И все же встретил их как-то на воскресном рынке. Нина была в лиловом, отчего казалась неземной. Сергей подал ей руку, помогая сойти с экипажа. Дыхание перехватило, словно кто-то злой и жестокий сдавил ему горло. Справился с потрясением первой минуты, совладал с собой и пошел, скорее побежал - не оглядываясь. И вдруг, - такого с ним никогда не случалось - ноги отяжелели. Да нет, не отяжелели; просто не шли. И он понял, почему не шли. Михаилу нестерпимо хотелось взглянуть на Нину еще раз. Прячась за воротами рынка, он ловил каждое ее движение, похищал тоскующими глазами ее обаяние. В душе клокотало, но выхода этому чувству не было. Ревность отступала…
Он трезво отдавал себе отчет в том, что он, Михаил, конечно же не мог дать Нине всего, что дал ей Сережа. Врезались в память их счастливые лица. Его мужская гордость страдала, но сердце уговаривало: "Ты сделал это ради Нины, ради любви своей, ради брата". В жертву был принесен он. Невелика потеря! "Прости, Нина, любимая! Не удержал я тебя, не сумел. Будь счастлива!"
Михаил отправился домой. Шел не спеша, вдыхая воздух облегчения. Вечером, поливая ивы, бросил взгляд на могилу подполковника. Глянул приветливо и подошел. Последний, принесенный Ниной, букет усох в труху. Вокруг ив полыхал красками жизни цветник. Михаил набрал белых и красных гвоздик, положил на могилу. "Видали, ваше благородие? Одной судьбы мы удостоились с вами, одной… Нина бросила нас обоих. Нет, не стоит ни ревновать, ни обижаться. Без нас она много счастливее, поверьте. Давайте простим ее, простим… Мы с вами можем себе это позволить - быть великодушными…"
С этого дня он приносил свежие цветы и на могилу подполковника. Одна у них была участь!..
Однажды, возвращаясь из города, встретил товарища своего, Василия, в плотницком деле большого мастера. В приходской школе учились два года. Сидели рядом, за соседними партами. Василий подошел, крепко пожал ему руку:
- Здравствуй, Миша! Рассказывай, как живешь, что нового?
- Здравствуй…
- Хотел повидаться с тобой, и вот встретились… Ты должен нам помочь, Михаил… Дело серьезное.
- Я? - поразился он. - Чем же?
- Великие дела творятся в мире, Миша, царя вон скинули…
- Что? - в ужасе перекрестился он. - Отца нашего Николая Александровича?!
- Зачем отца? Врага нашего… Сейчас Временное правительство, ждут войны… Заварилось такое…
"Боже, что происходит? Миры рушатся, а я сижу себе в кладбищенской тиши, и невдомек мне, что времена меняются…"
Ошеломлен был и растерян. Молчал - нечего было сказать. А Василий наседал:
- Хотим собраться, подходящего места не найдем. Жандармы, как ищейки, по следам ходят. А у тебя, Миша, удобно будет. Не заподозрят…
Михаил так и не уразумел толком, чего не понял, что недослышал, однако сердце его возликовало: теперь эта разъедающая душу тишина, поджав хвост, уберется восвояси.
- Приходите, Василий. Когда будет угодно… Приходите.
Сказал и ощутил прилив человеческой гордости. Воспрял духом. Он жил полнокровно лишь тогда, когда ощущал всю меру своей полезности. Так было и с Ниной. Он был полезен ей чем мог. Обожал ее и ради нее старался. И может, где-то что-то упустил, проглядел, недопонял. Недаром он всегда полагал, что женщины - существа непонятные и загадочные. Робость - на грани непонимания и благоговения - лишила его преимуществ перед младшим братом. Он потерял Нину, где-то и смысл жизни, и влачил какое-то странное существование - вне времени. Не потому ли так поразило его то, что сказал Василий?!
Теперь он снова был в действии. Он мог быть полезен людям.
Ждать себя друзья Василия не заставили: пришли через два дня. Разговаривали вполголоса, даже света не зажигали. Двое остались во дворе - сторожить. Михаил из разговоров понял не так уж и много, но уловил главное - уловил, что нужно свергнуть Временное правительство, узнал, что вождь трудового народа сейчас скрывается от ищеек и готовит какой-то переворот; остальные слова были ему незнакомы, потому и не запомнил. Разошлись заговорщики уже под утро…
Когда Михаил вышел на крыльцо, увидел, что могильщики уже роют очередную могилу.
- Цветник весь загубил, Миша, - сказал один из них, - ты что, по пьянке его вытоптал? А может, траурная процессия тут прошла?
"Наверно, затоптали те двое, что ночью во дворе караулили. Могли и не заметить", - подумал он, а ответил так:
- Может, это вправду я, вечером напился здорово, не помню ничего.
Ночные сходки продолжались. Чувствовал, что пахнет большой битвой, знал уже, что схватка неминуема. Испугался, ушел в свою комнату, забился в угол и пытался одолеть нервный озноб. Воевать не хотелось, не тянуло его. А в победу трудового люда и что к власти народ придет - не очень-то верил. Вызвался сам сторожить. Глаз у него опытный, легко отличает тень надгробия от человеческой. Сторожившие до него раза два поднимали ложную тревогу.
… В то утро раздались выстрелы, разбудили его. Стучали пулеметы, где-то дважды ухнули орудия, громыхнуло эхо взрывов. Михаил пошел к дороге, ведущей в город. Встретил бегущих людей.
- Что случилось?..
- Революция!.. Из Петербурга теперь и до нас докатилась, - бросил кто-то, - полк восстал и вместе с рабочими громит офицеров и бьет жандармов…
Ревущие толпы запрудили дорогу. Экипажи сталкивались, мешали друг другу. Город охватила паника. Бежали хозяева жизни, офицеры. И в эту минуту защемило в груди, кольнуло в сердце. Он бросился наперерез этому обезумевшему потоку людей и экипажей.
- Сережу моего не видали?
- А кто твой Сережа?
- Брат мой, офицер, Сергей Васильевич Кузик…
- Ну коли офицер, ты его раньше нас увидишь: их там добивают, волей-неволей, а придется тебе принять его в свое царство…
Дальше он слушать не мог. Рванулся к городу. Сколько раз уклонялся от экипажей, сторонился, чтоб не смял его этот бешеный поток.
Подступы к городу обстреливались артиллерией. Попавшие под огонь люди, кони, экипажи валялись в дыму и в пыли. "Убьют, бог мой, брата моего!.."
Горячая волна бросила его на землю…
К полудню огонь стал ослабевать, и Михаил, оглушенный взрывом, но невредимый, продолжал поиски. У обрыва услышал детский плач. Взрывом снаряда скатило вниз экипаж. Бездыханное тело кучера придавило лошадьми. Офицерская фуражка уткнулась в куст крапивы, а хозяин ее ничком лежал под каретой. Кровь со лба его алой розой пылала на подоле белого платья женщины. Сердце не хотело верить, но душа, душа неодолимо влекла его к этим людям, настигнутым волной революции…
Татуировка на руке убитого подтвердила страшную догадку. Шея Нины осталась между рессорой и колесом, ее задушило. Ребенок плакал, тянулся к матери…
Михаил рухнул на колени и горько зарыдал. Подобно опаленной земле в бурю, щетинистое лицо его увлажнилось. Жалость и ярость - эти два чувства сплелись и исторгли из глубины его сердца дикий крик:
- Сережа! Хоть бы Нину оставил!..
Горе разом придавило его к земле. "Что осталось мне на этом свете, что?!"
… Рядом с домом взбугрились еще две могилы. Набухли почки еще на двух ивовых деревцах.
А дом шумел, плакал, смеялся, играл. Дом жил. Годовалый сынишка брата заполнил собой пустоту его души и серого дома. Мальчонка похож был на обоих, но глазами и носом вышел в мать.
Михаил часами мог забавлять сиротку. Гибель Сергея и Нины отодвинула все затаенные обиды куда-то далеко-далеко, и теперь он страдал обостренным чувством отцовства, которое прежде было ему не знакомо. Он прижимал к себе мальчонку и жадно вдыхал запах его нежного тела. Ожили три года безмятежной жизни с Ниной, накатывала волна воспоминаний и уносила все, недостойное памяти.
- А ну, Сергей Сергеевич, поди сюда!..
Ребенок шел на зов. Михаил поднимал его на плечи и с диким гоготом и ржаньем носился с ним по кладбищу. Да, ржаньем. В нем пробудился самец. Случись это с ним раньше, не увел бы Сережа Нину, не погибла б она под колесом перевернутого экипажа. В зеркале жизни он увидел изнанку своего характера. События высветили углы жизни, на которые он вечно натыкался и потому бежал от жизни, укрываясь в тиши кладбища. "Время разворотило привычные представления и явило мне то, до чего я никогда бы не додумался, не дорос, не случись то, что в корне изменило судьбы мира и людей. И мою судьбу тоже. И его, маленького Сережи".
Михаил каждый день ходил с ребенком на руках в ближнее село, отмахивая по восемь километров в один конец. Днями голодал, но копил на молоко, потому что душа дома, заключенная в этом крохотном существе, должна была жить, не должна была погибнуть.
Сережа уже начал лепетать.
- Ну-ка скажи, как тебя зовут?
- Селге Селгелич…
- А теперь, Сергей Сергеевич, покажи папу.
Ребенок указательным пальцем тыкал дядю в глаз.
- Ты!..
Сердце готово было лопнуть от щемящей боли восторга. Чтобы снова и снова услышать голос ищущего его ребенка, Михаил прятался за дверью, залезал под кровать.
- Папа, где ты?..
- Здесь я, голубок мой, жизнь моя!..
Менялся привычный уклад жизни. Все вокруг Михаила менялось.
Новая власть уважала его. Им интересовались. Помогали чем могли. Мальчик подрастал, и вместе с ним шла в рост радость Михаила. Да, да, именно радость. Она стала для него осязаемой, помогала зарубцеваться ранам души и тела.
Михаил жил. Трудно, но полнокровно.
* * *
Сережа вырос в ладного, пытливого юношу.
В рыжих волосах Михаила прибывало седины. Четыре ивы сплелись кронами над четырьмя могилами.
Настал и день разлуки.
- Папа, - сказал однажды Сережа, - я повестку получил, в армию призывают…
Михаил знал, ждал этого. И все же сжалось сердце, потрепанное утратами и заботами.
В голубоватых, ясных глазах Сергея ни тени тревоги. Сергей был рад почувствовать себя взрослым, самостоятельным.
- Иду в военное училище, па! Одобряешь?!
- Делай, что задумал.
Через два дня он проводил Сережу. Поднялся чуть свет, набил съестным его рюкзак. Сунул в карман сумму, которую копил годами - передать на вокзале призывнику своему: пригодится. Они вместе вышли. Ночь уже истаивала и, молочноватая, плыла над долиной. Тихо шелестели ивы, нашептывая напутственные слова.
- Иди, попрощайся с ними, скучать будете - они по тебе, ты - по ним…
Когда поезд тронулся, Михаилу показалось, что это весь белый свет, вытянувшись вагонами, под мерный перестук колес отдаляется от него. Зашел в станционный буфет и выпил - то ли во второй, то ли в третий раз в жизни. Но опьянел впервые. Глубокой ночью добрался до дому и до утра обнимал дорогие сердцу, обескровившие его душу могилы. А как очнулся, позавидовал вчерашнему рассвету, когда Сережа был дома, стоял перед ним - статный, как отец, и, как мать, красивый…
Дни разматывались уныло. "Какой-то бег смерти", - подумал он.
Первое письмо приятно ошеломило. Закружилась голова, и подкосились ноги. "Старость никак подкатывается, расклеиваюсь понемногу".
Вскрыл конверт, прочел письмо и пошел к ивам, поделиться нахлынувшими чувствами.
- Сережа, Нина, вот и отписал наш голубок, что здоров, что носит уже военную форму. Поздравляю! И вы его поздравьте!..
Отныне письма плели кружева его дум. Жил от письма к письму. И письма не запаздывали. Каждую неделю складывали голубями треугольники крыльев на столе и у него в сердце. До прихода следующего он успевал заучить наизусть предыдущее. И так без конца…
Как-то утром в окно постучали. Отодвинул занавеску и, обмирая от счастья, попятился. Стоя под ивами, улыбался его брат!
В петлицах горели рубиновые кубики. Губы Михаила пересохли. Ни слова сказать, ни двинуться не в силах был. Понял, что оцепенел от слишком долгого ожидания.
- Папа, дорогой мой!..
Обнялись. Колени подогнулись, и он непременно упал бы, не поддержи его Сергей и не усади на скамейку.
- Вот ты и офицером стал, тобой можно гордиться!..
- Я командир, папа…
- Все равно, сынок, мне приятно видеть тебя, поздравить…
Месяц отпуска, и далее - по месту назначения на западной границе… Сергей уходил из дома чуть свет и возвращался поздно. Михаил почти не видел его, но не обижался, не жаловался. Поднимался и шел в город - искать его. Несколько раз видел под руку с девушкой. Растрогался.
- Женить тебя надо, сынок, мне давно в дедушки пора…
В один из дней Сергей пришел к обеду много раньше обычного и выложил на стол дамские часики и обручальные кольца. Побрились, приоделись и пошли свататься. Веселились с родителями невесты до полуночи, плясали, и Михаил стал свекром. Этот единственный месяц дал ему столько же радости, сколько, пожалуй, и глубокой печали. То он считал дни, а то месяц вдруг пролетел как единый день. Снова вокзал. Снова провожал со слезами. Теперь двоих. Проводил, вернулся в дом и стал ждать писем. Теперь у него висела фотография сына и невестки, и он часами беседовал с ними.
Первое письмо пришло без задержки. Не узнал, было ли написано второе, потому что однажды утром радио оглушило страшной вестью - фашистская Германия напала на нашу страну; узнал, что война уже полыхает от моря и до моря. Замкнулось сердце, ожесточилось.
- Сережа, голубчик, где ты? Не случилось ли что с тобой?.. Не падай духом, сынок, я верю в тебя!.. Ты слышишь, Сережа?! - обращался к портрету.
А писем все не было. Тогда он достал старые, припал к ним. Перечел их раз за разом, все. Ожили письма, воспоминания. Светлая полоска надежды высветлила небо его ожидания.
Война катилась на восток. В небе над городом появились первые вражеские самолеты. Вначале они кружили, кружили и исчезали. Потом прилетели другие и разверзли над городом свои смертоносные чрева. Черные клубы дыма добрались и до кладбища. Михаил чувствовал, что не обычная это война, затяжная и беспощадная, как никакая другая. Неудачи наших войск и этот отход по всей линии фронта тревогой отдавались в его сердце.
- Велика русская земля, но для отступления и шара земного мало. Воевать надо, Сережа! Воевать!..
Бомбежки теперь не прекращались.
Город горел.
Досталось и кладбищу. В самой центре его взорвалась бомба. Посыпались стекла, лопнула тишина. Убит был покой усопших. Осколок раздробил бюст на могиле подполковника Харитонова и бросил обломки в заросли плюща.
- Ваше благородие, до чего дожили! Ведь вы были гордостью моего хозяйства, святыней. Вы же были бесстрашным адъютантом Кутузова! Герой Отечественной - и вот…
Осколками вырвало крест на надгробии подполковника Грицая и побило стволы ив. Смотреть больно.
- Из этой войны без великих жертв не выйти. Всей страной воевать будем… И эта, ваше благородие подполковник Харитонов, Отечественная… Не посрамим!..
Война продолжала прокладывать себе путь на восток. Пришла и остановилась на подступах к городу. Подобралась к кладбищу.
В трех километрах восточнее, на склонах холма, заняли позиции наши. День и ночь шло к ним подкрепление. Оборонительный рубеж. Орудия и минометы маскировались под кронами кладбищенских дерев и в окружающем их кустарнике. В доме Михаила разместился штаб дивизии. Тянули телефонные провода. Проворные связисты сбились с ног от усталости.
Начальник политотдела обнял Михаила.
- Вот и встретились, Миша!..
- Василий! Ты?!
- Оставаться тебе здесь не следует, бои будут жаркие… Город мы легко не отдадим…
- Город нельзя сдавать, Василий!..
- Попробуем… - улыбнулся Василий. - Сделаем все возможное, Миша…
Михаил понял, что Василий не хочет огорчать его.
- А надо невозможное!
- Шел бы ты в город, Миша… Здесь будет пекло.
- Не стоит. Я вам тут пригожусь…
- Думаю, без тебя мы не пострадаем, иди, Миша…
- И со мной не пострадаете… И он остался.
Утром следующего дня два часа шла артподготовка. Бомбежке и обстрелу подверглись не только позиции наших войск, но и город, и все ведущие к нему дороги. Немецкие танки, а под их прикрытием и пехота, пошли в атаку, С кладбищенского пригорка отчетливо просматривался фронт - бурлящий и клокочущий. Огнем, натиском брал враг. На носилках принесли тяжело раненного в грудь начштаба. Ждали наступления темноты, чтобы перебросить в городскую больницу. Не протянул и часа, скончался. Похоронили под стеной дома Кузиков. От тени ив и ему перепала малость. К полудню стало ясно, что атака немцев захлебнулась. Михаил ликовал.
- Видел, Василий? Нет, ты видел, как они спину показали?!
Но хмур был Василий. Мрачнел.
- Потери большие: не продержаться нам…
Ночью к переднему краю подтянулись новые подразделения. Враг не прекращал атак и на третий день прорвал фронт. Теперь он угрожал штабу дивизии и тылу.
- Штаб надо срочно перевести в город!..
Только выполнить приказ командира дивизии не было уже никакой возможности. Фашистские автоматчики показались на подступах к кладбищу. С передовой была срочно переброшена рота - защищать штаб. Схватка кончилась быстро. Когда Михаил достиг ворот кладбища, рота была уничтожена. Пуля в висок сразила Василия. Наповал.
Михаил бросился к смолкшему пулемету. Лент было достаточно, требовался кто-то, чтобы стрелять. Позади был город, позади были четыре могилы, четыре ивы и одна дорогая фотография. Позади была вся его жизнь, рядом - солдаты и Василий, уснувшие навечно.
"Дорога на кладбище пусть этим собакам кладбищем и станет, - решил он, - человек обязан защищать и колыбели, и могилы. В колыбелях растет будущее, в могилах святыней покоится прошлое…"
Рукой бывалого солдата продел ленту и затаился, стал ждать. Серо-зеленая цепь поднялась, качнулась вперед. Сопротивления не ждали.
Пулемет запел. Он стрелял до появления самоходки.
Михаил видел, как валятся темные силуэты. Понял, что скоро и ему конец, но не кончились еще патроны. "Хорошо ли ты жил, плохо, кто знает? Но смерть твоя будет достойна человека, Михаил Васильевич!.."
Снаряд застрял в кладбищенской стене. На Михаила посыпался битый кирпич. Обожгло ухо. Он был ранен, но огня не прекращал.
"И что они так яростно защищают покойников?.. Что у них там, на этом кладбище?" - бесновались немцы.
Откуда им было знать об улыбчивой фотографии на стене, об этих дремлющих под сенью ив холмиках, о растущих в городе детях, чей образ и тоска по которым жили под веками кладбищенского сторожа…
Второй снаряд разорвался ближе. Осколками разбило правую руку и задело голову. Стрелять Михаил уже не мог. Усилием воли он заставил себя подняться… Даже сделал два шага навстречу смерти…
Увидев окровавленного старика, фашисты приняли его за воскресшего из мертвых: страшен и ужасающ был его вид…
Михаил упал.
Через два часа наши части отбросили противника и заставили окопаться.
Старика похоронили под стеной. В кармане нашли паспорт. Насадили на сломанный штык дощечку -
"МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ КУЗИК".
На второй день ветер сорвал ее. Остался один холмик.