Значит, Каро задался целью изловить штурмбанфюрера. Вечером, как только старушка легла спать, он приютился у выходившего на улицу окна и всю ночь напролет стерег, дожидался эсэсовца. Тот вернулся лишь утром. На следующую ночь, убедившись, что эсэсовец дома, он вышел из избы, убил часового и проник внутрь "логовища зверя". Дело обошлось тихо - оглушив эсэсовца, он взвалил его на спину и был таков. Спрятался он в высоком бурьяне, за сто шагов от деревни. Только случайность помогла Каро спастись. Карательный отряд и не подозревал, что злодеи у них под носом, и, решив, что высокопоставленного эсэсовца похитили партизаны, весь день прочесывал автоматами соседний лес. С наступлением темноты Каро со своим "богатым трофеем" подался к передовой немцев.
- Ранним утром, когда человеку так хорошо спится, я подполз к крайнему окопу, схватил фашиста в охапку - и прыгнул. Да не перепрыгнул, земляк, - слишком тяжела была ноша моя, - и, понятно, грохнулся ничком в окоп. Фашист туда же. И вдруг кто-то как заорет в темноте "Хальт!" да как застрочит из автомата. Тихонько волочу за собой немца. Опять - автоматная очередь. Я выждал, пока стрелять перестанут, взял его, собаку, на руки и побежал. Через несколько минут смотрю: в небе - ракета. Значит, нас заметили. Автомат на этот раз ужалил мне руку. Рука отяжелела, ослабла. И в это время мы оба разом угодили в воронку.
Не успел я подумать, чем бы перевязать руку, получил удар кулаком по лицу; в темноте-то я не заметил, что фриц уже очухался. Мы вцепились друг в друга, я - одной рукой, он обеими. И стал он одолевать меня, на поверку вышло, что сукин сын в придачу и здоровее меня. Захрипел я, притворился, будто потерял сознание. По правде сказать, я и в самом деле чуть дышал. Видно, вместе с кровью много и моей силы вытекло. Я задержал дыхание, закатил глаза. И только увидел это мой фриц - ну выкарабкиваться из воронки. Поднатужился я тогда, собрался с духом - и трах его по голове ножкой стула. Фриц, конечно, упал, но и я не устоял, повалился. Сколько времени мы так пролежали, не знаю, но когда я пришел в себя, начинало светать. Завязал я немцу руки, выкарабкался из ямы. Тут и он очнулся. Потом я помог ему выбраться наверх, и мы пустились в путь. Еле плелись, приваливались друг к другу, что пьяные, неизвестно как до штаба дотащились. Так вот дело было, лейтенант.
- Рана у тебя не тяжелая?
- Да нет, пустяки, земляк, кость цела.
- Слава богу.
Каро смеется. И потом - посерьезнев:
- Знаешь, глаза бы мои не глядели на кровь.
Как посмотрел я на свой намокший рукав, тут же потерял сознание.
- Да, потерял…
- И это знаешь?
- Это у тебя от упадка сил произошло.
- Тоже верно.
- А сейчас ты как, ничего?
- В порядке… - Но он бледен и слаб. Вяло пульсирует на шее выпуклая голубоватая жила, здоровая рука дрожит.
- Нет худа без добра, земляк. Вернешься домой без единой царапинки, скажут: да ты, видать, войны не нюхал. А теперь у меня и доказательство есть, что я воевал. - И улыбается.
- Пока, сержант.
* * *
Врач нашей санчасти Ольга Смирнова - красавица. Ей к лицу офицерская форма. Всегда тщательно отглаженный и чистый китель ревниво облегает ее грудь и спину. Она не забывает, что женщина должна быть женственной, и огненное дыхание войны не обесцвечивает, не подавляет ее женственности. Все офицеры нашего полка по уши влюблены в Ольгу Ивановну, хоть она и "занята". Возвращаясь из штаба, они по пути непременно забегают в санчасть, чтобы немного полюбезничать, пофлиртовать с нашей общей любимицей. Эти невинные заигрывания офицеры называют "заряжанием".
- Зашел к Ольге Ивановне зарядиться.
- Улыбнулась - зарядился…
Через день снова навестив Каро, я тоже поддаюсь искушению полюбезничать с Ольгой Смирновой.
- Здравствуйте, друзья-товарищи! - здоровается она со мной и с Каро, войдя в палатку.
Встаю:
- Здравствуйте, товарищ капитан.
- Вы земляк сержанта, это правда?
- Так точно, - отвечаю. - И я завидую моему земляку.
- Ах, мужчины, мужчины, как вы все похожи друг на друга… в присутствии женщины… - говорит она улыбаясь.
- Красивой женщины, - поправляю я.
- Но вот сержант другого мнения, - говорит она, надув губы. - Я ему совершенно безразлична. И знаете, это меня огорчает.
Ольга Ивановна смеется - громко, весело.
- Он только недавно… - хочу выдать тайну сержанта.
- Знаю, знаю, - прерывает меня врач, - увы, да… И бедной Ольге тут делать нечего.
- Он очень любит Марию, - как бы оправдываю я Каро.
- А вы ложитесь, товарищ больной. Вам же велели лежать! - нахмуривается вдруг врач.
Сержант немедля ложится, но все-таки не может скрыть своего недовольства.
- Если бы ты была не так красивая, твой приказание я бы не выполнил.
- Надеюсь, теперь вы знаете, какого он о вас мнения, товарищ капитан.
- Теперь я довольна. Однако сержант уже устал. Пока Ольга Смирнова в палатке, я не уйду.
Ноги вросли в пол. Она стоит посреди палатки, красивая, как богиня, и, глядя на нее, я не могу даже представить себе, что на свете бушует война.
- Да, - нехотя подтверждаю я и, попрощавшись, выхожу из палатки санчасти.
А здесь, на воле, по-прежнему хозяйничает все та же страшная, неслыханная война.
Она завывает - глухо и зловеще - в нескольких километрах от места расположения нашей дивизии.
"Благодарю вас, Ольга Ивановна, за то, что вы на полчаса убили во мне войну, оторвали меня от войны… А я-то, наивный человек, думал, что нет такой силы, которая в единоборстве с войной могла бы одержать верх".
* * *
Но капитан Ольга Смирнова чуть было не сделалась яблоком раздора.
Ее любит - это известно всем - командир полка подполковник Бондаренко, широкоплечий, рослый мужчина, храбрый воин, герой. А Ольга любит его. Он холост, она не замужем. И это хорошо: кроме войны, на пути их чувства никаких препятствий нет. Окончание войны они ознаменуют женитьбой. Ну и бог с ними!.. Мы все завидуем подполковнику.
Но наступил день, когда эта любовь едва не омрачилась. Случилось так, что погибшего в бою командира дивизии сменил молодой полковник, Валерий Бойко, отчаянный человек, прославившийся своей удалью. И вот однажды, увидев в первый раз в санчасти нашего полка Ольгу Смирнову, он быстро подошел к ней и со свойственным ему прямодушием воскликнул:
- А я и не знал, что на свете такие красавицы есть! Милая Ольга Ивановна, подобной зам не найти среди миллионов женщин… - И, обернувшись к нахмурившемуся Бондаренко, добавил: - Не излишество ли для вашего полка эта красавица, как вы считаете? Не больше ли соответствовал бы ей санбат дивизии?!
Но врач возразила:
- Мне и здесь хорошо, товарищ полковник, я привыкла к нашему полку и прошу не переводить меня в санбат.
Полковник захохотал:
- Приказ вышестоящего начальства - это закон. Ждите приказа, голубушка.
- Вашего приказа я все равно не послушаюсь, товарищ полковник.
Валерий Бойко расхохотался так, что у него слезы из глаз брызнули.
- Ольгу Смирнову прошу оставить у нас, - наконец вмешался командир полка.
И вдруг посерьезнел командир дивизии. В его черных глазах вспыхнули гневные искры, и он загремел:
- Послушайте, подполковник, я не люблю сентиментальных людей, ясно? Мы на фронте, и здесь приказы не обсуждаются. Это тоже ясно?
- Ясно, - спокойно ответил Бондаренко. - Однако я должен сказать, что капитан Смирнова, которая вам так понравилась, моя невеста. И она должна остаться здесь.
- Хорошо, этот вопрос решим в штабе дивизии, - овладел собой полковник, покосившись на сопровождавших его штабных. И - повернулся к Бондаренко: - Я хочу познакомиться с вашим легендарным Каро.
Между Валерием Бойко и Каро произошел интересный разговор.
- Здавствуйте, товарищ сержант.
- Здравия желаю, товарищ полковник.
- Вы знаете, что приведенный вами язык не кто иной, как сам Отто Зелингер - начальник войсковой разведки?
- Не знаю, товарищ полковник. Знаю только, что этот начальник - большая шишка.
- С чего вы взяли?
- С веса, товарищ полковник. До сегодняшний день спина у меня болит.
- А как зам удалось похитить его?
- Не знаю, товарищ полковник.
- А все же?
- Похитил - и все. Повезло.
Полковник расхохотался.
- Значит, повезло, говорите?
- Повезло, товарищ полковник.
- Сколько же языков на вашем счету, сержант?
- Не считал, товарищ полковник.
- О! Значит, их так много, что не сосчитать?
- Да нет, товарищ полковник.
- Кто вы по специальности, сержант?
- Дома - пахал, сеял, здесь - на фриц охотник.
- Что вам больше нравится?
- Дома - работать, здесь - фриц воровать.
- Ха-ха-ха, - покатился со смеху полковник, - наш герой за словом в карман не лезет. А как вас лечат здесь? Не жалуетесь на полковую медицину?
- Не жалуюсь, товарищ полковник. Я без лекарства тоже здоровый бы стал, раз тут Ольга Ивановна есть.
Полковник обернулся к Смирновой:
- Видите, какой он галантный? Его комплимент чего-нибудь да стоит. Но мы, товарищ сержант, решили перевести Смирнову в санбат.
- Нельзя, товарищ полковник, - сказал Каро, - нельзя ее в санбат. А если возьмешь, я ее потом ворую и отдаю настоящий хозяину, - добавил он двусмысленно.
- Господи, придется, видно, отказаться от операции по похищению капитана Смирновой. Очень уж у нее крепкая защита!.. - отступил полковник Бойко. - Ладно, оставим вашего доктора у вас.
- Спасибо, товарищ полковник.
- Всего хорошего, товарищ Каро.
И командир дивизии покинул санчасть полка.
После этого случая Каро начали досаждать корреспонденты и фоторепортеры фронтовых газет. В газетах замелькали его фото, на которых он глядел грустным, даже чуть подавленным. Выступил со статьей о сержанте и полковник Бойко. И наш общительный Каро, наш неунывающий весельчак Каро стал прятаться от людей, особенно от "этих назойливых" газетчиков.
Навестив сержанта в последний раз - он собирался выписаться, - я застал его сидящим среди вороха свежих газет. Он чувствовал себя уже почти здоровым, но был очень недоволен превозношением своего имени, и не без основания.
- Был я просто человеком, таким, как все, а стал материалом для газеты, - начал сетовать Каро. - Ты не думай, что я не хочу, чтобы меня хвалили. Хочу, конечно, но только зачем эти наши газетчики правду с кривдой мешают, в одну кучу все валят… Вот смотри, что пишут…
"До того как проникнуть в избу, он быстро и бесшумно снял всю личную охрану эсэсовца… Воин-патриот метнулся к изголовью кровати фашистского офицера… В его душе кипела ненависть…
- Именем наших истерзанных женщин и детей, именем нашей измученной Родины я приговариваю тебя к смерти! - и сержант обрушил на голову фрица…"
- Нет, - прервал меня Каро, - это никуда не годится! Там никакой охраны не было, а был всего лишь один-единственный бедный часовой. Была бы там охрана, да разве я один напал бы на нее? Я же не дурак. И настоящий солдат ведь в это не поверит, скажет - дудки!.. Потом, дорогой мой земляк, выходит, что я не сразу оглушил фрица, а только после того, как все-таки целую речь сказал. Этого у меня и в мыслях не было. Те, что пишут в газетах, должны понимать, земляк, что душа человека не позволяет ему в такие минуты речь держать… Взять хотя бы меня. Я что-то не припомню, подумал ли я хоть раз в тяжелые минуты, которые выпадали мне на фронте, - подумал ли я о родине, о семье своей, о долге. Это все в своем сердце ношу, ради всего этого и воюю, но в разгар дела перед глазами у меня только враг, только его и моя жизнь и смерть. Нет, пускай по-другому пишут, одну правду пусть пишут… Ну как, ты согласен? И сержант ждет ответа.
- Письма получаешь? - отвечаю вопросом на вопрос, поскольку я согласен.
- Каждый день, - оживляется Каро. - И, чего скрывать, иногда эти газеты Марии посылаю. Должно быть, радуются дома.
- Знаешь, что тебя орденом Ленина наградили?
- Знаю, - говорит Каро. - Это уже шестой мой орден, земляк. Орденами-то я богат… А что, если б и ты попросил докторшу выписать меня. Хватит в постели валяться, пойду своим делом займусь, заодно и от этих газет и сочинителей избавлюсь. По совести говоря, я не против, чтоб обо мне писали, напрасно только портреты мои помещают.
- Почему?
- Да ведь я… - Каро сощуривается, - рожей не вышел.
- Тщеславие в тебе сидит, покрасоваться любишь, - говорю я Каро. - А ведь ты не хуже и не лучше, чем ты есть.
- Да малость страдаю… тщеславием. Но это изъян терпимый, верно? Вчера пришли газетчики, я и говорю им: нельзя ли вместо моей карточку чужую напечатать. Заулыбались, повеселели. А в сегодняшней газете и об этой моей просьбе тоже написали. Доносчики эти сочинители, вот что! Я же им по секрету сказал, а они по всему свету раззвонили. Ну и ну!
* * *
Осень. Осенний иней запушил пожелтевшую землю, посеребрил стальные каски солдат. От изморози лица у людей сморщились, осунулись. Осень оголяет деревья, растаскивает их пышные наряды - нажитое за весну добро. Солнце лишилось права ласкать и согревать мир. Холод и снег пополам с дождем облечены широкими полномочиями. Солдаты мерзнут в своих окопах в ожидании приказа о наступлении. Перейти в наступление - это значит избавиться от холода, от бездействия и неопределенности.
Ракеты возвещают о начале долгожданного наступления, и наши части устремляются вперед. Под прикрытием артиллерии идут в атаку пехотные подразделения. Идут в атаку танки и механизированная бригада. Нарастающий ровный рев боевой техники, двигающейся в сторону неприятельских позиций, необыкновенно внушителен. Расстояние от нас до немецких оборонительных рубежей невелико, и мы вскорости оказываемся перед самыми окопами противника. "Ура-а-а!" - прокатывается по всему наполнившемуся клубящимися дымами полю… Люди падают и поднимаются. Поднимаются и бегут дальше. Падают и не поднимаются, каменеют. Наше "ура" с каждой минутой становится все яростнее, все победнее. Еще несколько шагов… и вдруг какие-то острые-острые иглы вонзаются мне в тело. Боль заставляет вскрикнуть. Чувствую, как валюсь на землю.
Заиндевелая земля холодна, холодна, и мне приятно.
А потом…
- Шприц, - слышится далекий голос.
- Просыпается, - произносит кто-то.
- Камфару, - снова слышится далекий голос.
- Камфару, - повторяет кто-то.
- Скальпель, - снова слышится далекий голос.
Горячая, пронзительная боль в боку, и тело мое становится непереносимо тяжелым. "Мне не под силу эта тяжесть, вы понимаете?.. Я глохну, я схожу с ума от хруста собственных костей, ломающихся под этой тяжестью… Отделите меня от моего тела!" - Я пытаюсь выкрикнуть эти слова, но тщетно, и я открываю глаза.
- Скальпель, - звучит женский голос.
- Наркоз, - требует тот же голос.
- Не выдержит, - отвечает кто-то.
- Другого выхода нет, - говорит женщина.
… Солнце заглянуло в окно, и я проснулся. Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: солнце слепит. Я хочу видеть его. Собственно, это и не мое желание, а желание моего тела, которое всей своей свинцовой тяжестью давит мне на глаза.
- Проснулись, да? - раздается знакомый женский голос.
- Наверно, - отвечаю.
- Как ваше самочувствие? - спрашивает женщина.
- Я вижу солнце.
- Слава богу, - говорит женщина.
И когда чья-то тень закрывает от меня солнце, я вижу светлое лицо Ольги Ивановны и тотчас же - славную физиономию сержанта Каро.
- Вы завидовали сержанту, - говорит докторша, - когда он был моим больным… Как видите, бог вас услышал, лейтенант.
- И слава богу, - проговариваю я со стоном.
- Земляк, дорогой мой человек, - наклоняется ко мне Каро, - три дня докторша боролась с твоей смертью. И вот победила!
- Спасибо, - силюсь улыбнуться. И, почувствовав вдруг ужасную усталость, снова в бессилии закрываю глаза. Солнце гаснет…
… Спустя несколько дней два санитара укладывают меня на носилки и выносят из санчасти. Среди провожающих - и сержант Каро. Лицо у него грустное, отрешенное. Осенняя травка вся в слюдяных завитушках и бусинах инея. Каро пытается заменить одного из санитаров, те не соглашаются, и он сердится, досадует.
На санитарном самолете - изображения звезды и креста. Крестов не люблю. Фашистская свастика - крест. Этот крест - на их машинах, на их оружии, на их могилах… Когда санитары подносят меня к трапу, Каро сжимает мне руку:
- Скорее выздоравливай, земляк… Счастливого пути, дорогой.
- Счастливо оставаться, - говорю я ему.
- До свидания. Значит, покидаешь меня… Эх, ты!