- Вань, может, не надо ремнем? - сказал Алексей Иванович. - С кем не случается? За проделки их там командиры по головке не погладили. А теперича, гляди, ефрейтора, экзамены, сказывают, на "пять" сдали… Домой их, опять же, пустили… Не надо их ремнем, Вань. Хорошие ребята… Давай-ка лучше по маленькой за их здоровье. - И он подал отцу рюмку. Покосился на бутылку с крюшоном. - Наливайте, что ль, себе этого…
У отца опять засветились глаза: мир был восстановлен.
- Вань, ты б у них про войну спросил. Будет аль нет война? Военные, они все знают… Пусть выскажутся.
- Этого, Алексей Иванович, никто не знает, - отец отставил в сторону рюмку, - будет она или не будет. Главное, чтоб готовы к ней они были… если случится. Вот так. Танками-то научились управлять?
- А как же!
- Стреляли из них?
- Довелось.
- Николай, брат твой, Гена, и стрелял, и водил дай бог каждому. Чтоб и вы так. Поняли?
- Ну а как же иначе…
- И чтоб больше ничего подобного за всю службу! Я теперь командиру писать буду. Так и знайте…
Вечер в родной семье вылился в заседание комсомольского бюро с разбором наших персональных дел.
А ведь мы так и не успели подать заявлений о снятии взыскания. Что ж, с выговором и ехать к новому месту службы?
- Можно подвести итог? - Генка встал, провел пятерней по рыжему ершику на голове. - Дорогие наши предки, мы с особой благодарностью воспринимаем все то, что вы нам только что высказали. Мы расцениваем вашу критику, вашу озабоченность как стремление к тому, чтобы и я, и Валера были впредь, как говорится, на высоте стоящих задач. Чтобы были еще лучше, чем мы есть на сегодняшний день.
Молодец Генка! В самое время перевести не очень приятный для всех разговор на веселый лад.
- Итак, как говорил поэт, инцидент исперчен. В этом доме есть музыка? Радиола? Пластинки?
- Все твои пластинки храним, сыночек, - сказала тетя Лена. - И новые покупаем. Намедни хор Пятницкого купили. И эту… как ее… "Вы служите, мы вас подождем".
Алексей Иванович, пошатываясь, пошел включать радиолу.
- Какую завести, ребята?
- Нашу, солдатскую. "А для тебя, родная, есть почта полевая". Есть "Почта полевая", па?
- Найдем.
Песне вторил весь наш мужской квартет. Алексей Иванович пытался маршировать вокруг стола, смешно размахивая руками.
- Вы эту пластинку почаще заводите, - высказал пожелание Генка. - Во-первых, это наша ротная песня. Мы за нее приз получили на строевом смотре. А во-вторых, скоро у нас будет настоящая полевая почта. Уезжаем к новому, как говорят, месту службы.
- Когда? - спросил отец.
- Завтра.
- Куда?
- За границу…
- Ах, батюшки, - заголосила тетя Лена и бросилась к Генке.
- Постой, мать… - остановил ее Алексей Иванович. - Ет что же, воевать?
- Служить, па…
Опять пропал веселый лад. Мама начала всхлипывать. Подхватила меня под руку и повела в нашу комнату. Отец пошел следом за нами.
- Ну что ж, хорошо. Я там воевал. Знаю. Хорошая страна. И народ душевный. Встречали нас, как родных. А могилок там наших - большие тысячи… Я тебе запишу адресок, не потеряй смотри, Валера. Был там город такой - Бреслау. Теперь Вроцлавом называется. Бои там, сын, были нелегкие. Долго мы выбивали фашистов из этого города. Там Николая-то и похоронили. Представится возможность - съездите с Генкой на могилку… В котором часу вас отправляют?
- Про время не говорили.
- Ничего, мы с матерью с утра к тебе придем…
Как в мои детские годы, мы уселись втроем на диван. Мама положила мне на голову руку и начала перебирать волосы. За весь вечер она не сказала и двух десятков слов. Но я-то знал, что у нее на сердце… Мне так хотелось сказать ей все самые нежные слова. Но я чувствовал себя слишком взрослым.
- Только, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Каким вы меня воспитали, каким знаете, таким и останусь.
- Как же не беспокоиться? Один ты у нас, Валерочка, вся наша радость, - мама снова начала плакать.
Как вести себя, когда у матери на глазах слезы, я не знал. И отец, кажется, тоже не знал. Но нас выручил Генка. Он крикнул из коридора:
- Слухай, Валерка, выходи строиться. Пора.
Родители проводили нас до Полевой. У трамвайной остановки попрощались. Мы с Генкой остались вдвоем.
- Старик, не ассигнуешь две копейки?
- Зачем?
- Трудно догадаться?
Я начал рыться в карманах.
- Держи. Вон будка рядом, звони.
Он бегом помчался к телефонной будке. Возвратился очень скоро.
- Нету дома, - сообщил он. - Ветреная девица, ускакала на гулянку. Одним словом, с "бесенятами в глазах". А матушка ейная допытывалась, кто звонит.
- Не сказал?
- Отчего же. Попросил передать Наталье, что два ефрейтора, хорошо ей знакомые, утром имеют честь покинуть Средневолжанск. И может статься, навсегда…
- Почему навсегда?
- Милый, служба может потребовать немало времени.
Ни за что бы не признался Генке, что я думал только о Наташке. Хорошо, что ее не оказалось дома, а то Карпухин начал бы лясы точить по телефону. Зачем? Мне это было бы неприятно.
Интересно, скажет Наташке мать о телефонном звонке двух ефрейторов танковых войск? Может, все-таки скажет…
А трамвая все не было. Генка посмотрел на часы. Если идти ускоренным шагом, пожалуй, можно поспеть к сроку. И мы решили идти пешком.
А город затихал. Город отходил ко сну. Гасли окна домов. Все это повторится и завтра, и послезавтра. Но мы этого больше не увидим. Мы уедем из нашего города. Впервые в жизни уедем далеко-далеко, за пределы нашей страны. А там, наверное, все будет другое, другая земля, другие люди, другие города. Вот только звезды будут и там те же самые. И будет та же самая луна. Она одна на всех, и звезды - на всех. А эти улицы, город, Волга - они только для нас. Там их не будет. А как же без них?
А как же без них?
Но мы не будем без них. Ведь они у нас в сердце: эти улицы, город, Волга. В самом сердце. А без сердца человек не живет.
22
Вот и все. Знамя в последний раз торжественно проплыло вдоль строя и в сопровождении знаменного взвода скрылось за углом штаба.
- Полк, воль-но-о!
Что с тобой, друг мой Генка Карпухин? У тебя на глазах слезы? Ах, ветер… Ну конечно, это от ветра? И у прапорщика Альхимовича? И у лейтенанта Астафьева?
- По ма-ши-ина-ам!
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу - желтые тополиные листья. Первые листья осени.
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу медь полкового оркестра выплескивает на наши головы бодрящие мелодии маршей. Тебе весело, Генка? Ну да, тебе весело всегда, ты - оптимист. А я? Я как ты. Погоди, не прячь свой платок, Гена, понимаешь, этот бродяга-ветер… пылит и пылит в глаза…
На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу тесной кучкой столпились провожающие. Мама, отец, Алексей Иванович с тетей Леной… Обо всем мы уже переговорили, выслушали все наказы, все пожелания. И теперь они стоят тихие, покорные. Рядом с ними стоят еще чьи-то отцы, чьи-то матери, чьи-то невесты.
И Наташка пришла. Интересно, почему ты раньше ни разу не замечал, Гена, что у нее такие красивые косы? Теперь никто из девчонок не носит кос. А у нее косы. Может, они единственные на весь Средневолжанск? Ах, ты этого не знаешь? Оказывается, есть вещи, которых ты не знаешь, Карпухин…
Я смотрю на своих родителей, на Наташку. Стоит, теребит руками свои косы и грустно глядит в нашу сторону. Не надо грустить, Наталья. Спасибо тебе, Наталья, за то, что пришла проводить. Я этого никогда не забуду… Твои косы, наверное, мне будут сниться.
Провожающие машут руками, косынками, шляпами и что-то кричат нам. Гремит оркестр, и работают двигатели машин. Ни одного слова не разобрать, но мы все понимаем.
До свиданья, родные!
До свидания, старый плац. Пожелай нам доброго пути, пожелай нам радостей в службе.
Колонна медленно трогается с места, минует ворота КПП и вливается в уличный машинный поток.
Песню бы, ребята, а? Что же ты молчишь, Антропов? Жаль, у Сереги Шершня нет гармони… Как в строю, запевай под сухую, Никола!
Вот чудеса: сегодня все понимают друг друга без слов. Телепатия на практике! Антропов затягивает нашу.
И над всей колонной, над городом, над Волгой звенит стоголосая строевая солдатская Василь Палыча Соловьева-Седого песня. Вот послушал бы прапорщик Игнат Романович Альхимович! Впрочем, послушает еще не раз. На наше место придут новые ребята, и он их научит всему. Песне - тоже.
Останавливаются прохожие.
Прижимаются к бровке попутные и встречные машины, освобождая нам путь. Замедляют бег трамваи и троллейбусы.
Постовые поворачиваются и прикладывают руку к головному убору. Снимают шляпы мужчины. С восторгом смотрит на нас завистливая и ничего не понимающая пацанва. Машут руками женщины. Улыбаются девчата.
Нас провожает весь город.
До свидания, город. Спасибо тебе, город. Получай на память, город, нашу песню:
Со-олдаты, в путь, в путь, в пу-уть!
Часть вторая
Впереди пограничных застав
1
Здесь березы как наши. Шумят на осеннем ветру, машут вслед машине, щедро посыпают землю позолоченной листвой. Осень. Низко, над самым лесом, мчатся седые рваные тучи, то и дело налетают шквалистые дождевые заряды. Холодно, неуютно.
Мы сидим в кузове тесной кучкой. От шинелей пахнет сыростью. Закурить бы. Но капитан, усаживаясь в кабину, строго предупредил:
- В машине не курить! Ясно?
Еще бы! А курить-то все равно хочется. С папиросой теплее и уютней.
Машут желтыми ветками березы. Острыми холодными колючками бьет по щекам дождь. В голову лезут невеселые мысли. От погоды, что ли? А может, оттого, что расстались с друзьями, что впереди неизвестность. Как она сложится, будущая служба?..
Еще вчера мы были ротой. Нашей, как любил говорить прапорщик Альхимович, второй гвардейской непромокаемой танковой ротой. Правда, с нами не было ни Альхимовича, ни капитана Бадамшина, ни лейтенанта Астафьева, ни сержанта Каменева - они все остались там, в Средневолжанске, и теперь новых, пришедших нам на смену парней делают настоящими танкистами, но и без них, полюбившихся нам командиров, мы все равно считали себя по-прежнему ротой.
А сегодня мы уже - не рота. Нас распределили по разным частям, по разным подразделениям. Кое-кто из ребят угодил в мотострелки. То есть в танковую роту мотострелкового полка. Так что и черных петлиц носить ребятам не придется. И фуражки дадут с красным околышем. Только эмблемы останутся танковые на красных петлицах. Яша Сокирянский откровенно сокрушался по этому поводу, пытаясь вызвать сочувствие у Карпухина.
- Как же так, а? - в который раз жаловался он. - На танкиста учился, а в пехоту попал…
Генка участливо советовал:
- Подавай рапорт по команде… Так, мол, и так. Не желаю быть танковым пехотинцем, желаю в пешие танкисты. И что-нибудь насчет семейного положения разрисуй.
- Какого еще семейного положения?
- А я почем знаю?
- Ты вот всегда такой. К тебе на серьезе, а ты…
- Тоже мне серьез нашел! - восклицал Карпухин. - Тебя что, от танков отстраняют? На пулеметную тачанку сажают? Да хоть бы и на тачанку, если бы они были, разве это позор? Эх, Яков, Яков… Ничему, выходит, тебя лейтенант Астафьев не научил на политзанятиях.
- Тебе легко говорить, - не унимался Сокирянский, - в танковом полку будешь служить. Может статься, в одну роту с Валеркой попадете… А назначили бы тебя в пехоту, небось тоже заканючил…
Нас с Генкой в числе шестерых механиков-водителей действительно распределили в танковый полк. Да в какой полк! Гвардейский. Трижды орденоносный. Что скрывать, своему распределению мы очень обрадовались.
Утром из полка за нами приехал капитан на транспортной машине. После завтрака мы отправились к новому месту службы.
В кузове нас семеро: В углу возле кабины сидит, укрывшись от дождя плащ-палаткой, коренастый, широкоскулый солдат и сверлит нас агатовым взглядом.
- Может, познакомимся? - вежливо спросил Генка, которому, надо полагать, затянувшееся молчание изрядно надоело.
- Познакомимся, - ответил солдат. - Как тебя зовут?
- Геннадий. По фамилии Карпухин. Вам нравится?
- Карпухин так Карпухин, фамилии мы себе не выбираем, они у нас от отцов.
- Верно! Так какую же вам родитель фамилию подарил? И имя, если не секрет?
- Отца моего Атабаем зовут. Значит, я Атабаев. А имя, хоть я и туркмен, у меня русское. Григорий Атабаев.
- Очень приятно, товарищ Григорий Атабаев, - весело сказал Карпухин и начал представлять ему каждого из нас.
Солдат слушал, казалось, внимательно, но лицо его, наполовину скрытое капюшоном, оставалось ко всему безучастным, не выражало никаких эмоций по поводу знакомства.
- Вы бы нам товарища капитана представили. Он кто? - полюбопытствовал Карпухин.
- Командир первой роты. Ермашенко его фамилия, - почему-то не очень охотно сказал Атабаев.
- А вы кто?
- Солдат.
- Милый, разве мы не видим, что вы не генерал-полковник? По должности кем будете?
- Наводчиком в экипаже.
- А скажите, товарищ Григорий Атабаев, вы с поляками встречались? - не унимался Генка. - Мы вот уж две недели здесь, а ни одного поляка не видели. И ни одной польки, между прочим, тоже.
- Ты что, встречаться сюда приехал? - сердито сказал Атабаев.
- Отчего ж и не встретиться… - Генке явно хотелось направить разговор на "легкие" темы, но, поняв, что подобного желания у собеседника не предвидится, обиженно умолк. Только когда машина свернула с бетона на лесной проселок, изрядно раскисший от дождей, Генка, пересилив себя, снова обратился к Атабаеву:
- Приехали? Да?
- Считай приехали.
И в самом деле, за поворотом показался полосатый шлагбаум, похожий на деревенский колодезный журавель, высокий забор из бетонных плит. За ним виднелись красные островерхие черепичные крыши казарм. Приехали!
2
В Бресте на последние советские деньги, которыми мы с Генкой располагали, были куплены три одинаковых портсигара - по одному себе, а третий - будущему другу, с которым познакомимся на новом месте, три зажигалки (с тем же самым назначением, что и портсигары) и одна большущая общая тетрадь в коленкоровой обложке. Для меня. Так решил Генка. "Старик, ни дня без строчки. Пока в тетрадку, а потом, чем черт не шутит, в собрание сочинений. В завершающий том".
Мы выехали из Бреста вечером. Всю ночь вагон подбрасывало из стороны в сторону, трясло: колея на польских дорогах уже нашей, а паровозы стараются не отставать от современных скоростей. После пограничного и таможенного контроля ребята улеглись спать. А я при тусклом свете настольной лампы мучился над первыми страницами дневника. Впечатлений дорога оставила немало. Особенно Брест. Мы пробыли там целый день. И большую часть дня провели в Брестской крепости.
Год назад я читал об открытии мемориала, видел фотографии. И, признаться, те газетные снимки меня не тронули. Но, встретившись со всем этим теперь, на том месте, где все это происходило летом сорок первого года, где люди под пулями и снарядами, истекая кровью, царапали штыком "Прощай, Родина, умираю, но не сдаюсь!", я вдруг отчетливо понял, что значит быть советским солдатом.
Мы стояли с Генкой возле скульптурной композиции "Жажда". Красноармеец с каской в руке ползет к воде. Там, в казематах, его товарищи из последних сил ведут бой. У них нет ни пищи, ни медикаментов. Но без них еще можно жить и бороться. Без воды - нельзя. Без воды умолкают станковые пулеметы. Вода нужна раненым бойцам. И под ураганным огнем врага смельчаки ползут к реке. Этот, что рядом с нами, не дополз. Застыл навечно, изваянный из камня, чтобы и через сотни лет поведать людям о великом мужестве героического гарнизона.
Я не спал всю ночь, стараясь найти те слова, которыми можно было бы выразить чувства, охватившие меня в крепости. Блеклое пламя Вечного огня. Огромная голова солдата, поднявшегося над руинами непокоренной врагом крепости. Четырехгранный стометровый штык, похожий на исполинскую ракету. Просторный зеленый ковер газона перед Звездными воротами крепости, усеянный красными розами, будто солдатская плащ-палатка, забрызганная кровью. Утром в вагоне я показал написанное Генке. Он быстро прочел, захлопнул тетрадь и отдал обратно.
- Не понравилось? Не так написал?
Карпухин сразу ничего не ответил, чему нельзя было не удивиться.
- Собирай манатки, старик. Судя по времени, подъезжаем.
- Что насчет дневника посоветуешь? Писать или бросить?
- А я уже тебе советовал. Учись, брат, у маститых. Ни дня без строчки! Понял? Ни одного дня. А "плащ-палатка, забрызганная кровью" - это почище твоей "тополиной замети".
- Значит, понравилось?
- Слухай, Валера, для кого мы такую объемную тетрадку покупали? Для меня? Мне она вроде гудка на бане. Ни к чему, то есть. Ясно? Это твоя тетрадка, и чтоб ты каждый день ее пополнял. Договорились?
С той ночи я ни разу еще не раскрыл тетради. Сегодня, по приезде в гвардейский танковый полк, мне почему-то очень захотелось последовать Генкиному совету.
После беседы в штабе полка нас распределили по ротам, и капитан Ермашенко приказал Атабаеву отвести меня, Генку и Серегу Шершня в первую танковую роту… Сокирянский-то как в воду глядел.
- Поздравляю вас, ефрейтор Климов, и вас, ефрейтор Шершень, с повышением. - Генка на манер испанского гранда из фильмов на средневековые сюжеты сделал замысловатые пассы фуражкой с поклонами и пристукиваниями. - Служили во второй непромокаемой, теперь вот в первую выбились. В головную!
Атабаев смотрел на Генкину выходку все тем же подозрительным взглядом и не проронил ни слова.
- Ведите, товарищ Григорий Атабаев, в первую танковую. Исполняйте приказ товарища капитана.
- А ты, похоже, из веселых, Геннадий Карпухин, - с непонятной недружелюбностью сказал Атабаев.
- Таким мама родила, - не обращая внимания на атабаевский тон, ответил Генка и, подхватив под мышку черный лакированный футляр со скрипкой, скомандовал: - Вперед!
Не знали мы еще, что за человек этот Атабаев…