Дождь лил всю ночь, а к завтраку тучи поднялись. Посветлело. С ив, слегка тронутых охрой, стекала капель. Мы прошли вверх по течению, подыскивая местечко поуютней, и наткнулись на старшину Николаева. Он застыл в позе перовского рыболова над речкой и, казалось, совершенно ничего не замечал, кроме нырявшего в мелких воронках поплавка своей удочки.
- Клюет, товарищ гвардии старшина? - вежливо осведомился Генка.
- А как же! - Николаев выпрямился и повернулся в нашу сторону.
- Много поймали?
- Сказать много - не поверите, мало - чего доброго, на смех старика поднимете, - с усмешкой проговорил старшина. - Лучше скажу откровенно - ничего не поймал.
- А говорите, клюет…
- Клюет, точно. Располагайтесь рядком, убедитесь: клев хороший.
Дальше идти не имело смысла: Николаев первый в роте рыбак, на плохое место не сядет, так что от добра добра не ищут. Через минуту рядом со старшинским поплавком закружились на водяных воронках и наши.
- Ловись, рыбка, большая и маленькая, чаще большая, реже маленькая, - скороговоркой, как рыбацкую молитву, проговорил Генка, усаживаясь на корточки рядом со старшиной.
- Не желаете закурить, товарищ гвардии старшина? - Я протянул Николаеву свой портсигар. Он взял его, повертел в руках.
- Московский?
- Московский. В Бресте покупали.
- То-то я вижу - знакомые высотные дома изображены. Вроде бы на проспекте Калинина такие, где Военторг.
- Так точно.
Он возвратил портсигар, не раскрыв его.
- В жизни не курил. И другим никогда не советовал. Баловство. В войну, когда подрывным делом пришлось заниматься, кисет с табачком всегда при себе имел. Самокрутки вертеть здорово приладился. Так то ж для дела: цигаркой шнур удобно поджигать. Тыщу раз, наверно, держал в зубах цигарку, а курить не научился. Баловство! - Он скосил взгляд на поплавок и тотчас же стремительно, резко рванул на себя удочку. Крючок был пуст.
- Сорвалась, окаянная, - огорчился старшина. - Вы глядите за поплавками, клев-то, без трепу, начался…
Но клев не начинался. Первым это понял сам старшина Николаев.
- И-эх, горе луковое… - вздохнул он, выпрямляясь. - Нешто это рыбалка? Просто, уж если начистоту, деться некуда. Был бы дома - махнул бы дня на два куда-нибудь на старицы под Сызрань.
- Нету там стариц, товарищ гвардии старшина, Саратовским морем все залило, - подсказал Генка.
- Видел… Сам сызранский. Да все на пору своей юности отвожу стрелки… Вот уж порыбачил, было времечко. Помню, перед войной - я тогда на мельнице работал грузчиком…
Что было у старшины перед войной, мы не узнали.
На берегу появилась одинокая человеческая фигура, и старшина, приложив ладонь к бровям, словно Илья Муромец на васнецовском полотне, устремил свой взгляд на приближавшегося к нам человека.
- Не узнаю, ей-богу, не узнаю… - бормотал он себе под нос. - Похоже, с удочками… Рыбак… Не из наших.
Рыбак подходил все ближе. Это был молодой парень, не старше нас с Генкой.
- Батюшки-светы! - воскликнул Николаев. - Никак, Петро? Петро и есть…
Генка, как гусь, вытянул шею.
- Дзень добры, Пёште! - старшина встал.
Парень бегом бросился к нему и повис у него на шее.
- Какими судьбами, Петро? Совсем или на побывку?
- Сейчас я в отпуске, Николай Николаевич!
- Значит, отца с матерью навестить решил. Молодец! В каком чине?
- По-вашему, курсант, - ответил Петр.
- Молодец, молодец, - повторял Николаев, не снимая руки с плеча парня. - То-то радость отцу с матерью. - Вспомнив о нас, старшина сказал: - Знакомься, Петя, с моими земляками. Оба с Волги… Ты уже позавтракал?
- Успел.
- Ничего, мы сейчас чаёк сообразим. Товарищ Климов, достань-ка термос из моего сидора.
Пока я наливал чай, старшина успел сообщить, что этого парня - сына своего закадычного дружка Яремы Реперовича - он знает с детского возраста. А с Яремой прошел полвойны, до сорок третьего. Тогда и польскому языку научился. Без знания языка невозможно было бы с родными Реперовича, которые жили в Белой Подляске, поговорить при встрече. А что он дойдет до Белой Подляски и обязательно встретится с родными Реперовича, в этом Николаев не сомневался. Только бы фашисты их не убили! Сын-то в Красной Армии служит. В сорок третьем, когда в Сельцах, под Рязанью, начала формироваться Костюшковская дивизия, Реперовича отозвали с фронта и направили в польскую часть. А теперь Ярема по соседству с нашим гарнизоном живет. После войны целая рота костюшковцев, демобилизовавшись, приехала на западные земли, возвращенные Польше, и образовала тут коллективное хозяйство имени Тадеуша Костюшки. Реперовича выбрали председателем. С той поры он бессменно руководит хозяйством.
- В сорок пятом была рота костюшковцев, а теперь, поди, целый полк вырос. У одного Реперовича - пятеро. Старший вот в отцовской части служит в Варшаве.
- О нет, не в Варшаве, - поправил старшину Петр. - Теперь во Вроцлаве.
- На офицера учишься?
- Да, на офицера… Я у отца спрашивал, бываете ли у нас? Отец ответил: очень редко. Почему?
- Что правда, то правда, давненько, с самого лета, не виделись с Яремой. Все некогда, Петр. Служба! Передай, заскочу обязательно. Ну, как у нас говорят, соловья баснями не кормят, чай-то совсем захолонул. Угощайся. Хэрбатка что надо. Дочка моя, Маша, заваривала.
Мы пили вприкуску остывший чай и разговаривали теперь уже вчетвером. Говорили на русско-польском языке, и все было понятно.
Петр мне понравился. Мы обменялись домашними адресами.
- Это очень здорово, что вы рыбаки. Но в этой речке вообще нет рыбы. И вода слишком грязная… - сказал Петр нам с Генкой.
Забыв про поплавки, мы просидели на берегу Куницы до самого обеда. Тем для разговоров нашлось превеликое множество. Расстались друзьями.
- В воскресенье буду ждать вас. На этом месте, - сказал на прощанье Петр.
По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…
- Видели, какого орла-сына вырастил! - заключил старшина. - А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.
Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.
И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…
Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:
- Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…
- Понял, товарищ гвардии старшина.
7
Ночью просыпаюсь от чьего-то шепота. Не могу ничего понять.
- В чем дело?
- Подъем, гусьва!
- Какая гусьва?
- Тихо, соседей разбудишь. Подъем, говорю, гусьва.
Откидываю одеяло. Рядом с моей кроватью стоит в наброшенной на плечи шинели Атабаев.
- Что случилось?
- Быстро одевайся и в умывальник. Там тебя ждут.
Что за чертовщина! Однако одеваюсь, может, случилось что-то. Но что могло случиться, если мои товарищи в постелях? Саша Селезнев забросил волосатые ножищи поверх одеяла, уткнулся лицом в подушку. Иван Андронов и своей любимой позе: коленки к подбородку, свернулся в клубок, ладошку под щеку, как ребятенок в детском саду. Федор Смолятко - храпун на всю роту - распластался навзничь. Толкнуть его, что ли? Да нет, не стоит, проснется - закричит.
На ходу надев пилотку, спешу в умывальник. Да что ж это такое? Карпухин с Шершнем тоже здесь. И Атабаев с двумя дружками из третьего взвода: Лысовым и Наконечным.
- Что случилось, Гена? - наверно, мой голос прозвучал испуганно. Генкины рыжие брови сошлись над переносьем.
Атабаев, не дав Генке рта раскрыть, негромко скомандовал:
- Гусьва! В одну шеренгу становись!
Лысов с Наконечным прыснули в кулак.
- Может, объяснишь наконец, что тут происходит? - стараясь быть спокойным, спросил я Атабаева.
- Выполняй команду, все поймешь, - сердито сказал он. - А ну, становись в одну шеренгу, кому сказано!
Лысов и Наконечный сделали несколько шагов в нашу сторону.
- Они команд не понимают, они - салаги, гусьва, - язвительно проговорил Лысов. - Пусть стоят как стоят. Давай, Гришутка, приводи гусьву к присяге.
Генка не выдержал. Подошел вплотную к Лысову.
- Кто ты есть, Лысов? Кто ты такой, чтоб своего товарища поднимать среди ночи с постели и обзывать его тебе самому непонятным словом?
- Ну, ну, полегче, салага, - угрожающе прошипел Наконечный. - Не таким рога ломали.
- Про рога и про копыта в другом месте будем говорить. Отвечайте, что затеяли? Ну, Атабаев! Тебе первое слово.
- Ата, давай присягу, - скомандовал Лысов. - Чего с ними тары-бары разводить.
Атабаев быстро подскочил к деревянной подставке для чистки обуви, достал из-под нее лист бумаги и начал, на манер детской считалочки, декламировать:
Я салага, бритый гусь,
Я торжественно клянусь:
Компот, масло не рубать –
Старичкам все отдавать.
Серега, Генка и я дружно расхохотались.
- Вы что, - не без испуга сказал Лысов, - в своем уме? Дневальный услышит.
- А вы в своем уме? - сквозь смех пробасил Карпухин. - Слухай, Григорий Атабаев, сам сочинил или все втроем мучились? Впрочем, все одно: зря время тратили. Разве ж это стихи?
- Это тебе не стихи, а присяга. Ну-ка, повторяй за мной, - Атабаев, наверно, и впрямь был готов еще раз прочитать эту абракадабру, но Генка остановил его.
- Вот что, гвардейцы, разойдемся по-хорошему. Вас ведь только трое. Больше во всей роте никого не нашлось, кто бы пришел на этот дурацкий спектакль. Потому что вы и артисты никудышные, а режиссеры еще хуже.
- Ты как разговариваешь со старослужащими? - попробовал перебить Генку Наконечный.
- Какие вы старослужащие? Вы - хулиганы. И это вам даром не пройдет. Ты же в комсомоле числишься, Наконечный, и ты, Атабаев. Ну какие вы комсомольцы? Ничего, завтра разберемся. Я тебе, Атабаев, припомню, как ты бритву и пояс у Шершня вымогал. Всей роте отвечать будешь - не нам троим. Понял?
Теперь в пору нам с Шершнем прыскать в кулак: Атабаеву и его дружкам ясно, что из их затеи вышел пшик. Они, видимо, надеялись взять нас на испуг. Может быть, когда-то им подобная выходка и сошла с рук, попался паренек вроде Сережки Шершня - безропотный тихоня, вот и вили из него веревки.
- Ничего я не вымогал, - буркнул Атабаев, - не докажешь.
- Докажу, Атабаев. И Шершень докажет. В день нашего приезда, Атабаев, когда ты бегал узнавать насчет машины к военторгу, старшина Николаев рассказал нам, откуда у тебя имя Григорий. Интересно, Лысов с Наконечным знают об этом? Наверно, не знают. Ты бы им сам рассказал, как твоего отца, рабочего-нефтяника, попавшего в катастрофу, спас от смерти его напарник. Это ведь в его честь назвал тебя отец Григорием. Имя своего побратима тебе дал. В твоих жилах, Атабаев, течет кровь твоего тезки, потому что он, не раздумывая, отдал ее твоему отцу, умиравшему от потери крови… А ты дурацкие стихи взялся читать среди ночи. Кому? Подумал? Сережке Шершню?
На Генку было приятно смотреть. Красивый он, Генка, когда говорит вот такими словами. Ему бы и впрямь, как когда-то говорил сержант Каменев, агитатором быть. Умеет пронять человека словом. Вон Атабаев-то обмяк весь, съежился, только глаза сердито сверкают.
- Пошли спать, Гена. Оставим их сейчас одних. Пусть подумают, о чем на собрании говорить будут.
- Погоди, Валер, я еще не кончил с Атабаевым. Так ты раскинь мозгой, Григорий, смекни, что к чему. Сережка Шершень твой механик-водитель. Он же тебя в бой повезет на танке. Куда ты без него, без других таких Сережек, без всех нас? Ну-ка, дай сюда листок, - Генка решительно протянул руку. Атабаев попятился: шинель свалилась у него с плеч. Он торопливо поднял ее с пола.
- Листок не дам, - сконфуженно сказал он. - Не мой.
- Я знал, что не твой. Не дашь мне - отдашь товарищам. Не отдашь - прочитаешь всем вслух эту чепуху про гуся и про компот.
Обращаясь ко всем троим, добавил:
- Запомните, солдат присягу принимает один раз в жизни. Солдат, а не салага! - повернулся и решительно зашагал к двери.
- Марш спать, присяжные заседатели, - бросил Генка, берясь за дверную ручку.
Атабаев, Лысов, Наконечный прошмыгнули мимо нас в открытую Генкой дверь.
8
На открытом комсомольском собрании с повесткой дня "О войсковой дружбе и товариществе", которое состоялось спустя два дня, выступила почти вся танковая рота. Атабаев, Лысов, Наконечный у всех просили прощения. Смотреть на них было жалко.
9
Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.
- Прочитать успел?
- А как же!
- Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.
- Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… - Складывал журналы и уходил.
Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.
- Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! - Шершень развел руками. - Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…
- Нашел кого слушать.
- Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.
- Какая Маша?
- Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?
- Ни разу еще в библиотеке не был.
- Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.
- От чего ж я пропадать должен?
- Не от чего, а от кого, - поправил Шершень. - Спроси лучше Генку.
Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь - научат, не хочешь - заставят. И правильно. Иначе нельзя.
Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.
- Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. - Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.
Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.
- Читаешь?
- Ага, стихи читаю.
- На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.
- Да? Считай, что определенная пора наступила.
- Расскажи мне про нее.
- Про кого?
- Про определенную пору, конечно.
- Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.
- Ну ладно, давай поговорим серьезно, - предложил я. - Расскажи мне, Карпухин, о Маше.
Генка зарделся румянцем, отчего на щеках у него явственно проступили обычно пропадавшие к осени веснушки. Для чего-то принялся перекладывать журналы.
- Читай стихи, Карпухин, - я поднялся со стула. - Не хочешь говорить - не неволю.
- Да погоди ты, Валерка, - умоляющим голосом произнес Генка. - О Маше непросто рассказывать.
- Вот как?
- Слухай, Валер, ты ведь мне больше, чем друг. И думаю, больше, чем брат. Согласен? Я тебе сам все собирался рассказать, да, знать, слов у меня мало.
- У тебя - да мало слов?
- Мало, - сокрушенно признался он. - Погоди, только не вздумай острить. Слышишь? Я тебя очень прошу. Ты помнишь первый бал Наташи Ростовой? А представляешь ее себе на том балу? А Ларину Татьяну, когда она пишет письмо Онегину? А маленькую девочку из Вероны, о которой написал Шекспир?
- Это ты к чему?
- Погоди, не перебивай. А Джиоконду помнишь? Ее глаза? Помнишь, да? И артистку Теличкину в "Журналисте"?
- И это у тебя мало слов? Чего ты взялся мешать классику с современностью?
- Чудак ты, Валера. Я ж тебе про Машу рассказываю. Они все - это и есть Маша.
- Геночка, - я приложил руку к его лбу, - знаешь, как называется твоя болезнь?
- Что толку-то? Если бы я знал, что и она ею заболела!..
Тон, каким были сказаны эти слова, не оставлял сомнений: библиотека - это, оказывается, серьезно.
- Рота, приготовиться к вечерней поверке, - раздался повелительный голос дневального, и мы вышли из ленкомнаты.
- Может, познакомишь? - спросил я.
- Она тебя знает.
- Вот как?
- Я ей про тебя рассказывал.
В казарме нас остановил старшина.
- Товарищ Карпухин, помнится, вы обещали сыграть на скрипке личному составу. Да, видно, от вас в порядке самодеятельности игры не дождешься.
Генка опять засветился веснушками.
- Так вот, на партийной группе решили раз в неделю проводить в роте литературные, музыкальные, научные вечера. Как парторг, ставлю вас в известность: в ближайшую пятницу назначен музыкальный вечер. Так что инструмент, как говорится, к бою! Ясно?
- Так точно, товарищ гвардии старшина.
10
В пятницу состоялся музыкальный вечер. Пришли все офицеры. Старшина Николаев ни с того ни с сего вырядился в парадный мундир.
- Понимаете, - объяснял он капитану Ермашенко и взводным, - стал снимать чайник с плиты и на себя его опрокинул.
- Не ошпарились? - участливо спросил командир роты.
- Бог, как говорится, миловал. Чайник-то был холодный. А вот на вечер идти было не в чем, пришлось парадный доставать из чемодана. Хорошо, Маша нынче дома, погладила. А то хоть на вечер не ходи.