорога домой тянулась так долго, что, пока добирался, я сбил и руки и колени. Рубщики ждали меня, не ложились. Михаил и Суслов, когда я ввалился через порог, распластались рядом со мной на коленях и заплакали. Антонов помог мне перебраться на стул у печки. Братья взялись обрабатывать раны умелыми, бережными руками. Родион-с-туфлями сказал что-то, Антонов смутился и отказался переводить это - видно, что-то слишком уж трогательное.
- Мы думали, ты не вернешься, - сказал этот квадратный крестьянин, когда братья привели меня в порядок. - Но вот ты здесь, а мы убрались в доме.
Он раскинул руки, показывая вымытую кухню. Я кивнул в знак того, что заметил и доволен ими.
- Что ты им сказал? - спросил он.
- Правду, - ответил я по-русски.
Он задумался, потом улыбнулся.
Часы, втиснутые между семейными фото, показывали, что рассветет всего через несколько часов, я велел Антонову разбудить меня до зари и сказал, что теперь нам придется работать насмерть, это наш единственный шанс. Было видно, как ему хочется спросить - почему, но я упредил его, напустив на себя такой вид, будто это тайна, про которую ему лучше не знать.
Он перевел мои слова остальным и уставился на меня, озадаченный еще одним вопросом.
- Почему они тебя не убили? - спросил он.
- Не знаю, - ответил я.
И тут же уснул.
7
Я сумел продержаться почти весь день, несмотря на тошноту, боль в развороченных челюстях и на то, что я практически не видел, потому что лицо опухло и заплыло.
Но рубщики вкалывали, как никогда раньше. Суслов ходил в очках и не падал и не спотыкался, Антонов с Михаилом работали в паре, точно отец с сыном, Родион оставил туфли дома и махал топором, как молодой, а братья говорили только по-русски, все вели себя наконец-то как слаженная команда, один я был ни на что не годен.
Нам дали новый взвод охраны, их командир сквозь пальцы смотрел на то, что я несколько часов провалялся у костра, он даже угостил меня сигаретой, которую я отдал Михаилу, едва взводный отвернулся.
Когда стемнело, солдаты, не сказав ни слова, ушли, и Михаил тут же свинтил - добывать пропитание. Он малый везучий - вернулся с двумя буханками хлеба, этим можно было накормить максимум четверых, но у нас оставалось свиное сало, которое мы топили в сковороде, охлаждали в снегу и мазали на хлеб, как масло. Как ни странно, солдаты при обыске не нашли ни варенья, ни кофе, и я думаю, мы были единственными людьми в Суомуссалми, которые под Рождество 1939 года пили здесь горячий кофе в теплом доме - рубщики, как обычно, благодарили за то, что опять сегодня не погибли, и, как обычно, благодарили они меня, единственного не годного ни на что, Родион за явил даже, что впервые с тех пор, как покинул Ледм-озеро, он не чувствовал холода - сегодня.
- Приспосабливаешься, - сказал я.
Антонов с издевкой сообщил, что это он Родиону уже сказал.
- Будем надеяться, он запомнит, чему научился.
Но когда мы возвращались из леса, я заметил, что дым курился из труб нескольких уцелевших домов: бабки Пабшу и трех ближайших к нашему. Разгоряченным рубщикам я не сказал ничего. Наш офицер предупредил, что нас снова выведут на работу вечером, готовилось новое наступление. Но шли часы, мы сидели, мы лежали, мы спали - ничего не происходило. В полночь Антонов растолкал меня и шепотом спросил, что будем делать, если никто за нами не придет. Посреди всей этой тишины?
Я уже мог видеть, отек на лице спал, только болел нос, разбитый всмятку, и кружилась голова. Однако я поднялся, вышел в ясную звездную ночь и увидел, что трубы четырех домов по-прежнему курятся, но дым над ними не стоит четко очерченным столбиком - признак того, что печка топится сухой елью, как наша, - но слоится, тяжелый и бурый из-за сырых дров. Я вернулся в дом, разбудил Михаила и велел Антонову попросить его проверить эти четыре дома, есть ли там кто. Он не понял, какой в этом смысл, но пошел и возвратился через час - с буханкой хлеба и сообщением, что в домах пусто, но он видел, как двое солдат зашли внутрь одного и тут же вышли, а из трубы потом сильно пыхнуло дымом; кстати, в городе как-то странно тихо, все куда-то подевались.
Антонов нахмурился, посмотрел на меня угрюмо и спросил, не пора ли будить остальных, чтобы быть наготове, но я сказал, что, пока за нами не придут, мы будем оставаться на месте. Моим рукам и глазам нужна хотя бы еще одна, по крайней мере - одна, ночь. Антонов с Михаилом промолчали, но я видел, что мои слова успокоили их, хотя тишина нарастала с каждым часом - мы две недели жили посреди урагана, а теперь вдруг услышали стужу в лесу и увидели звезды на небе.
Наступило серое утро, но ни Федор, ни Шавка, ни новый офицер не объявились. Зато вновь ожила война. Более того, она приблизилась. Но я все равно решил, что мы останемся в доме, и рубщики пошли дальше спать, ни словом не возразив, а я уселся на стул у печки и просидел там весь день с нашим бесхвостым калекой-котом на коленях, прислушиваясь к тому, что подступало ближе и ближе, кот тоже спал, я решил назвать его Микки.
Потом стемнело, а за нами никто не пришел.
Я сварил кофе и пошел будить остальных, Михаил проснулся с таким видом, словно впереди его ждал летний день в родной деревне на Онежском озере, братья оторвались от сладких киевских снов, Антонов сложил на груди руки и жмурился блаженно, даже учитель был настроен мирно. И впервые с односложных реплик перешел на длинные тирады. Я похлопал его по плечу и протянул ему кофе, он выпрямил спину, отпил глоточек и снова заговорил как по писаному, как умеют учителя, длинными ровными фразами, и все время что-то спрашивал и смотрел мне в глаза, как верному другу, поверенному во все сердечные тайны, к которому взывают с мольбой о терпении и милости.
Я попросил его сходить за остальными, мы собрались в кухне и устроили заседание штаба. Сомнений в том, кто тут главный, ни у кого не было, протесты, драки, разногласия - все развеялось. Я с ходу постановил, что мы и дальше будем сидеть в доме, топить и спать, подъедать остатки и в крайнем случае посылать на промысел Михаила. Рано или поздно что-нибудь произойдет, и это не выбьет меня из колеи, я сразу пойму, что нам делать, но это пока оставалось моей тайной, так я сохранял мир среди них и в своем сердце.
Антонов переводил, я наблюдал за ними и видел, как они один за другим кивают, решительно, сдержанно, как будто мы с ними запланировали операцию захвата, но отсрочили ее на время, чтобы подготовиться. Сказал что-то только Михаил:
- Они нас забыли, да? Шавка и толмач и?..
- У них голова другим занята. Нам это на руку, можем отдыхать.
Я велел им не бузить, сказал, что мне надо уйти - но я вернусь.
Они кивнули, и вид у них был даже пристыженный.
Я посмотрел на лежащего на стуле кота.
- Я вернулся в тот раз, - сказал я, - вернусь и в этот.
Снова кивки. Уходя, я шепнул Антонову, чтобы он присматривал за учителем.
Каскад осветительных гранат разодрал ночное небо, черные силуэты суетливо метались среди руин, бронетехника в центре пришла в беспорядочное движение, но постепенно развернула свои огромные черные гусеницы на северо-восток, и время от времени орудия давали залп по лесу, скорее по старой привычке, потому что настоящая война шла теперь на равнине перед Хулконниеми - с едва различимыми батареями русских, шмалявшими без передыху, разрывами "неприятельских" гранат, приближавшимися к нашим позициям стежок за стежком, как строчка гигантской швейной машинки, ором, командами, предсмертными криками, санитарами, подающими опознавательные сигналы, - машину понесло вразнос, она застлала город завесой коричневого, пузырящегося, сального смрада, такого густого и плотного, что он загородил все небо, а внутри всего этого обретались мы, точно червяки в гниющем яблоке.
Палатка, в которой Николай допрашивал меня, сгорела. Из бункера в школе доносились голоса, поленница у дома бабки Пабшу была истоплена почти вся, штабная полевая кухня стояла холодная, брошенная, а вот до кучи дров у магазина Антти никто не дотронулся. Но как толковать эти изменения, в сущности ничего не менявшие, я не знал, поэтому, вернувшись, сказал рубщикам, что сейчас мы спокойно поедим, а потом еще поспим.
И снова в их взглядах засквозило сомнение. И снова они ничего не возразили. В молчании поев, они легли каждый в свою кровать и уснули, а я с котом и стулом остался на кухне.
Посреди ночи меня разбудил Антонов, сказал, ему не спится, он махал руками, он был в смятении, может, температурил.
- Что там происходит?
- Я не знаю.
Но добавил, что нам не надо беспокоиться, главное - быть выспавшимися и полными сил, когда что-нибудь начнет происходить: эвакуация, крах, ковровые бомбежки… надо быть наготове и иметь силы, только и всего. Чтобы его отвлечь, я спросил, как там разговорившийся учитель.
- С ним порядок, - буркнул этот крестьянин, но с таким выражением на лице, словно хотел сказать "насколько эдакое чучело вообще может быть в порядке".
Я возразил, что Суслов мужик крепкий, он нас еще удивит. Антонов с сомнением пожал плечами.
- Подожди, увидишь, - сказал я задиристо, словно бы мы спорили о том, как поведет себя Суслов. Антонов снова пожал плечами, посмотрел на меня удрученно и ушел спать.
Наутро та же картина - ни Федора, ни хотя бы Шавки. А война ближе к полудню усилилась. Нам приходилось перекрикиваться друг с другом. Я сварил рубщикам кофе и сказал им, что мы и сегодня не будем делать ровным счетом ничего, а только спать и ждать, в крайней случае пошлем Михаила за едой.
Но оказалось, что и этот крепкий парнишка сломался: он сказал, что конечно сходит за жратвой, но сначала желает выяснить, есть ли и этом доме подвал.
Я кивнул, и между ними вдруг вспыхнула жаркая свара. Когда, наоравшись, они угомонились, Антонов спросил, можно ли им перетащить матрасы в подвал.
- Пожалуйста, - сказал я. - Но там очень холодно, а в смысле безопасности что тут, что там - один черт.
Антонов перевел, снова забурлили страсти, особенно рвались в подвал братья. Я сказал Антонову - объясни им, бессмысленно делать то, в чем нет никакого смысла, Он скривился и заявил, что не понимает меня и поэтому не может перевести.
Я повторил, что в подвале опасно точно так же, как в доме, но из дома хоть выскочить можно.
Он пожал плечами и кивнул в сторону братьев, мол, попробуй сам их уйми. Но к этому времени все немного поостыли, даже Суслов поддался на уговоры и согласился провести еще одни сутки наверху.
В конце концов все расползлись по своим кроватям, только братья ушли в подвал в обнимку с матрасами. Но посреди ночи притащились назад и легли на полу в кухне, точно собаки у ног хозяина, Я притворился, что сплю, Лев плакал, Надар костерил его почем зря. Потом все стихло и в доме, и снаружи, от затянувшейся тишины мне стало казаться, что я оглох. Под утро явились Михаил и Антонов и потребовали объяснений: что все-таки происходит?
- Они эвакуировали город!
- Нет, финны заняты перегруппировкой. Хорошо это для нас или плохо, мы поймем, только когда они начнут снова стрелять.
Они растерянно переглянулись.
- Они готовят штурм?
Я повторил, что ничего не знаю и что гадать бессмысленно. Антонов опять не понял, показалось мне.
- Он что, надеется, что финны возьмут город раньше, чем мы унесем ноги? - спросил я.
Антонов совсем растерялся. Я засмеялся и стал приставать дальше: а думал ли он вообще о том, что может с нами случиться, что нам грозит? Понимает ли он, насколько осторожно и безошибочно мы должны действовать - если нам вообще стоит что-то предпринимать; я припомнил библейское игольное ушко, и Михаил заржал, хотя не понял моих слов.
Они ушли, разбудили остальных и стали шепотом держать совет, точно боялись, что я услышу. Нашептавшись, подхватили матрасы и, не взглянув в мою сторону, исчезли в подвале.
Я остался себе на кухне.
Только когда сквозь заиндевевшие окна просеялся день, война ожила снова. Звучание ее действительно изменилось, но по-прежнему было невозможно понять, хорошо ли это для нас. Вскоре вылезли из подвала рубщики; смущенные, продрогшие, они сгрудились вокруг печки, ночью они от холода и глаз не сомкнули, лучше уж в лесу вкалывать, а еще лучше - пусть сразу пристрелят, Антонов выразительно постучал себя по лбу, дескать, дурная голова доконает даже того, кто под пулями уцелел.
- Марш по кроватям, - сказал я.
Они уставились на меня, не веря собственным ушам.
- Мы что, опять никуда не идем?
На лицах застыло отчаянное недоумение.
- Нет, - холодно сказал я. - Если дом достоит до темноты, я схожу посмотрю, что там творится. А нет - то и думать не о чем.
Они не выходили наружу уже почти трое суток. Но мне нужно было это время, каждый час, вот и руки мои зажили, и смотрел я теперь двумя глазами, только из левого вроде что-то текло, казалось мне. И рубщики послушались меня и на этот раз.
8
Перед последним затишьем гранаты падали на улицу перед домом и на пепелища чуть западнее нас. Теперь они летели в лес за нами, ложились на поля и полукругом разлетались у руин церкви, где у Илюшина стояла тяжелая артиллерия. Зря мы мучились-гадали, как теперь будет да что - все осталось по-прежнему, мы снова непонятно на каком свете.
Не сказав ничего рубщикам, я вышел из дому и отправился к командному пункту, часовой вскочил и наставил на меня ружье, Я поднял руки и спокойно смотрел на него, ждал, пока он меня узнает. Он махнул стволом ружья и уже собрался толкнуть меня в бункер, но тут рвануло всего в нескольких метрах от нас, и он опрометью бросился внутрь, Я сел на скамейку и как приклеенный с полчаса сидел, дожидался Николая, наконец он появился вместе с раненым офицером.
Я поднялся навстречу, я был само смирение.
- Прибыл за новыми приказами, - сказал я.
- Приказами? - переспросил толмач. Он думал о своем и еле меня узнал, погруженный в беседу с раненым офицером. Когда тот, сильно хромая, ушел на позиции, я решился напомнить о себе:
- Мы не работаем уже несколько дней. И я подумал…
Он хотел было перебить меня, но я продолжил:
- Все эти дни мы не видели ни Федора, ни интенданта, ни взвода охраны…
Он задумался. Рядом упала еще одна граната, нас окатило снегом и щепками, толмач этого не заметил. В первые дни Николай бывал неизменно чисто одет, опрятен и тщательно выбрит, красавец, украшение всей дивизии, сейчас об этом ничто не напоминало.
- Федор дезертировал, - сказал он, плюхнулся на скамью, отхаркался и рассказал, что сержант просто-напросто сбежал вместе со всем своим жалким войском, надеются, видно, вернуться назад через границу, идиоты, заключил он и закурил.
- Может, финнам сдадутся, - предположил я.
Он сделал вид, что не слышал.
- Если танки к нам не прорвутся, наша песенка…
Он затянулся, вонзил в меня взгляд и, не выпуская дыма изо рта, закончил фразу: "Спета", очевидно и думать забыв о том, как они меня избили. - Но ты ведь не за приказами явился?
- За приказами, - сказал я, ведь мне хотелось разузнать, что происходит в домах, где они топят печи, живет ли там кто-то, и чего Николай добивается: проверяет, можно ли в них находиться, или вынуждает финнов сровнять их с землей, других вариантов у меня не было, а речь наверняка шла и о том, и об этом одновременно, об эдакой гремучей смеси, мешанине замыслов и помыслов, на войне вообще все путается, но рассуждать об этом - не моего ума дела, вовремя сообразил я, а мне важнее прояснить кое-что еще, к чему я перешел, когда толмач не поддержал разговора о домах.
- Я обдумал твои слова о дороге по льду, - сказал я, - вам нельзя этого делать.
Он разинул рот.
- А что нам делать?! - завопил он и вскочил. - Торчать тут всю зиму? Ты хоть немного представляешь себе, сколько людей мы потеряли за одну сегодняшнюю ночь?!
Он вдруг схватил меня за грудки, притянул к себе и прохрипел, что если я еще раз упомяну вслух эту треклятую дорогу, то от меня не останется даже мокрого места и Бог и тот меня не опознает.
По его хватке я понял, что он таки слабак, так я и знал, но все же дал ему попетушиться всласть, на это ушло время.
- Вы даже танки не перекрасили в белый цвет, - продолжил я, не сворачивая с колеи. Он взвился по новой.