* * *
1965 год. Девятое мая. В Ереване весна. Война - это уже история, память. Вспоминая войну, люди словно смотрят старый кинофильм, как бы подтверждающий факт их собственного участия в ней. Но война была. Война оставила глубокий след и горький осадок не только в душах ее участников. Среди нас немало матерей, потерявших детей-воинов, немало молодых, никогда не видевших своих отцов, так и не вернувшихся с поля брани, немало седеющих девушек, не познавших сладости любви и материнства. Все то, что было фронтовой повседневностью, с годами стало героизмом, книгами, песнями, изустными рассказами. Мертвые не оживают, но они могут воскресать.
… Мимо театрального института проходит пожилая пара. Иду вслед за ними и не вижу их лиц. Но какая-то необъяснимая сила, какой-то повелительный внутренний голос толкает меня, шепчет: прибавь шагу, нагони их. Нагоняю - и останавливаюсь. Останавливается и пара. С минуту вглядываемся друг в друга. Память будит спящее в глубине моей души далекое былое… Да, это он! Да, это они!..
- Каро? Мария? Вы?..
- Мы, конечно, дорогой наш лейтенант!
По круглым щекам Марии катятся слезы. Синие глаза подернуты дымкой печали, воспоминаний.
А Каро… Он как-то понежнел, похорошел. Седые волосы осветили, словно забелили, его землистое лицо.
- Значит, жив, лейтенант! Вот это хорошо!
- Я надолго застрял в госпитале. А когда демобилизовался, сразу поступил в институт…
- Ясно, - говорит Каро.
- Господи, как во сне… - все еще вглядывается в меня Мария.
Молча направляемся куда глаза глядят. Молча переглядываемся. Улыбаемся друг другу с немым удивлением. Сейчас я ничего не помню, только знаю, что нашел своих фронтовых товарищей, дорогих друзей моих далеких трудных дней…
Входим в ресторан. Поседела и Мария, но когда она улыбается, на щеках расцветают те же забавные ямочки ее давней девичьей поры.
- А вы, похоже, городскими стали, - после долгого молчания говорю я, наливая в бокалы вино.
- Вот уже пятнадцать лет, лейтенант. Городские мы теперь, - отвечает Каро таким тоном, будто они провинились передо мной.
- Чему угодно я бы поверил, но что ты оставишь деревню - никогда.
Каро молча двигает руками, словно ищет опору, и, отчаявшись найти ее, отвечает, путаясь в словах, с запинкой, как школьник, не выучивший урока.
- Ты прав, братец, изменил я деревне. Это измена с моей стороны. Но город хочет расти. Его строить надо. Верно? Теперь таким путем жизнь у нас идет. А я считаю, что куда идет жизнь, туда и ты шагай.
- Где работаешь, Каро, кем?
- Каменщиком. Стены кладу, старик. И это мое новое дело - тоже святое. Строю - не разрушаю. Большая это радость - строить для людей дола. И все же… очень уж люблю я землю, не по себе мне без нее.
Я утешаю Каро, говорю, что теперешнее его дело - продолжение его святого крестьянского труда и что никакой "измены" тут нет.
- Спасибо, старик, - успокаивается Каро, - но все-таки очень уж люблю… Не пойму, как это мы все, точно сговорившись, в город жить переехали. Меня и сейчас все туда тянет, в деревню.
- А как дети, как дом?
- Все в порядке… Дети - не нарадуемся, на них глядя. Сыновья, двойняшки наши, - оба архитекторы. А дочь - у меня ведь и дочь есть - кончает химический факультет. Квартирой своей тоже довольны. Трехкомнатная, А мебель… Какая у нас мебель, жена?
- Импортная, - с улыбкой откликается Мария.
- Да, импортная, - продолжает Каро. - Все у нас хорошо, но корни мои - в деревне, лейтенант, и мне вдали от нее скучно. Езжу я туда… Дверь заколочена, у порога крапива - по пояс мне. В тонире ни уголька, в доме ни души… По опыту знаю, что если дом жилой, то он долго не разрушается, а если нежилой - быстро. В доме, коли он заброшен, даже цемент, который силой не отобьешь от стены, и тот не хочет на месте держаться, отваливается… Изменил я деревне.
Каро умолкает. От вина нам делается еще грустнее. Завожу разговор о наших фронтовых днях.
- Были со мной случаи и после того, как тебя увезли, - нехотя говорит Каро. - Ну, делал я все то же, что и при тебе: фрицев крал. Обыкновенные почти все случаи. Но вот история про мое тяжелое ранение, пожалуй, интересная, даже необыкновенная история…
И Каро рассказывает…
Ранней весной 1945 года части наших войск в районе озера Балатон наталкиваются на небольшую, но сильно укрепленную высоту, занятую немцами. Много дней подряд целый полк штурмует эту преграду, но безуспешно. Между тем командование фронта требует - во что бы то ни стало овладеть высотой, чтобы части нашей армии продвинулись вперед и тем самым дали возможность частям фронта окружить и уничтожить венгерскую группировку противника.
И вот в этот трудный час командир разведывательной роты, теперь уже старший лейтенант Каро, является к командиру полка с предложением не только дерзким, но и фантастическим. Он просит разрешить его роте подойти на рассвете к высоте, атаковать ее в лоб и ворваться в глубь обороны немцев. "И в этот момент полк стремительным ударом возьмет высоту…"
"Мы все умрем, - сказал я подполковнику, - но высота будет наша". "Ты большой фантазер, товарищ старший лейтенант", - сказал он. "До сих пор все мои обещания исполнялись", - сказал я. "Но это не исполнится", - отрезал подполковник.
- Хороший он был человек, знакомый нам с тобой Бондаренко. Отказался он от моего предложения, но оно засело у него в голове.
В конце концов командование полка удовлетворило просьбу Каро. И вместе со своими ста пятьюдесятью бойцами он всю ночь ползком пробирался к высоте и под утро внезапно атаковал укрепления немцев. Завязался рукопашный бой. Вся рота погибла - исчезла как капля воды. Но полк взял высоту.
- У меня на глазах пали все мои хорошие ребята… Эх, лейтенант!..
Полк, как узнал Каро впоследствии, пошел в атаку без опоздания, но когда достиг высоты, никого из роты в живых уже не было. Каро же застали сидящим на земле… Автоматной очередью, как ножом, немцы вспороли ему живот.
- Потом?
Потом истекшего кровью и обеспамятевшего Каро увезли в прифронтовой госпиталь. Крепкое здоровье горца, твердая воля и умелость врачей спасли ему жизнь.
- Как заштопывают мешок, так хирурги заштопали мне брюхо…
Произошло чудо - Каро выжил.
Он вернулся в жизнь, когда пушки уже молчали.
- А как оценили этот твой подвиг?
Каро заливается смехом. Звонко, запрокидывая голову, смеется и его жена Мария.
… По представлению полка, решившего, что Каро умер, ему посмертно присвоили звание Героя. Вот и все. А мне нужно наполнить бокал вином и поздравить Каро.
- Ну, золотой мой, поздравляю. Он улыбается.
- Я не герой, знай, старик. Пока живу, я рядовой человек; как умру - только тогда героем стану. Я посмертно герой… Теперь, дорогой мой, в счет своей смерти живу. Я, может, единственный человек на свете, которому посчастливилось жить посмертной жизнью.
Жизнь под огнем
(Войне в дневнике солдата)
Вместо пролога
Раны уже зарубцевались, но сердце еще не забыло ни ужасов войны, ни тех, кто пал… Сердце не зажило, сердце неизлечимо.
Мой полинялый и пожелтевший солдатский дневник кажется мне музейной древностью несмотря на то, что над ним не пронеслось еще и двух десятилетий. Он мок под дождем, болото окрасило его рыжей ржавчиной, растеклась краска химического карандаша. Скупые пометки, а чаще только имена, но для меня мой дневник говорящий и живой, как кинолента, на которой я вижу своих товарищей и себя без грима, без условностей.
Раны мои давно зарубцевались, но сердце еще стонет, а когда сердце стонет, болят и зарубцевавшиеся раны.
Путь моего поколения был суровым, но героическим. Многие из нас стали родниками-памятниками, посмертными героями, посмертно оправданными "преступниками", свято хранимыми портретами. Мало кто из нас остался в живых, стал отцом. Осталось главное - кровь героев, их святое право называться отцами сегодняшнего поколения.
Глава первая
Мы все влюблены
Над ущельем собрались провожающие. Дорога морщинистыми зигзагами нетерпеливо зовет и извивается перед нами…
Многие из нас только уйдут по этой дороге, они только уходящие. Многие должны вернуться, они - возвращающиеся. Впрочем, отъезжающие озабочены меньше, чем остающиеся - матери, сестры, любимые девушки, товарищи…
Едем мы всем классом. Речь идет, конечно, о парнях. Только один из нас остается дома, это "историк" Гайк, который еще в детстве упал с дерева и повредил себе руку. Правая кисть его срослась криво, и Гайк признан негодным для военной службы. Ребята с ним особенно ласковы.
- Гайк, дорогой, мы будем защищать родину, а ты - девушек. Приостановить вражескую агрессию легче, чем любовную. Но ты не отступай перед трудностями… Счастливо оставаться!..
Гайк моргает мокрыми глазами. Он не может выговорить ни слова. Никто, кроме Оника, не завидует ему.
- Счастливец ты, историк, - говорит Оник Гайку. - Только смотри, без любовных историй с девушками… Счастливец!..
- Ну, айда! - кричит старик фургонщик и подхлестывает лошадей. Дорога петляет вверх по горным склонам. Вдали уже скрывается город, и сердце сжимается от боли. Мы только что покинули свои дома и уже тоскуем. Ах, эта тоска, она щекочет тебе нос, от горьких слез глаза болят. "Ты плачешь?.. Какой позор!.." - сержусь я на себя. Фургонщик дядя Минас что-то тихо напевает себе под нос.
- Эх, эх, - глубоко вздыхает он. - Таких же двух львов, не хуже вас, проводил и я - и весточки еще не получал… Айда!..
- Ребята, города больше не видно, - с сожалением замечает Вардан.
Солнце прорывает облачную завесу и швыряет огненный сноп на город. Мы долго смотрим на охваченный пламенем городок, пока солнце не заходит за горы.
Ребята молчаливы и озабочены. Ночью мы не спали, а днем нас утомила дорога. Фургон укачивает, и глаза мои смыкаются. Сон убаюкивает меня.
1 августа 1942 года
Все наши ребята, кроме меня, влюблены. Сейчас они сидят под деревьями, на опушке леса, по дороге к Манглису, и ревностно пишут письма любимым девушкам.
А я еще раздумываю, писать или нет.
Как я могу не быть влюбленным, если все влюблены? Я смотрю с нескрываемой завистью на тех, у кого есть любящие и тоскующие девушки. А у меня?.. Но ведь я люблю свою одноклассницу Назик. Что с того, что она ничего об этом не знает. Сейчас она мне очень нужна, очень. Я мысленно пытаюсь обосновать существование моей любви, придать моим мечтам реальный облик.
Мы учились вместе девять лет. В десятом классе как-то во время экзаменов, когда мы занимались в роще Тавшантава, мы с ней случайно остались одни. Я впервые увидел ее порозовевшие от радости щеки, стройную фигуру и немного растерянный, влажный взгляд. Это было открытием. Как это я раньше не замечал, как это я до сих пор не видел ее?..
Двадцать первого июня нам вручили аттестаты. Возвращаясь после выпускного вечера, мы с Назик решили завтра же послать наши документы на филологический факультет. Но утром двадцать второго радио объявило о начале войны.
- Месяца два, не больше и фашистская Германия отправится к чертовой бабушке, - со всей серьезностью говорит Гайк, "историк" нашего класса.
- Нет, это вопрос нескольких недель, - кипятимся мы и начинаем насвистывать "Если завтра война". - Немцы понесут поражение, и все будет по-прежнему.
Но слухи были зловещие. Враг продвигался вперед, день за днем завоевывая области, города и районы. Наш городок уже опустел, мужчины уехали на фронт. У матерей глаза не высыхали, у женщин, пославших мужей на фронт, плечи сгибались от забот.
Я не говорил Назик о своей любви, мне казалось, мой отъезд на фронт мог подействовать на нее тяжело. Впрочем, я не знал, любит она меня или нет.
Я и сейчас вижу ее, стоящей на краю ущелья, грустную, задумчивую и… одну. Мои уста шепчут слова клятвы.
Клянусь тобой - прекрасными, скорбящими глазами,
Объятьем первым, что сердца нам жгло,
Что никогда врагу кровавыми руками
Не загрязнить, не тронуть твой платок…
Ах, это "первое объятье"!.. Ведь это же ложь! Но ничего, стихи от этого только выиграют, ничего…
А ребята, сидя на опушке леса, ревностно и самозабвенно пишут письма любимым девушкам. Ну что ж, пусть все знают, что я влюблен, пусть… И я прячу в конверт свое стихотворение…
20 августа 1942 года
В Манглисе красиво. Леса с таинственными чащобами и шепотами, ущелья, покрытые сводами ветвей. Над горами курятся облака, теряющие поминутно небесную дорогу и растерянно падающие в леса и ущелья…
Мы курсанты военного училища. Нас, тридцать ребят, разбили по разным взводам той же роты. Снова друг с другом, снова вместе.
Впрочем, красота Манглиса настраивает нас на мечтательный лад больше, чем это требуется курсантам. Услыхав приказ к привалу, мы бросаемся под деревья на траву. Деревья шумят, напевают волшебные песни, пахнет запахом родных полей. В такие минуты мне всегда кажется, что из-за деревьев мелькнет стройная фигура Назик, и я боюсь открыть глаза, чтобы она не исчезла.
Надо признаться, что настоящей любовью я люблю Назик теперь, здесь. О, я удивительный мечтатель, удивительный!.. Но я мечтаю и в строю, и это становится для меня настоящим бедствием.
Тактические занятия. Командир взвода вдруг обращается ко мне:
- Скажите, товарищ курсант, что бы вы сделали, если бы по вашему взводу враг открыл огонь со второго ориентира из сосновой рощи?
Бедный "товарищ курсант". Я вместе с Назик брожу по сосновой роще, между тем как враг оттуда открывает огонь.
Что я могу сделать? В первую очередь надо укрыть Назик в безопасном месте, затем уже подумать о том, как послать врага к черту. А это не легко, расстаться с Назик очень трудно, и я медлю с ответом.
- Надо быть внимательнее, - командир недоволен. - Понимаете, внимательнее?..
А чуть погодя:
- Ах!.. - вздыхает самозабвенно Оник.
- Чтоб тебе! - и ребята хлопают его по голове. - Будь мужчиной, ты не один, мы все влюблены.
Оник виновато улыбается.
Солдатские будни тяжелы. Двухгодичный курс надо пройти в шесть месяцев, а для этого необходимо ежедневно заниматься по четырнадцать часов, и даже больше.
- Стройся! - раздается приказ, и деревья перестают шуршать.
Онику не везет. Недавно между ним и командиром взвода произошло столкновение. У Оника пышные закрученные усы, предмет зависти и восторга ребят-грузин нашей роты. Лиц многих из нас еще не коснулась бритва, а у Оника, несмотря на то, что он наш ровесник, уже усы, да еще какие!
- Мне бы твои усы!.. Тамрико с ума бы сошла, - восхищенно смотрит на Оника смазливый Яшвили.
Но из-за этих княжеских усов чего только не натерпелся наш славный, дорогой Оник!..
Командир батальона Сальников, обходя строй, останавливается перед Оником.
- Сбрить эти веники!.. - и проходит.
На следующий день командир взвода требует выполнить распоряжение командира батальона. Оник возмущается:
- Что вы говорите, товарищ лейтенант!
- Товарищ курсант, - голос командира звучит строже, - приказ командира - закон для подчиненных. Повторите и выполните!
Оник послушно повторяет приказ, но добавляет, что усов не сбреет, так как по обычаю кавказцев сбрить усы равносильно бесчестию.
Командир свирепеет. Он приказывает Онику бегом подняться на противоположный холм и спуститься. И так несколько раз, пока, с трудом переводя дух, вспотевший Оник не становится перед ним и задыхаясь говорит:
- Ладно, сбрею… Лучше жить без усов, чем умереть с усами.
И сбрил. Посмотрев на его оголенное лицо, Яшвили вздохнул.
- Ах, как опростилось его лицо!..
А Оник возмущается.
- Сглазил…
Трудно привыкать к солдатской жизни, очень трудно.
Самое мучительное это просыпаться от сна. Не знаю, что легче - идти в атаку на врага или бороться со сном, который давит на твои усталые нервы, мягкими, желанными крыльями смежает твои веки.
Достаточно не успеть за три минуты одеться в полную солдатскую форму и стать в строй, как следует оглушительный голос командира или старшины:
- Отбой!..
Снова раздевайся и ложись, чтобы немедленно последовал окрик "подъем", и так без конца, пока не научишься вовремя ложиться и вставать. Этот нервирующий экзамен повторяется почти каждый день, утром и вечером. Но безуспешно. Ребята - новички, всегда кто-нибудь запаздывает. Запаздываю, к сожалению, и я. Сон преследует нас, как тень, достаточно посидеть минут пять, как я вижу наш дом, нашу спокойную комнату, мою узкую зеленую кровать и нашу пушистую, мурлыкающую кошку. Муррр, муррр, муррр… и сон убаюкивает меня.
- Встать! - слышится приказ.
- Встать! - и перед тобой топают сапоги, с трудом несущие тяжесть невыспавшихся тел.
Сегодня за ужином недосчитались Сергея Папахчяна. Мы были удивлены, кто из нас не знал о его аппетите? Вернувшись в казармы, мы нашли Сергея спящим, сидя на койке, с кружкой в руке. Он собирался идти ужинать, но достаточно было ему присесть, чтобы очутиться в цепких руках коварного сна.
- Эх, солдатская жизнь! - смеется старшина и протягивает Сергею копченую рыбу с черным хлебом.
Ребята громко хохочут.
Наш третий взвод получил название интернационального. В нем русские, украинцы, грузины, армяне, азербайджанцы, осетины, евреи. Мы с гордостью носим это имя и стараемся ничем не опорочить его.
Раздается приказ:
- Интернациональный взвод, стройся!
- Проходит интернационал! - говорят на парадах.
Сегодня командир батальона объявил, что интернациональный взвод на пятнадцать дней должен отправиться в лес на заготовку дров для училища. Ребята очень рады и тут же садятся писать письма об этой большой новости…
11 сентября 1942 года
Густой лес, а на косогоре двухэтажное полуразрушенное здание. Неизвестно, кто его построил и с какой целью. В ущелье веселая, приветливая речка. Лес ожил от шума топоров и пил.
По вечерам зажигается огромный костер, и наши тени, как сказочные великаны, вытягиваются на противоположном холме. С веселым треском пылает костер, и огненными языками тянется во мрак упорствующая темнота.
Оник стал поэтом. Вот уже несколько дней, как он что-то пишет тайком от нас. Сегодня вечером принес мне грустное, трогательное четверостишие.
- Помоги, дорогой, хочу послать Маник, - просит он.
Я отказываюсь, но влюбленные глаза умоляют, и я, исправив рифмы, читаю вслух ребятам.
Ах, в сердце стучалась весна, Чтоб прахом стать, как Ани . Ночь и темна и тесна… Умереть мне за тебя, Маник!
Вардан не выносит сентиментальности и вспыхивает.
- Ну, довольно! Пусть сама умирает за тебя, дурак!..
Оник огорчен.
- Я не такой, как ты, черствый футболист, я романтик, - защищается он.
Все хохочут, Вардан, схватившись за живот, катается по траве.
- Вы на романтика поглядите!..
Оник обижен на меня.
- Зачем ты прочел при этом болтуне? Где футболисту понять романтика?.. У него весь ум пошел в ноги.