- Нет, но больно злой я был, немного сильно долбанул. Не сдох он, но было бы лучше, если бы сдох. Смерть была бы спасением для этого пса. Я хотел, чтобы наши увидели его бесчестье. Всунул я тело предателя в мешок и восемь часов тащил на себе в эту деревню. Добрался я до места с первыми петухами, вытряхнул ношу свою из мешка прямо у входа в штаб, и предстал наш голубчик при всех своих фашистских регалиях перед удивленным народом.
- Потом?
- Захватил я с собой, ясное дело, и документы этого обер-лейтенанта. Документы оказались очень важными. Из них мы узнали, что он был крупным шпионом, а мы и не подозревали…
- Ну, а дальше?
- Только увидела Мария лейтенанта, рванулась она к нему, чуть не задушила: "Предатель! Изменник! Вор!" Потом залилась слезами, безумным плачем. Ну, я и отошел от иуды, начал утешать девушку, приводить в чувство. Вдруг вижу, нет лейтенанта, улепетывает, будь он трижды проклят! Рассвирепевший, бросился я догонять подлюгу, догнал-таки и изо всех сил треснул его по башке. Это была моя ошибка: растянулся он от этого удара на земле и приказал долго жить. Мне пришлось отвечать: за самоличную расправу с изменником и шпионом повели меня к генералу.
"Ты получил задание добыть языка, а сам пошел искать капитана. Почему?" - спросил генерал. "Я должен был выполнить задание своей совести, товарищ генерал", - ответил я не раздумывая. Генерал вроде бы улыбнулся. "А что, разве твоя совесть твой командир?" - "Между моей совестью и совестью моих командиров разницы нет", - ответил я. Он опять вроде бы улыбнулся. "А почему ты убил его? Во-первых, он был нужен - мог бы выдать много секретов, во-вторых, самовольно убивать человека, кто бы он ни был, нельзя. На то правосудие существует". - "Во время войны, - отвечал я генералу, - не правосудие уничтожает врага, а мы, воины. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел убивать этого выродка, просто был очень уж зол на него и, должно быть, со всего плеча ударил". - "Как же теперь поступить с тобой? Отдать тебя под суд?" - "Я убил врага, правда?" - спросил я. "Да", - ответил генерал. "Ну виданное ли это дело - судить человека, уничтожившего врага? Хотите правильно поступить со мной?" - "Конечно", - сказал генерал. "Тогда наградите меня орденом". При этих моих словах все захохотали. Потом генерал говорит: "А знаете, этот наш сержант - настоящий герой, хотя и немного недисциплинированный. К тому же императрица сказала…" - Сержант вскидывает на меня глаза: - А ну, вспомни-ка, земляк, как ту великую царицу, русскую императрицу, звали?
- Екатерина? - догадываюсь я.
- Верно, да хранит тебя бог. "Императрица Екатерина сказала, - ввернул генерал, - что победителей не судят…" Меня отпустили. И не только не наказали, но и орденом Красной Звезды наградили. Еще и сказали: "Товарищ сержант, если б ты не порешил того сукина сына, получил бы знатнее орден…" Поблагодарил я начальство и добавил, когда прощаться стал: "Я не ради наград воюю, я воюю за свою Родину".
- А потом? - спрашиваю я.
- Потом еще кое-что случилось, и хуже всего было то, что эта святая, хорошая девушка взяла и влюбилась в меня. Далась ей поганая моя морда! Ведь я человек семейный, у меня жена, дети. Встретится она со мной глазами, теряется вся, краснеет. А раз все же набралась смелости - призналась: люблю тебя, сержант, нравишься ты мне - и точка, а ты хочешь - люби, хочешь - не люби.
- А ты любишь ее?
- Я ее сестрой своей считаю, как сестру люблю. Что, не веришь?
- Нет, я тебе верю.
- Спасибо… Хорошо, что мы поговорили. Легче на душе стало. Ну, друг, я пойду посплю, ночью мне на охоту.
Каро уходит. Вдруг, словно по предписанию свыше, на передовой наступает тишина. Тишина такая гулкая и такая непривычная, что поначалу кажется, будто мы оглохли. Смолкает и дождь, и пасмурное небо нет-нет да и пытается улыбнуться. Где-то на западе солнце прорывает тучи, затем спешно отступает и вскоре показывается уже в другом месте. Земля обмылась - дождь лил весь день - и повеселела. Уцелевшие деревья, исполненные свежих сил, с детской беззаботностью раскачивают своими ветвями.
Спустя некоторое время посреди деревни появляются танки. Они проходят посреди деревни, и шум металла перекрывает все звуки тишины. Проходят танки. Их много. Они идут медленно, угрожающе лязгая гусеницами, швыряя комками грязи в избы.
Едва в отдалении рассеивается и затихает скрежет гусениц, как оживляется передовая линия. Со стороны садов доносятся короткие и резкие крики команды. Там, между стволами деревьев, виднеются холодные жерла тяжелых пушек, и немного погодя раздаются первые орудийные залпы. Начинается артиллерийская подготовка. На деревню находит удушливый дым пороха. Ответная неприятельская канонада вспыхивает незамедлительно. Дальнобойная артиллерия немцев обстреливает деревню и ее окрестности. Штабные покидают избы.
- В окопы! В окопы!
- Быстрее! Не задерживаться!
А узкие и неглубокие эти окопы почти до краев залиты дождевой водой и защитить никого не могут. Мария бежит за мной и Грицаем:
- Ребята, не оставляйте меня одну.
Рвутся снаряды, взметываются в воздух фонтаны земли и грязи. По-змеиному шипят и посвистывают осколки, ища оставшихся без убежища. Мы стоим в окопе, погрузившись по грудь в дождевую воду. А вода холодная, с илом. Не материмся - стесняемся Марии. Меж тем так и прет из нутра ругань, подбирается к горлу. Шутить, чтобы хоть чуточку легче стало, тоже никакой возможности - от страха челюсти сводит.
- Нам остается только квакать, - будто продолжает мою мысль Мария.
- Квакать тоже никакой охоты, - бормочет Грицай. - Канонада-то какая, мамоньки!
- Наши наступают, - говорит Мария. Она спокойна, даже улыбается чему-то.
По ту сторону возвышенности кипит и клокочет фронт. Немецкие снаряды разносят избы, сжигают сады, разбивают вдребезги военный транспорт. Медленно опускается вечер. Мрачнеет небо. И вдруг на потемневшей возвышенности возникает какое-то перемещающееся пламя. Оно движется в сторону деревни.
- Господи! - вскрикивает Мария. - Это горящий танк.
Охваченный пламенем танк скатывается с пригорка в ложбину; то вваливаясь в рытвины, то выносясь на бугры, он минует наши окопы и, разбрасывая вокруг себя огонь и пламя, вламывается в одиноко стоящую избу. Ветхая избенка почти вся устремляется на спине танка вперед и вдруг перевертывается и рушится на землю. А танк с той же скоростью мчится дальше и с грохотом низвергается в овраг. Раздается глухой взрыв, и из оврага выплескиваются языки дымного пламени.
- Ах, господи! - упавшим голосом произносит Мария. Лицо ее бледно, губы дрожат.
- Что с тобой, Мария? - спрашиваю я.
- Твой земляк… сержант Каро… - с трудом выговаривает она, - сегодня ночевал… вот в этой избушке.
Не знаю, что говорить, а главное - что делать.
Пока мы с Грицаем раздумываем, как бы помочь сержанту, Мария вдруг выскакивает из окопа и со всех ног кидается к развалившейся избе.
- Куда ты? Остановись!
Она не слышит, взрывы снарядов заглушают наши голоса. Мария добегает до избы и падает. Отдышавшись, срывается с места и, ударяя себя по коленям, кружит возле превратившейся в кучу досок и бревен избы. В эту минуту кто-то подхватывает Марию и быстро вталкивается вместе с ней в близкое укрытие.
- Кто это был, Василий?
- Сержант Каро… Целехонек.
- Слава богу, - вырывается у меня.
Вечереет. Мало-помалу бой затихает. Немного погодя в тишину врывается шум возвращающихся с передовой танков. Танки возвращаются, но теперь их мало. Танки возвращаются, но они какие-то понурые, грустные, нет у них прежней уверенности, прежнего грозного вида. Прорвать оборону противника нашим не удалось. Большая часть танков сгорела. Не увенчалось успехом и контрнаступление танковой части немцев.
- Так что игра закончилась вничью, - с горечью рассказывает вернувшийся со своего наблюдательного пункта начштаба полка. - На западном фронте без перемен, - вспоминает он роман Ремарка и добавляет: - Хотя сотни бойцов уже никогда не встанут в строй.
Деревня изменилась неузнаваемо. Ее единственная улица покрыта трупами лошадей. На войне больше всех страдают эти добрые и неутомимые животные. Обезумев от взрывов снарядов и мин, они с фырканьем и ржанием взвиваются на дыбы, мечутся в упряжке, круша и волоча за собой расхлябанные повозки. И гибнут, гибнут… В свой смертный час они стонут и вздыхают так же, как мы, по-человечески, и в их глазах изображается такая тоска, что больно смотреть…
В сгущающейся темноте горят-дотлевают бревенчатые избы, и раздуваемое ветром пламя - как немое проклятие, обращенное к богу. Люди снуют взад-вперед, и их гигантские тени шарахаются вверх-вниз по низким склонам горбящейся впереди возвышенности и освещенной заревом пожаров негустой листве садов.
Кроме убитых есть и раненые. Люди подбирают раненых.
- Живее, живее!
- Несите в санчасть! Не мешкайте, он еще дышит…
Я и Грицай оказываем этим людям и раненым посильную помощь. Потом мы направляемся к предоставленному нам жилью и возле отведенной под кухню избы встречаем Марию.
- Ты уже здесь, Мария?
- Давно… Командиров чаем хочу напоить.
- А сержант?
- Спать пошел сержант.
- Как он спасся-то, не знаешь?
- Случайно. Чудом. Проснулся, увидел танк и вылетел из избы. Вот и все.
- А тебя как заметил?
- Тоже случайно.
Мария с котелком чая в руках входит в помещение, а мы пересекаем улицу: наш ночлег прямо напротив кухни… От соломенной подстилки несет сыростью и плесенью. Грицай молчит. Я уже заметил, что он очень чувствителен. Тяжелые впечатления прошедшего дня парализовали ему язык. Он лежит лицом вверх, и я знаю, что ему не спится, - слышу, как он ворочается и вздыхает.
- Василий?
Молчание.
- Ну, скажи что-нибудь.
Молчание.
А у меня кошки скребут на душе и от этого его молчания, и от пережитых за день ужасов. Я думаю и о моем далеком доме… Я знаю, что сейчас в моих родных горах царит тишина, ничем не нарушаемая, настоящая тишина… Сейчас у нас в горах царит темнота, ничем не нарушаемая, настоящая темнота. Но люди и там - как на войне. Я хорошо знаю, что наши бессонные матери из дальней дали увидели эту сегодняшнюю кровавую битву, услышали гром этой сегодняшней артиллерийской канонады. Я знаю, что молодые жены, чьи мужья сегодня пали смертью храбрых, почувствовали вдруг, что они овдовели.
Деревня не спит, еще бодрствует и фронт.
Деревня наполняется людьми. Они шагают медленно, постанывая, но слова, которыми обмениваются, произносят удивительно громко. Принесли раненых.
- Нет места.
- Во всей избе?
- Да.
- На свете только для живых может не быть места. Для мертвых и раненых места хватит.
- Места нет.
- Пусть штабные выметаются!
Дело доходит до угроз и ругательств. Немного погодя у нас в избе вдруг вспыхивает электрический карманный фонарь.
Луч фонаря пробегает по стенам, по потолку, находит меня, натыкается на Грицая, и тогда кто-то радостным голосом кричит в полуоткрытую дверь:
- Здесь можно десять человек поместить.
- Ну и прекрасно! Вносите раненых!
Мы с Грицаем вскакиваем и, присоединившись к санитарам, размещаем раненых бойцов. Они в тяжелом состоянии. В темноте ночи было невозможно перевязать им раны, и даже отделавшиеся сравнительно легкими ранениями истекли кровью. Кто-то зажигает керосиновую лампу. Ее дрожащий свет постепенно рассеивает тьму, и я уже вижу первого раненого, лежащего передо мной на носилках. Он почти юноша. Не стонет, не жалуется, не шевелится. Глаза закрыты. Единственный признак жизни - мелкие капельки пота на бледном лбу. Раненые лежат тихо. Это от упадка сил. Они долго истекали кровью, и жизнь капля за каплей покидала их тела.
Глаза усатого артиллериста широко открыты, неподвижный взгляд устремлен в потолок. Когда врач и медсестры откидывают его шинель, глаза его тотчас докрываются, но вот, спустя мгновение, они опять открылись и опять впились в потолок. Артиллерист ранен в живот.
Однако как только врач берется за хирургические инструменты, раненые приходят в чувство, обретают дар слова и начинают просить-умолять:
- Спаси меня, доктор…
- Я жить хочу, помогите мне выжить!
- Жить!..
Мы выходим. Невыносимо все это, невыносимо…
До самого рассвета не прекращаются стоны и хрипы раненых. До самого рассвета, стоя у дверей избы, мы курим крепчайшую махорку, и наши сердца болят и ноют. Под утро из избы выносят двух бойцов. Их лица прикрыты белой простыней. Больше никогда эти двое уже не проснутся.
* * *
Сержант Каро уселся на обрубке бревна. Против него сидит пленный немец. Они едят из котелков горячую рисовую кашу и, как это ни странно, разговаривают. Я останавливаюсь за ними, и они меня не замечают. Сержант смотрит на пленного и осуждающе мотает головой.
- Жрать хочешь, да? Сукин ты сын!
К моему удивлению, Каро изъясняется на своем родном языке.
- Здорово я удружил тебе, фриц: и от войны тебя спас, и от смерти. Дай же слово, что после войны хороший магарыч поставишь, не то - смотри - дорого обойдется тебе эта каша!
Немец уставился на сержанта. В его телячьих карих глазах то и дело появляется и исчезает выражение непонимания. Под правым глазом - припухший синяк.
- Йа, йа, - и улыбается, гримасничая, перекашивая лицо. Видно, ему нелегко улыбаться.
- Чего осклабился? Зачем, скажи на милость, лицо себе портишь? Оно у тебя и без того как у обезьяны. Угораздило же меня этакого урода в плен взять!
- Иа, йа, - отвечает немец.
- Да что ты все "я, я"! Я с тобой по-человечески - по-армянски говорю, ну, и ты по-человечески разговаривай! Заладил - "я" да "я"!
Немец чувствует, что сержант чем-то недоволен, и, чувствуя это, жалкой улыбкой провинившегося ребенка кривит лицо.
- Знаю я вашу породу: когда вам туго становится, вы зубы скалить начинаете. Не скалься, слышишь! Кому говорят? Не получается у тебя эта улыбочка. Жри лучше!
- Здравствуй, сержант, - приветствую я Каро.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант, - отвечает мне Каро уже по-русски. Затем вскакивает с места и отдает честь. Пленный растерянно поглядывает на меня, ерзает на бревнышке.
- Фриц, встать! - приказывает Каро. - Не видишь, что он лейтенант? Встать! Смирно!
Немец встает, вытягивается, потупив взгляд. Делаю рукой знак, чтобы он сел.
- А еще культурным народом называют себя! Понимаешь, я с ним на двух языках разговариваю, а он ни гугу… И в русском ни черта не смыслит, и в армянском.
Сержант доедает свою кашу и ставит котелок на землю. В мире такое сейчас наступило утро, что вся зелень и все цветы вокруг словно посходили с ума. Не было бы никого рядом, растянулся бы я на земле и впивал бы ее дорогие сердцу запахи, ее влажное животворящее тепло. Земля наших гор и степная эта земля похожи - своим цветом, черным; своим ароматом, знакомым мне; своим дыханием, пьянящим. Но люди, сидящие передо мной, - разные. Сержант Каро не сводит взгляда с пленного немца. Во взгляде Каро - труженика и воина - и милосердие и ненависть. И милосердия столько же в этом взгляде, сколько и ненависти.
- Ты откуда его притащил? - обращаюсь к Каро.
- С передовой, дорогой лейтенант. Получилось так, что я искал его, а он меня. Отправили, значит, этого болвана на позиции достать языка, а я в это время как раз ждал сигнала, чтобы податься к переднему краю немцев - по тому же делу, само собой. И вдруг смотрю: кто-то под носом у меня ползает, ногами сучит. Кинулся я на него, схватил за шиворот и вот приволок.
- А он не сопротивлялся?
- Еле на ногах стоял. От страха, думаю. Нет, я его безо всякой натуги в наш окоп втащил… Но и то сказать, земляк, не думай, что такой уж он жалкий: негодяй этот хотел взятку мне дать.
- Взятку?
- Ага. Достал, осел, из кармана зажигалку и портсигар с папиросами, и знаешь, что мне сказал? Это тебе, сказал, возьми - и давай вместе пойдем к нашим, будто бы ты в плен сдался.
- А как ты это понял?
- Я, дорогой, все понимаю. Это ему, болвану, невдомек, что люди мы порядочные.
- Что же ты ответил?
- Мой ответ на морде у него. Врезал я ему разок, заскулил, бедняга, да так, что пожалел я его и бить не стал. Эй, ты, фриц, - обращается он вдруг к пленному, - ты кто - крестьянин или рабочий? Ты землю пахал? Или?..
Сержант, жестикулируя, показывает, как пашут. Немец кивает:
- Йа, их бин айн бауэр (да, я крестьянин).
- Значит, крестьянин. Я тоже крестьянин. Теперь скажи мне, будь добр, ты человек или фашист?
Пленный сразу улавливает смысл вопроса. Он догадывается, чего требует от него советский солдат, и, хлопнув себя по груди, торжественно отвечает:
- Найн, их бин кайн фашист!
- Это хорошо, что не фашист, - так же быстро поняв ответ пленного, говорит сержант. - Послушай, раз ты не фашист, зачем в чужую страну пришел? Пришел за добром отца своего или лемех своего плуга забыл в этой земле, осел ты этакий? Ну, вставай, хватит тебе лопать, я тебя откармливать не собираюсь. - И повернувшись ко мне: - Ну, до свидания, земляк, надо фрица этого сдать куда следует! Встретимся…