- Ну, хорошо. Допустим, человек, дальше-то что? - нервничает Севян.
- Обращайтесь с человеком по-человечески, - выговаривает ему Айказян. - Почему вы с такой легкостью оскорбляете людей?
- Никого я не оскорбляю, - защищается Севян. - Я отдаю приказы.
- Оскорбление - это не приказ. Брань - это не приказ, товарищ лейтенант! В данном случае приказ - это голос родины, который из уст командира передается рядовым. Приказ - это высокая ответственность, Севян…
Однако лейтенант уже далеко; он идет во главе роты, размахивая здоровей правой рукой, а левая его рука висит, перехваченная черной перевязью, на груди. Вдали у склона горы видна деревня Сараландж. Куда-то сюда враг забросил парашютистов. Нашей роте приказано прочесать эти места с фронта, иными словами, добраться до ущелья, спуститься и пройти по нему и далее - подняться на холм позади Сараланджа, где расположено деревенское кладбище. Там мы должны ждать, как будут разворачиваться действия других рот, которым предписано, окружив эту местность, взять врага в клещи и, постепенно сжимая, подталкивать прямо на нас. В приказе есть тонкость: не убивать противника, а захватить в плен.
- Я убью, - говорит Асо.
- Брать в плен куда интереснее, - говорю я. - Любопытно все-таки взглянуть на этих диверсантов.
Наша цепь медленно продвигается к ущелью. Держа винтовки наперевес, ребята с трудом шагают среди высоких, в человеческий рост, колосьев, и перепела обращаются в бегство. А над этой долиной, над горами - мир чистоты и прозрачности. Цветы растущего в межах шиповника наливаются солнцем. Внизу, задыхаясь от зноя, опрокинулось на спину ущелье. Серебряной нитью висит над пропастью пенистый поток.
Перебравшись через поле, мы тотчас оказываемся в гуще овечьего стада. Нам навстречу, угрожающе рыча, летит тройка сторожевых псов.
- Эй, пастух, придержи собак, - пятясь, кричит лейтенант.
Пастух хриплым окриком отгоняет псов, и те недовольно усаживаются чуть поодаль, поминутно косясь на нас и на лучащиеся под солнцем кинжальные штыки наших винтовок.
- Доброго здоровья, - говорит подошедший пастух. - Зачем пожало…
Не успел он договорить, как лейтенант прерывает его:
- Это тайна, товарищ пастух, тайна…
- То, что вы здесь, что ли? - пастух смотрит из-под нависших бровей.
- Так точно, - лейтенант становится непроницаемым и жестами приказывает ребятам обойти отару и двигаться дальше. Потом, чуть поколебавшись, спрашивает пастуха: - Не замечал здесь посторонних?..
- Посторонних! - взгляд пастуха темнеет. - Ты, часом, не про диверсантов?
- Гм, гм… - ротный на какое-то мгновение теряет дар речи. - Так точно…
- Про парашютистов?
- Так точно…
- Они при автоматах?
- Так точно…
- Не видал.
Лейтенант, обескураженно взиравший на старика, теперь рассматривает его недобро и подозрительно, а затем взмахивает по своему обыкновению рукой:
- Вперед!
Сжатое, сдавленное скалами ущелье чрезвычайно узко. А там, где речка, словно привстав на колени, укрывает дорогу, скалы распахнули объятия, и в их тени притулился Затворнический монастырь. Перед монастырем в ласковом соседстве цветов и зелени раскинулась пасека. Пасечник молча, не отрываясь от дела, посматривает на нас; отгоняя дымящейся лучиной пчелиный рой, он кое-как умещает в улье медовые соты.
- Не видел здесь посторонних? - спрашивает лейтенант.
- Знакомых - и тех не видел, а ты про посторонних. Ни души не осталось, все на фронте.
- Мы диверсантов ищем.
- Кто это - диверсанты?
- Ну, парашютистов, - поясняет Севян.
- Кто это - парашютисты?
Лейтенант в явном замешательстве: он что, этот человек, не от мира сего? Но выход найден…
- Ну, словом, шпионы…
- Ага, - уразумел пасечник. - Так ведь, коли они настоящие шпионы, они, стало быть, должны меня видеть, а я их - нет…
- Верно, - соглашается лейтенант.
- Ну, а коли верно, нечего здесь цветы топтать. Шпион не дурак. Чего ради ему тащиться в эти сырые, травянистые места и оставлять следы на зелени?
- Мудрый ты человек, дед.
- Проживешь, вроде меня, восемьдесят годков - тоже поумнеешь, - укалывает лейтенанта старик, полагая, что над ним подшучивают. - В другой раз не приходи сюда шпионов искать. Из этого неприметного, укромного ущелья не то что шпион, сам господь бог не выберется. Шпионы… Сколько их, ваших шпионов?
- Восемь человек.
- Вот так так, - усмехается старик, - ввосьмером, стало быть, шпионят? Да кто ж их видел-то, кто считал?
Лейтенант молчит. И вправду - откуда они взялись, эти шпионы? Кто видел, как они спускались с парашютами? Кто их сосчитал? Почему эти люди не последовали за ними, чтобы потом безо всякой путаницы навести на врага?
- Не знаю, - говорит лейтенант.
- Ну, а не знаешь, так куда ж ты солдат-то по горам и долам ведешь? Ладно, ступайте, нечего попусту цветы топтать…
Двигаемся в путь. По оленьей тропе гуськом выбираемся из ущелья наверх. Устали, пот градом катит с наших лиц. Спина и подмышки на гимнастерке Асо взмокли и просолились. Ростом он не удался, а винтовка у него длинная. Приклад то и дело задевает о камни и с сухим стуком высекает искры. Всякий раз Асо подтягивает винтовочный ремень, поправляет винтовку на спине, однако все повторяется сызнова: винтовка-то длинная, а ростом Асо не удался.
Лейтенант посылает разведчиков осмотреть окрестности кладбища, а наша цепочка бесшумно и медленно карабкается по склону холма на макушку. Не проходит и получаса, как разведчики возвращаются, и лейтенант принимает у них рапорт. И, не дослушав его толком до конца, срывается с места со странно загоревшимся взглядом. В его глазах сменяют друг друга злость и решительность. Весь его вид, вся его осанка дышат воинственностью. Он готовится к бою.
- Наконец-то! - он утирает пот и обращается к нам: - Товарищи, наши разведчики уже обнаружили диверсантов. Они находятся в кладбищенской часовне. Приказываю действовать согласно уставу, бесшумно окружить часовню и ожидать моих приказаний. - Лицо и особенно голос нашего сурового лейтенанта внезапно смягчаются. - Будьте осторожны, чтобы обошлось без жертв. Диверсанты вооружены до зубов. Если не сдадутся, я эту сволоту сам возьму в плен. У меня есть опыт, а вы ведь еще совсем щенки…
Вскоре мы так окружаем кладбище, что никому и ни за что не выскользнуть из нашего кольца. Неподалеку от часовенки стоит мотоцикл с коляской, а в коляске - автомат. Владельцев нет, они в часовенке. Ребята бесшумно, короткими перебежками, прячась за надгробия и хачкары, продвигаются вперед. На замшелых надгробных камнях греются под солнцем трусливые ящерицы. Туда-сюда бродят по выгону пасущиеся ягнята. Колокольчик на шее одного из них беспрестанно звякает. Печальное безмолвие наполнено острым запахом тимьяна.
Наш взвод уже держит на мушке вход в часовню. Три десятка винтовок не отрывают холодных неподвижных взоров от ее узенькой двери. До часовни метров пятнадцать-двадцать, не больше. До мотоцикла не будет и десяти. Внезапно Асо в два прыжка оказывается у мотоцикла и, схватив автомат, устремляется обратно. Лейтенант тут как тут.
- За находчивость - благодарю. А за самовольные действия - три наряда вне очереди. Трижды вымоешь уборную в казарме, щенок!
Берет автомат и, покачивая головой, изучает его. Отводит затвор, проверяет магазин и ствол. Автомат заряжен.
- Вот сволочи! Нашими автоматами вооружились, чтобы никто ничего не заподозрил. Интересно, где они этот мотоцикл раздобыли, не с парашютом же спустили?
Поворачивается к нам и отрывисто приказывает:
- Приготовиться к бою!
Щелкают затворы. Тишина напрягается, как пружина. По прикладу моей винтовки путешествует муха. Я слышу каждое ее движение. Слышу и бурное круговращение крови в моих жилах.
- По часовне не стрелять: памятник старины, - говорит лейтенант. - Пока что - в воздух. - И громко командует: - Огонь!
Наши уши глохнут от страшного грохота. Округа наполняется запахом дыма и копоти. Огонь открывают и другие взводы. Еще не затих звук залпа, а из часовенки уже вылетает симпатичный сержант, волоча за собой до смерти перепуганную женщину в расстегнутой на груди кофточке. Мы в растерянности опускаем винтовки. Побелевший от бешенства лейтенант по обыкновению взмахивает рукой. Асо прыскает, его смешок передается всей роте, и гомерический хохот повисает над кладбищенской печалью и вселенской смутой. А влюбленные рука об руку застыли перед нами - сконфуженные, сгорающие со стыда. И - о диво! - в женщине я узнаю невестку нашего соседа, зовут ее Асмик. Две недели побыла она замужем, через две недели началась война. Муж отправился на фронт, а несколько месяцев спустя пришла похоронка. Асмик овдовела.
- Кто вы такие? - спрашивает лейтенант.
- Сержант Советской Армии, а это… это… - парень мнется. - А где мой автомат?
- У нас. - Лейтенант подходит к ним с автоматом в руке. - Чем вы тут занимались?
- Неуместный вопрос, - говорит сержант, - к тому же неприличный…
- Вы плохой солдат, сержант, - укоряет его лейтенант.
- Может быть, - отвечает сержант. - Я влюблен.
- Хоть бы постеснялись, - лейтенант в упор смотрит на полуобнаженную грудь Асмик.
- Ой, мамочки, как же я осрамилась! - кричит Асмик и падает перед лейтенантом наземь.
Мой взгляд блуждает по исчезающим в знойном мареве горам - только бы не видеть, как рушится перед десятками и десятками глаз ее честь и доброе имя, не видеть ее бесстыдно оголившейся груди.
Затем, словно из дальней дали, до меня доносится голос сержанта:
- Ну да, это я сказал председателю сельсовета, что в здешних местах объявились диверсанты… Да, да, именно восемь парашютистов… Пристал к нам, как банный лист, и никак, понимаете, не отвяжется… Вот и все.
- Тьфу, - сплевывает лейтенант Севян и командует: - Стано-в-и-ись!
Дом на кладбище
Над вечным покоем надгробий разрослись деревья, выпростав далеко вокруг ветви, как бы подчеркивая безответность и безропотность тишины. Шелест и шорохи листвы порхают над безмолвием крестов, надгробий и бюстов, глухие уши и немые губы которых сгущают кладбищенское одиночество.
На пригорке, в самом центре кладбища, высится дом из красного кирпича, дом кладбищенского сторожа. Было время, стоял он на краю кладбища. Но кладбище разрослось, раздвинуло свои пределы и обступило дом.
Здесь и родился Михаил Васильевич Кузик, сторож кладбища. Странно, не правда ли?.. Человек родился на кладбище. Да еще, говорят, с таким криком, что весь этот мертвящий покой ужаснулся и разом взорвался.
Тридцати двух лет от роду он был призван на военную службу. Участвовал в первой мировой. Заработал Георгиевский крест и тяжелые увечья, - ранило его в живот и в колено. В госпитале, когда очнулся, вспомнил вдруг, что награда схожа с постылыми крестами, опоясавшими отчий дом…
Возвращение домой не принесло ему радости: отца и мать он в живых уже не застал. Справа от входа в дом увидел два холмика и молоденькие ивы над ними. Не успел он вернуться домой, как забрили младшего. Время железным обручем сдавливало ему горло. И остался Михаил один на один с Георгиевским и кладбищенскими крестами. Один на один с отчим домом и кладбищенским запустением. Люди предавали земле своих близких, и всякий раз раны его саднили нестерпимой болью, бередили душу.
Как-то воскресным утром присутствовал он на похоронах георгиевского кавалера - подполковника Грицая. Героя хоронили с большими почестями. Он смотрел на его молодую вдову, и глаза щипало от слез. "Что это, жалость к себе или тоска по уходящей молодости, по жизни, загубленной войной?" - спрашивал он самого себя и не находил ответа. А ответ стучал в висках, копошился в ранах, все еще дающих знать о себе.
Могила подполковника оказалась почти рядом с его домом. Чуть ли не каждый день приходила вдова, навещала своего усопшего друга и до самой темноты исходила слезами. Сидя неподалеку, на черном мраморе чьего-то надгробия, он скорбел с этой убитой горем женщиной. Вечером он провожал ее в город и возвращался печальный и задумчивый. С отрывного календаря времени облетали лепестки горя… Вскоре на могильном холмике подполковника встало надгробие с выбитыми на нем тремя крестами полного георгиевского кавалера. А еще он, кладбищенский сторож, выяснил, что зовут ее - Нина Авдеевна.
В одно из своих посещений женщина глянула на него из-под черной вуали.
- Как вас величают? - спросила она полушепотом.
- Михаил Васильевич, - ответил он, не поднимая глаз.
- Доброе у вас сердце! - обронила она доверительно.
- В маму пошел, - обласкал себя Михаил.
- Она жива?
Он молча кивнул на ивы у порога.
- Так вы здесь один живете? - спросила вдова, и в голосе ее, грудном и красивом, прозвучало недоумение.
- Один, брат на фронте…
И, как обычно, пошел провожать ее. На обратном пути мысли сбивали с ног, кровь что-то нашептывала одичалому сердцу, стаскивая с него покров застенчивости. Ночью - во сне, днем - у могилы подполковника снова увидел ее. Клубок желаний завязывался туже.
- Миша, - сказала она, прощаясь, румянец жизни заливал ее лицо, - значит, можно привыкнуть и к кладбищенскому ужасу?..
Он пожал плечами. Отметил про себя, что эта простота обращения снимает с него путы, оставляет надежду на что-то, тайный смысл которого сразу постичь невозможно.
- Можно…
Он так и не понял, что их сблизило - одиночество или все эти встречи? Понял одно: эта пышущая здоровьем и красотой женщина смущает его. Осознал, что в жизни его происходит что-то новое, еще не изведанное. Что-то невнятно ворочалось в горле, переполняя его страхом и какой-то исполинской радостью. Это чувство окрепло, когда он увидел ее однажды без траурной накидки. Удостоив беглого взгляда надгробие георгиевского кавалера, она пришла, села рядом.
- Грустно одной, - сказала, не отводя глаз.
- Грустно! - согласился Михаил.
- Ты зря тут пропадаешь сторожем! - прошелестела она чуть влажными губами и обдала его взглядом, в котором тепла было не меньше, чем в ее руке, уже минуту лежащей на его колене.
Захмелел Михаил, но не растерялся.
- Кому-то и посторожить надо. Место это я от отца унаследовал.
Позже, когда взошла луна и вытянулись тени от надгробий, он ввел ее в дом. Так Нина Авдеевна вошла в его жизнь. В доме стало теплее, он засиял, засмеялся, стал светиться, и - отступило кладбище, а жизнь стала единственным и полнокровным хозяином дома. Михаил уже не пытался разобраться в происходящем. Он полюбил. Чего ради она бросила все и пришла сюда, жить с ним?! Пытался найти объяснение и не мог найти ответа на тысячи вопросов, которые не смел задать ни ей, ни себе.
Женщины всегда казались ему существами непонятными и загадочными. Он всегда робел в их присутствии и даже чурался их. Нину же - любил без памяти. Любил и испытывал неясный страх перед нею. Безграничная сила таилась в этой благородных черт женщине. Она обдала его нежностью и превратила этот задыхающийся в царстве смерти маленький домик в островок счастья, оазис отдохновения.
Вечера коротали в молчании. Нина не сводила глаз с могилы мужа, он подолгу смотрел на ивы. Потом ложились на кресты могил бледные отсветы лунного света. Тени надгробий высовывали языки и потешались над скоротечным счастьем живущих.
Так прошли три года.
Как-то утром в окно постучали. Михаил подошел к окну. Под ивами стоял брат - уже офицер. Лицо его было залито лучами рассветного солнца. Брат улыбнулся брату. Брат бросился в объятья брата.
- Боже, какая радость!..
- Михаил!..
Они долго стояли обнявшись. Их слитная тень добежала до ив и замерла. Будь живы родители… Сергей повзрослел, возмужал. Движенья, речь, манеры - все в нем изменилось. Перед Михаилом стоял тот же и уже чуточку не тот человек, кого он знал как младшего брата. Взгляд Сергея упал на спящую женщину, золотистые локоны которой рассыпались по подушке вперемежку с рыжими лохмами солнца.
- Поздравляю!..
- Благодарю, братик! Я вполне счастлив…
- Только не место здесь для счастливой жизни, вот что, перебирайся-ка ты в город. Тяжко здесь, с покойниками ладить - дело непростое.
- Ну, я, - замялся Михаил, - видишь ли, мы с Ниной… покойники сами по себе, они нам не мешают, Сережа…
- Печально, брат, печально!..
- Сережа, ты вчистую или как?..
- Нет, полк наш сюда перевели. Меня не демобилизуют, я офицер…
- Вижу, вижу. Тебе идет эта щеголеватость.
Нина проснулась. При виде незнакомого мужчины резко повернулась к стене и укрылась с головой. Сережа прошел в соседнюю комнату. Чуть погодя, когда Нина вошла в столовую, Сергей вскочил с места и, звякнув шпорами, пошел навстречу. Во взоре его сияло изумление.
- У брата хороший вкус, я рад, искренне рад, - улыбнулся и поцеловал руку.
Нина, польщенная, вспыхнула.
- Вы очень похожи, - сказала она, - только на вас, Сергей Васильевич, больше лоска…
Сергей смиренно склонил перед ней голову. Михаил пошел ставить самовар. А когда вернулся, услышал настоятельный совет Сергея Нине:
- Человек не может жить в соседстве с покойниками! Такой красавице, как вы, здесь не место, вы созданы для бала… Как можно заживо хоронить себя в этом запустении?! Нет, Нина Авдеевна, вы, право же, созданы для бала…
Нина молчала, и Михаил всем нутром своим ощутил, что слова брата задели его жену, что она, пожалуй, согласна с ним. Михаилу показалось или земля и в самом деле качнулась под ногами, но ощущение неустойчивости, пронзив его сознание, уже не отпускало его. Что-то неуловимое породнило вдруг Нину и Сергея. Он с минуту пребывал в растерянности. Это нечто было ему незнакомо и делало его любовь уязвимой. Все нутро полоснуло каким-то животным криком…
Чай поспел, и они сели за стол.
Потом…
Михаил отказывался понимать происходящее.
Не прошло и недели - они ушли. Ушли, чтобы вернуться и пожать ему руку, представиться…
- Михаил, брат мой, прости! Христом-богом молю, прости!.. Любим мы друг друга… Прости, брат!
- За что? - захолонуло внутри и оборвалось.
- Мы любим друг друга, и мы уходим вместе. Уходим из этого дома, чтобы никогда больше не возвращаться сюда…
- Как же так?!
- В город уходим. Из отцовского дома ничего не беру. Все тебе…
- Убирайся! - закричал Михаил.
И от этого крика надломилась душа и разверзлась в нем бездна отчаяния. "Из отцовского дома ничего не беру, - повторял с горечью. - Эх, Сережа, весь мир у меня забрал, ограбил начисто, что же мне оставил?!"
Михаил старался не бывать в городе. Не ходил бы и на рынок, если б не потребность в еде. Его уши, непривычные к шуму, и особенно душа, как-то необычно, ревниво и зло воспринимали живые звуки и эту неуемную толчею. Отметил про себя, что стал уже пугаться тишины. И чего-то еще… Боялся встретить Нину и Сергея. Боялся, что затопит его жалость к себе, потому что ненависти к ним он не питал.