Старшина рано овдовел. Жил вдвоем с дочерью. Восьмилетку Маша закончила здесь, в гарнизоне, а потом уехала к бабушке в Сызрань: в гарнизоне девятого и десятого классов не было, а в Легницу, где находится штаб Группы, старшина устраивать дочь не стал. У тещи ей будет лучше, чем в интернате, рассудил старшина и скрепя сердце отправил с женой знакомого офицера свою Машечку на родину. Окончив десять классов, Маша попыталась поступить в пединститут, но ей не хватило одного балла до проходного. После долгих ходатайств отца перед самым высоким групповым начальством ей разрешили приехать в гарнизон с условием, что она поступит здесь работать. В полковой библиотеке оказалось свободным место библиотекаря, и Маша с радостью заняла его.
В дочери Николай Николаевич души не чаял. И был очень доволен, что, окончив десятилетку, она не сумела поступить учиться дальше и осталась с ним. Понимал разумом, что ей надо учиться, обязательно надо, что надо устраивать свою жизнь не здесь, в крошечном закордонном гарнизоне, а сердце подсказывало другое: пусть Маша останется пока с ним. Ему, может, и служить-то не так уж много осталось. Выйдет скоро в отставку старшина, и тогда они вместе решат, как дальше устраивать Машину судьбу.
Одного боялся Николай Николаевич - Машиной молодости. Не без тревоги наблюдал, как дважды в году - на восьмое марта и в день рождения дочери - солдаты покупают в складчину и дарят Маше духи, косынки, клипсы и прочие женские безделушки, а потом - букеты первых подснежников и первых ландышей. Конечно, приятно отцу, что всем она нравится, его Маша, ну а ведь придет время, когда она понравится кому-то одному больше, чем всем остальным, и этот один ей тоже понравится больше, чем все остальные. Что тогда?
Генка наверняка знал Машину историю, но то ли у него действительно стало мало слов, как он выразился сам, чтобы рассказывать о Маше, то ли все эти дни он был занят подготовкой к музыкальному вечеру (шутка ли - больше месяца не прикасался к скрипке!), но не он мне рассказал о ней, а Сережа Шершень, А ему - Атабаев, После комсомольского собрания Атабаев стал многое рассказывать Шершню.
Все заняли свои места. Старшина вышел к столу, установленному посредине прохода.
- Разрешите начинать, товарищ гвардии капитан? - обратился он к ротному.
- Да, конечно. - Капитан занял место в первом ряду, который в знак уважения отвели офицерам.
Старшина открыл музыкальный вечер и пригласил за стол командира роты и Карпухина. Генка достал из футляра скрипку, смычок, положил их на стол. Волнуется, будто на конкурсе скрипачей. Вот чудак! Ну что особенного - сыграть для товарищей. Впервые, что ли? Но он волнуется, то и дело вынимает из кармана платок, трет им руки. Николаев предоставил слово командиру роты.
Ермашенко взял в руки Генкину скрипку, вышел из-за стола, Все притихли.
- Не бойтесь, играть я не буду, - улыбаясь сказал гвардии капитан, - не умею. Но музыку люблю и потому решаюсь сказать несколько слов перед выступлением товарища Карпухина. - Он вытянул перед собой Генкин инструмент, провел пальцем по струнам. - Нехитрая с виду вещица, малюсенькая, в солдатской тумбочке умещается, а сила в ней преогромная. Потому как в ней живет музыка. Она, вот эта изготовленная умельцем из простой елки скрипка, зовется царицей музыки. В чем сила музыки? Одним словом на этот вопрос не ответишь… И каждый воспринимает ее по-своему. Давайте-ка порассуждаем о том, что нам всем близко и понятно. Не простое дело - наша военная служба. Вспоминаю свое училище. Бывало, день-деньской на полигоне. Солнце палит немилосердно. В танке как в печке. А тут еще пыль столбом. Ждешь не дождешься конца занятий. А от полигона до расположения идти еще девять километров. Бывало, соль на спине выступит, пилотка к затылку прилипает, пылью нос забило. Кажется, все, конец, еще сотня метров, и на спину повалишься. И вот тут-то командир наш Иван Иваныч Зеркалов вдруг выкрикнет:
- Запевай!
Чертыхнешься про себя поначалу, вот, мол, удумал, и так сил нет никаких, а тут еще петь надо. Однако песня уже звучит, набирает силу. "Безусые комбаты ведут своих орлят…" И откуда что берется! Шаг становится тверже. Будто второе дыхание появилось. И жара вроде схлынула, как бы свежестью потянуло. Приободрились курсанты, повеселели. Знай себе чеканят шаг под мелодию. Великое дело в нашей службе песня, музыка!
Ермашенко сделал небольшую паузу и спокойно закончил:
- Утомил я вас, наверно, разговорами. Пусть лучше товарищ Карпухин нам сыграет, - он подал Генке скрипку и сел на свое место.
Генка бережно принял из рук командира инструмент.
- Спасибо вам, товарищ гвардии капитан, за такие слова о музыке, - сказал он, поднявшись из-за стола.
Он прижал подбородком к левому плечу деку скрипки и осторожно тронул смычком струны. Скрипка отозвалась протяжной, чуть грустной мелодией. Она запела о соловьях, которым вовсе не следовало тревожить солдатские сны, потому что и без них бойцам не до сна: гремят орудия, строчат пулеметы - идет война. Но что война для соловья? Соловью, ошалевшему от весны, от парного духа земли, от пробудившейся после долгого зимнего сна природы, нет никакого дела ни до войны, ни до солдатского сна. В мире есть только его соловьиная песня, и он, забыв, что идут бои, щедро одаряет ею всю округу.
Не поставив точки в мелодии о соловьиной фронтовой весне, скрипка повела рассказ о синем платочке. Генка, широко расставив ноги, полузакрыв глаза и припадая ухом к деке, словно стараясь первым услышать мелодию, чуть раскачивался в такт музыке. Пальцы его приплясывали на грифе, а смычок то замедлял, то убыстрял свой бег, плавно скользя по струнам, будто совсем их не касаясь. Все сидели не шелохнувшись.
И вдруг смычок в Генкиной руке остановился, повис в воздухе, и на самой высокой ноте скрипка неожиданно замолкла. Никто не понял, что произошло, но почему-то все, как один, обернулись назад, вслед за Генкиным взглядом. Возле двери, у тумбочки дневального, стояла высокая и худенькая, как тростинка, девушка в светлом плаще, с зажатой в руке светлой косынкой. Длинные прямые волосы цвета спелой ржи рассыпались по ее плечам. "Маша", - догадался я.
- Извините, я помешала, - сказала она, ни к кому не обращаясь, - но мне тоже хотелось послушать музыку. Можно?
- Милости просим, Машенька. - Капитан Ермашенко встал с места, подошел к девушке, взял ее под руку и проводил в первый ряд. Офицеры потеснились, уступая Маше место. Все это заняло каких-нибудь две-три минуты. Генка простоял все это время в одной и той же позе: чуть наклонившись вперед, с повисшим в воздухе смычком. Впрочем, эту подробность, пожалуй, заметили только двое: я и старшина Николаев. По крайней мере, мне так показалось, но, может, я и ошибся.
- Продолжайте, товарищ Карпухин, - попросил Генку капитан. - И не стесняйтесь, пожалуйста. Дочка Николая Николаевича у нас свой человек.
Генка с силой ударил смычком по струнам. Теперь он не закрывал глаз. Играл и неотрывно смотрел на "своего человека". Только на нее. Как будто, кроме Маши, никого тут больше и не было. А она тоже не сводила с него глаз. Это заметили все. И все поняли: она пришла не просто слушать музыку. Она пришла слушать его музыку. И лучше всех, по-моему, это понял ее отец.
А Генкина скрипка, как те самые ошалевшие от весеннего счастья соловьи, и не собиралась обращать внимания на то, кто и что заметил, что и как понял, щедро расплескивала вокруг себя волшебную радость будоражащих душу мелодий.
Последняя мелодия пьесы утонула в громких аплодисментах. Генка устало улыбнулся, вытирая с лица пот. К нему подошел капитан Ермашенко и пожал руку. Рота вновь взорвалась аплодисментами. Ротный, ротный-то каков! Надо же, какие слова о музыке нашел…
Вечер удался.
- Ты был сегодня просто в ударе, - сказал я своему другу, когда мы остались с ним вдвоем. - Но старшине, по-моему, не понравилось. И ты, конечно, догадываешься, почему.
- Я просил Машу не приходить на вечер. Не послушала, а зря, - с сожалением произнес Генка. - Отцу кто-то успел снаушничать, что мы с ней встречаемся в библиотеке…
- Ну и что?
- Запретил ей со мной встречаться. Говорит, что дружба с солдатом, который к тому же на гражданке играл в ресторанном джазе, до добра не доведет.
- Переживаешь?
- Но ты же видел Машу, Валера?
- Знаешь, Гена, сегодня мне показалось, что ты допускаешь ошибку в выборе профессии. Тебе нельзя быть военным, твоя дорога совсем иная, не та, которую ты решил избрать.
- Да?
- Точно. Надо было слушаться родителей, был бы теперь в консерватории. Блистал бы во фраке на студенческих вечерах.
- Будь попроще, Климов. Я свою дорогу выбрал… Не читал про Тухачевского? Маршал, а на скрипке играл.
- Сравненьица у тебя! Это и называется, по-твоему, "быть попроще"?
Генка не ответил. Заметив притулившегося возле печки с газетой в руках Сережку Шершня, потянул меня за рукав.
- Пойдем к Сереге, попросим у него закурить. Ему родня самосаду прислала. Не табак - зверь, две затяжки - лампочка под потолком черным шаром кажется.
Я понял: ни про Машу, ни про музыку говорить он больше не будет. До вечерней поверки оставалось минут десять. Не больше. Покурить успеем.
- Согласен, пойдем черные шары смотреть, - ответил я.
11
"Валерочка, милый, еле дождались от тебя письма. Уехал, и след простыл, уж не знали, что и подумать. Очень рады, что все у тебя идет хорошо, что товарищи хорошие служат с тобой. У нас новость: к Октябрьской получим квартиру. Дают здесь же, на проспекте, в новом двенадцатиэтажном доме, отдельную, из двух комнат, И Карпухиным дают. Тоже в этом доме, только подъезды разные. Приходила к нам на днях девочка, Наташа ее зовут, спрашивала твой адрес, а мы его и сами не знали. Обещала еще раз зайти.
А у нас новый речной вокзал построили, а на месте старого теперь будет большой сквер. Папа работает, его парторгом в цеху избрали, хорошо, конечно, но собраний разных больше стало. А у меня все по-прежнему.
Геночке привет от нас. Береги себя, не простуживайся.
Целуем".
"Валера, к Николаю на могилу не забудь съездить. И смотри там, чтоб в танковых войсках всегда был порядок.
Будь здоров, гвардеец.
Любящий тебя родитель -
гвардии старший сержант запаса И. Климов".
12
Поездка на могилу Николая Карпухина для нас с Генкой представилась очень скоро и совершенно неожиданно.
Учебный год завершался. Как всегда, определялись победители соревнования. Все эти дни мы буквально не вылезали с полигона. Стрельбы днем и ночью, вождение. Проверяющие строгие, дотошные. И хотя дела шли более чем сносно - стрельбы рота выполнила с общей оценкой "отлично", а на вождении многие механики-водители уложились в нормативы первого класса, - все изрядно нервничали.
Генку просто не узнать. С той злополучной музыкальной пятницы ходит как в воду опущенный: угрюмый, нелюдимый, не похожий на самого себя. Даже известие о новой квартире его, кажется, не обрадовало.
- Что хорошего-то? - заметил он. - То вместе жили, как одна семья. А теперь поврозь.
- Но квартиры отдельные, в новом доме.
- Ну и что?
Не в духе Карпухин, ой не в духе!
А все началось сегодня утром. По расписанию предстоял парково-хозяйственный день. Гвардии старшина Николаев, как всегда, пришедший в роту к подъему, во время утреннего осмотра, обычно никогда в этот день не проводившегося, начал с совершенно несвойственной ему въедливостью проверять содержимое тумбочек. Когда очередь дошла до Генкиной, старшина чуть ли не фальцетом выкрикнул на всю роту:
- А эт-то что еще за новости? Ефрейтор Карпухин, ко мне!
Генка по-уставному вышел из строя, отрапортовал старшине.
- Я вас спрашиваю, ефрейтор, эт-то что за новости?
Генка непонимающе смотрел на старшину. Тот достал из тумбочки черный футляр и положил его на кровать.
- Почему в тумбочке посторонние предметы? Порядка не знаете?
- Вы же сами разрешили, товарищ гвардии старшина, - попробовал объяснить Карпухин. Но старшина на его объяснение не обратил никакого внимания.
- Тумбочка положена на двух человек. А вы единолично ее используете. Да еще посторонние предметы в ней держите. Чтоб этого не было! Сейчас же сдать в комнату хранения личных вещей!
- Есть!
Генка взял скрипку и понес ее в каптерку, а старшина никак не мог успокоиться. Ребята потом говорили, что таким его никогда и не видели.
- Это что же получается? А? Сегодня одному вздумается тумбочку использовать как скрипичное хранилище. А другой завтра в нее тромбон запихнет. А третий и того чище удумает… - Он покосился в сторону подходившего к нему Карпухина и махнул рукой: становись, мол, в строй без доклада, не перебивай.
Генка, сопя от незаслуженной обиды, молча занял свое место.
- Намедни в одном журнале рассказ читал. Про армию. Так в том рассказе один деятель в звании рядового солдата в казарму барана затащил. Вроде бы для шутки. Понимаю, что такого в жизни быть не могло, это выдумка. Тоже для шутки. Но иной прочтет - нынче любителей в библиотеку бегать развелось больше чем надо - и, глядишь, пошутить задумает, - старшина взглянул на часы, прервал осмотр тумбочек и приказал старшему сержанту Селезневу вести роту на завтрак. За столом Саша Селезнев сказал Генке:
- Вы, Карпухин, на Николаева не обижайтесь. Он отойдет… Поймите его. Раньше как было? У Маши день рождения - вся рота ей цветы. Понимаете, вся рота, а не один человек. Ник-Ник сколько раз, бывало, говорил, что не переживет того дня, когда увидит, что Машенька вдруг кого-то одного выделила из всех. И знает ведь, что рано или поздно такой час придет, а смириться с этим никак не может. У него, говорит, всего две радости в жизни - служба и Машенька, и ни с одной из них он не хочет расстаться.
- Скрипка ни при чем, - буркнул Генка, - он же сам отвел ей место в тумбочке.
- При чем, ни при чем - не в том дело. Маша часто у нас в роте бывает. Книгу обсуждаем - она всегда придет. Рота в кино - она с нами. Занавески в казарме на окнах постирать - тоже ее дело. И все ведь было нормально. Не обижайтесь на Ник-Ника, - повторил Селезнев, - все образуется…
Генка не обиделся. Но настроение у него все эти дни было намного ниже среднего, хотя проверку сдавал не хуже многих старослужащих.
Оставался последний экзамен. Тактика. Ротные учения с боевой стрельбой.
13
В этот день в полку ждали Министра обороны. Групповая газета сообщала, что он, находясь в нашей Группе войск, уже побывал у авиаторов, у мотострелков. И мы справедливо полагали, что, вполне возможно, выбор падет и на наш полк. Как-никак третий год числится лучшим в Группе. К тому же когда-то полк входил в состав армии, которой маршал командовал в годы войны.
Словом, оснований для приезда маршала. именно в наш полк, как считало командование, было вполне достаточно. А раз так, то накануне после обеда треть полка - на малярные работы: красить штакетник возле вышки, учебных точек, полигонной столовой, другая треть - посыпать песком линейки и дорожки всяческих назначений, а оставшаяся треть - прочесывать всю территорию, чтобы не остался где-нибудь клочок бумажки или окурок.
- Любят у нас марафет наводить, - ворчал Смолятко, вместе с которым я красил ядовитой зеленкой заборчик возле полигонной вышки.
- К вам домой гости приходили?
- Ну?
- Что же, к их приходу мать приборкой не занималась?
- Почему не занималась? Я и сам, було, с трапкой усе углы объеложу, - простодушно отвечал Федор.
- А мы тоже собираемся гостей встретить. Гостей особых. Не каждый день Министр обороны в наш полк приезжает.
- А может, не приедет? - усомнился Смолятко.
- Может, не приедет. Но может, и приедет.
Роту подняли по тревоге. Придирчивые проверяющие с секундомерами в руках стояли и возле палаток, и у ворот танкопарка, строго сверяя наши секунды с отпущенными нам скупыми нормативами. Было еще совсем темно и тихо. Крупные, с кулак, звезды холодно сверкали над полигоном. Значит, и сегодня не будет дождя. Вот бы не было!
Когда я вывел из танкопарка свою "114" и пристроился в хвост Генкиной машине, поступил приказ глушить двигатели. Саша Селезнев высунулся из люка.
- Ребята, там газиков понаехало, - сообщил он. - На каждый танк по одному. Это точно маршал приехал.
- Не может быть, - не поверил Смолятко. - Ни свет ни заря поедет тебе маршал.
- А почему бы и нет?
- Ну конечно, у Министра обороны других забот нет, кроме как наша танковая рота, - продолжал Смолятко, но ему никто и не собирался перечить.
Честно признаться, мне очень хотелось, чтобы Селезнев оказался прав. Ну чем мы хуже авиаторов или мотострелков? Почему только им выпала честь встречать маршала? В полку уже знали, что министр, будучи у мотострелков, лично проверял тактическую подготовку одного из батальонов. И то, что маршал прошагал вместе с солдатами не один десяток километров, особенно всем понравилось. Мы просто завидовали мотострелкам. Вот бы и нам удостоиться такой чести… Может, и впрямь прав Саша? Может, действительно приехал к нам Министр обороны?
Поступила команда задраить люки. И тотчас же рота тронулась с места. Но что за чертовщина? Почему Генкина машина, за которой иду я, поворачивает с дороги круто влево? Почему мы мчим через полигон, пересекая все наезженные колеи?
- Командир, куда идем? - спрашиваю по ТПУ Селезнева, но старший сержант сам ничего не знает.
Стало светать. Я на полной скорости рассекаю бурый пыльный шлейф, оставляемый "113", и стараюсь не отставать от него. Вот и граница полигона, машины с ходу врываются на лесную, в колдобинах, дорогу и, не останавливаясь, мчат дальше. Дорога становится все хуже, но зато нет пыли. Колдобины полны воды, и грязные фонтаны из-под гусениц, как взрывы, взлетают выше орудийного ствола.
- Понятно. Идем на другой полигон, - послышался в наушниках Сашин голос. - Значит, там и стрелять будет приказано.
Стрелять на чужом полигоне? Но это ж может обернуться двойкой! На своем-то даже мы, новички, успели все облазить. Позавчера, готовясь к ротным учениям, экипажи, каждый на своей директрисе, протопали пешком по всему полигону. И где какая появится мишень, все солдаты знали. Что же будет теперь?
Лес кончился. Прямо по дороге, проваливаясь в колдобины, помчалась длинная тень от танка: взошло солнце.
- Сухарика ни у кого не завалялось? - спрашиваю по ТПУ.
- Есть захотел? У самого сосет под ложечкой, - говорит Селезнев. - Потерпи малость.
Примерно через час рота останавливается в густом сосняке. Привал… Разрешено выйти из машин. Командиры взводов и командиры танков затрусили к головной машине ротного, оставляя темные следы на серебряной от росы траве. Возвратились быстро.