* * *
Враг отступает.
Наши воинские части преследуют его по пятам. Каждый наш шаг приближает победу. Каждый наш шаг приближает минуту, когда наконец-то наступит мир. Страдания и муки войны закалили нам душу, но тоска по родному дому изнурила нас, как тяжелая ноша.
- Иван, а где твой дом?
- В Сибири.
- Значит, все равно что в ссылке живешь?
- Это почему же, браток? Сибирь - рай земной. Сибирь - красота одна, всех краев краше… Погоди, ты это из каких же мест, что Сибирь моя не по нраву тебе?
- С Кубани я. На Кубани мой дом.
- Ты хвали свою Кубань сколько хочешь, но мою Сибирь не трожь.
Переговариваются, спорят между собой солдаты. Каждый мысленно - со своей далекой семьей, со своей возлюбленной. Каждый называет свою родину прекрасной. Не может быть не прекрасной Родина, если она твоя. В большом этом мире существуют тысячи маленьких миров, и любой из них - самый прекрасный, самый дорогой и священный.
Карс уж очень не нравится поспешное отступление противника. Он видит в этом какой-то подвох.
- Я знаю этих фрицев как облупленных, они сейчас не должны улепетывать таким вот галопом. Как бы нам в мешок не попасть.
Выясняется, что наше командование тоже обеспокоено, и наутро мы получаем приказ: остановиться и занять круговую оборону.
- Зачем?
- На приказ отвечать вопросом солдату не положено… Занять круговую оборону!
- Зачем?
- Зачем занимать-то?
- Противник нас в клещи взял! Вот зачем! Понятно?
- Мы окружены?
- Да, почти что…
Поверив, что "мы окружены", солдаты тотчас же начинают рыть окопы. На войне бойца ничем не удивишь, испугать - тоже не так-то легко. Война есть война, и, значит, надо воевать. Мы окружены? Что ж, значит, надо прорвать кольцо противника и выйти из него - вот и вся недолга. Может, не удастся? А кто дерзнет отнять у воина его право сражаться и право умереть?.. Ребята роют с усердием, с толком, не суетясь.
- Кто очень боится танков - копай глубже.
- Балда! А кто здесь не боится танков?
- Стало быть, знай копай, не ленись.
На закате мы размещаемся в уже отрытых окопах. Окоп - это кров солдата, его полная надежд и грез квартира. Окоп - это и могила солдата. Он видит в нем свой дом, правда безадресный. Он видит в нем и свою могилу. Солдат и любит, и ненавидит свой окоп.
Земля заволакивается вечерней мглой, и окопы наполняются тихими поющими голосами. Мой ординарец Сергей неразговорчив. Он молча, задумчиво курит цигарку.
- Что не разговариваешь, Сергей?
- Не хочется, товарищ лейтенант.
- А ты усни.
- Спать и вовсе не хочется.
- А чего тебе хочется?
- Помечтать. Я вспоминаю… Но погодите, товарищ лейтенант… - Сергей вскакивает с места. - Слышите, шум моторов?
- Где? Откуда?
- Со всех сторон.
- Боишься?
- Да, побаиваюсь малость, - признается Сергей.
- А ты плюнь. Прорвемся, - подбадриваю скорее себя, чем своего ординарца. - Война, ничего не поделаешь.
- Да, конечно, но я еще не расплатился с фрицами.
- Ты что, умирать собираешься? Смотри у меня!
- Это как повезет. Авось в живых останусь.
- Ты лучше скажи, - перевожу разговор на другое, - у тебя есть девушка?
- Есть, - отвечает Сергей.
- А у меня нет, - говорю я ему, - ты счастливее товарища лейтенанта.
- Но где она - моя девушка-то? Нету ее. Угнали ее, наверное, в Германию или кто его знает куда.
Сергей замолкает.
Всю ночь непрерывно грохочут танковые и механизированные части противника, подтягиваясь ближе к переднему краю. Шум стоит такой, что кажется, будто все эти машины и моторы шумят у нас в крови, в висках, в ушах. Среди ночи нас вызывают к командиру дивизии. Являемся. В избе горит керосиновая лампа. Генерал не отрывает глаз от большой военной карты.
Он стар, седоволос. Вид у него усталый и нездоровый, но генерал старается казаться бодрым и оживленным. На лице - красноватый сабельный рубец, память о первой мировой войне. На правой руке недостает большого пальца - память о гражданской… Расторопный солдат заваривает в алюминиевом чайнике чай, сразу же наполнивший своим ароматом всю избу.
- Товарищ капитан, - говорит генерал, - приказываю не курить. Это касается всех - не курить!
- Слушаюсь, - берет под козырек капитан.
- Если бы мне хоть на день дали права главнокомандующего, я бы в два счета изгнал из армии курение. Табак - это враг человека и всего человечества, как тот же фашизм.
Старик слишком уж строг. Да и время ли сейчас изгонять курение?
- Да, да, - продолжает генерал, - курение - это по меньшей мере самоубийство. Однако перейдем к делу… Дорогие командиры, мы оказались в огненном кольце, в стальном обруче фашистов. Легко сказать… И все же мы не обороняться будем, а выходить из окружения. Враг пытается отнять у нас право на жизнь. Не исключено, что ему это может удаться. Но отнять у нас право на смерть, да, право на смерть - никак невозможно. Умрем, но выйдем из окружения. Умрем, но не сдадимся в плен! Если мы такую смерть предпочтем жалкому существованию, вы увидите, что мы защитим и свое право на жизнь. Стало быть, умрем, чтобы не умереть.
Генерал говорит с трудом, голос его дрожит и осекается, но генерал - оратор. Он так легко и спокойно, так запросто говорит про смерть, будто смерть - это чуть ли не наша мечта. И в то же время слова генерала убедительны и нам по душе. Ну, коли старик считает, что лучше умереть, чем попасть в плен, что ж, пожалуй, умрем…
- Надо постараться, чтобы бойцы поняли всю серьезность положения и собрались с духом. Главное - не растеряться. Главное - вести себя так, чтобы противник не усомнился в нашей решительности. Вам все понятно? Сил у нас немало. В сражении примет участие целый корпус. Продовольствия достанет на неделю. Боеприпасов - на месяц. Это очень хорошо. Это тоже служит нам порукой в успехе нашей операции… А теперь прошу подойти к карте…
Одинокий петух возвещает восход зари. Небо пасмурно, мрачно, как лицо генерала. Пение петуха отдается в моей душе тихой болью, и я переношусь в другой, желанный мир. Сейчас, в эти минуты, наше село, раскинувшееся на уступчатом склоне горы, огласилось призывными голосами петухов. Там первыми запевают петухи, хозяева которых живут на самом верхнем, достающем до солнца уступе; их песня, подобно горной воде, устремляется вниз, к подножию возвышенности. И когда разом просыпаются и петухи, обитающие на нижней улице села, вершина горы бывает уже темно-красной, а темнота - зыбкой, испуганной. Потом все склоны окрестных гор становятся бледно-золотистыми, а куски солнца, которые лежат на их вершинах, - похожими на прилепленные к стенкам тонира пшеничные хлебы. Утренний ветерок носится по селу, одаривая ароматом только что выпеченных в тонире лепешек…
- Ну, расходитесь, день будет тяжелым, - говорит генерал.
* * *
День начинается с артиллерийской подготовки. Первые снаряды разрываются за нашими окопами. Потом противник уточняет цели, и на наши головы обрушивается шквальный огонь. К артиллерии присоединяются гроза и ливень. Потоки дождевой воды затопляют окопы. Земля сыта - и без того насквозь пропитана весенней влагой, - и черные борозды заброшенных пашен полны водой.
Противник переходит в наступление. Это непоправимая ошибка немцев. Вдалеке появляются танки и прикрытая ими пехота. Густая грязь облепляет гусеницы танков, наматывается на них; тяжелые машины вязнут в размокшей земле, проваливаются в образовавшиеся от проливного дождя глубокие лужи и рытвины. Пехота противника тоже никак не может прибавить шагу, и немцы все еще далеко.
- Дать им приблизиться! Не стрелять! - раздаются первые приказания.
Противник передвигается со скоростью черепахи. Тяжелые танки потеряли подвижность и способность маневрировать. Тысячи глаз неотрывно следят за барахтающимся в грязи, тяжело и понуро бредущим неприятелем. Разделяющее нас расстояние все же постепенно сокращается. Уже отчетливо видны даже лица немцев. Вдруг два головных танка увязают в зияющей чернотой борозде. И тут по нашим окопам прокатывается команда:
- Огонь!..
Два головных танка, которые только что застряли в непролазной грязи, становятся первыми жертвами начавшегося сражения. От одновременных залпов нашей артиллерии пехота немцев словно уходит под землю. Смерть и грязь поглощают ее, вбирают ее в себя. Наша противотанковая артиллерия уничтожает немецкие танки, делающие безуспешные попытки повернуть назад и избежать прицельного огня. Гранаты я пули так и косят поползшую вспять пехоту.
Ужасно все происходящее… Те, кто повел наступление, теперь не в силах ни наступать, ни откатиться к своим позициям. Те, что лежат ничком на черной земле, так и остаются лежать и уже никогда не встанут. Немецкое командование с помощью зеленых сигнальных ракет то и дело приказывает своим солдатам отойти, прекратить наступление. Но напрасно: солдаты не слышат ничьих голосов и не видят взмывающих к небу ракет… Наши бойцы поздравляют друг друга с разгромом врага, обнимаются, целуются.
- Ну и молодцы! Ура, ребята!
- Спасибо тебе, земля! Спасибо тебе, дождь! - Спасибо тебе, боже!
И повторяющиеся эти возгласы звучат как хвала родной земле, родному небу, всей природе.
Сразу же после прекращения огня из-за туч с победным звоном выметывается солнце, и светлеющее небо опоясывается семицветной радугой.
- Спасибо тебе, солнце!
Однако через два часа мы повторяем роковую ошибку немцев. Командование корпуса, вдохновленное нашей быстрой победой, принимает решение - не дать противнику опомниться, начать контратаку и любой ценой вырваться из вражеского окружения. Офицерский состав принимает этот приказ без всякого воодушевления, неодобрительно. А небо снова насупилось, и снова клубящиеся темные облака цепляются за верхушки деревьев и гасят в себе вспыхивающие тут и там летучие молнии.
Наша артиллерия начинает обстреливать позиции противника. И снова грохот орудийных залпов сливается с раскатами вешнего грома, с шумным плеском дождя, заливающего окопы и раскинувшиеся вокруг нас поля. Срываются с места наши танки, облепленные до самых люков толстыми слоями грязи, ползут, переваливаясь с боку на бок, мимо лежащих в лужах воды, скорчившихся солдат.
- Вперед!
- Вперед!
Впереди меня бежит Сергей. Сделав несколько скачков, он завязил сапоги, да так, что пришлось выдернуть из них ноги, и Сергей бежит босиком. Пулеметные очереди пригибают солдат к земле. Исстрадавшаяся и ожесточившаяся земля втягивает в себя и погребает под собой не только мертвых, но и живых. Помедлишь минуту - поплатишься жизнью.
- Вперед!
- Вперед!
Сергей выпрямляется, подается вперед и тут же падает. Он убит. Холодный дождь прямой струей бьет по его незакрывающимся остекленевшим глазам.
Командир второго взвода гибнет перед подбитым немецким танком. Сраженный пулей, он валится навзничь, но тотчас поднимается, ухватившись обеими руками за гусеницу, и потом, прислонив голову к стальному телу машины, окаменевает. Три наших танка загорелись одновременно, и, по всей вероятности, чтобы сократить свои страдания, танкисты последними снарядами добивают друг друга. Высоко взвиваются сигнальные ракеты. Это - приказ об отступлении. Мы отступаем. Наши поредевшие подразделения несут большие потери и во время этого отхода. Проваливается первая и, может, уже последняя попытка прорвать кольцо противника, и вместе с тем рушится надежда выйти из окружения.
Отчаянно материмся. Неистовствуем:
- Мы повторили ошибку врага! Позор!.. Да как же могло случиться?
- Если фрицы оказались дураками, то мы и вовсе болваны! Дважды болваны!
День на исходе. День был трудный: мы испытали радость победы, пусть недолгую, и вкусили муки поражения, горечь которого неизбывна… А дождь все льет. Окопы залиты водой, и солдаты вынуждены спать стоя. В темноте виднеются темный остов немецкого танка и привалившееся к нему тело убитого лейтенанта.
В полночь дождь прекращается. Небо скинуло с себя все свои тучи и обнажило все свое усеянное звездами лицо. Солдаты лопатами отливают из окопов воду. Никто не спит. Для окоченевших в промокшем обмундировании людей такая физическая работа - единственный выход из положения… За полночь, когда в окопах устанавливается тишина, неожиданно заявляется сержант Каро.
- Неужели это ты, Каро?
- Дорогой лейтенант, брат мой, вот я и убедился, что ты жив-здоров. После боя человек, если он уцелел, - все равно как больной после кризиса. Твой кризис прошел: смерть тебя не приняла. Теперь продолжай жить, землячок!
Тяжелая темнота наполняется легким светом. Неунывающий, никогда не падающий духом Каро своим задорным и заразительным смехом придает мне сил.
- Куда собрался, непоседа? - спрашиваю сержанта, чувствуя, что он вот-вот уйдет.
- Сам знаешь… На охоту, как всегда!
- А как ты нашел меня?
- Пустой вопрос задаешь, лейтенант: вот так и нашел… - И смеется.
- А может, останешься, рассвета дождешься?
- Ведь дело-то у меня ночное, а не дневное. Еще родитель мой говаривал: волк хочет пасмурного дня, вор - темной ночи. Ну, счастливо оставаться, земляк. Пока, пока. Пожелай мне удачи.
Сержант уходит, исчезает в сырой темноте "Удачи тебе, Каро", - говорю я про себя.
* * *
Проходят однообразные, полные надежд и разочарований, долгие дни. Немцы новых атак не предпринимают. Наши попытки выйти из их кольца безрезультатны и не обходятся без новых жертв. Враг выжидает. Ждет, пока исчерпаются наши боеприпасы и продовольствие. Завтракаем без хлеба. Питаемся уже и кониной. Черт с ней, с кониной! Было бы хоть ее вдоволь. Вот уже который раз немцы по радио обращаются к нам:
"Советские солдаты и офицеры, вы окружены нашими воинскими частями. Несмотря на то, что вы показали блестящие примеры храбрости и мужества, вам все равно остается лишь сдаться в плен. Прекратив сопротивление, вы спасете вашу жизнь и будущее ваших семей. Нам известно также, что ваши боеприпасы и продовольствие уже исчерпаны. Мы вам обещаем…" и т. д.
Солдаты слушают все эти слова с иронической усмешкой или с полным равнодушием.
- Опять закудахтали!
- Плевать на ваши обещания!
Однако немцы не унимаются: ежедневно в один и тот же час они монотонно повторяют свои обещания и предупреждают, что дальнейшее сопротивление не приведет ни к чему хорошему, что немецкая армия располагает всеми средствами и имеет все возможности, чтобы сломить наше сопротивление и уничтожить нас - всех до одного.
- Чего же вы ждете? - любопытствуют солдаты. - Уничтожайте. Только не надорвитесь - тяжеловаты мы.
- Брешете вы, фрицы, мать вашу так!
- Мы еще потягаемся! Правда, сил у нас все меньше и меньше, но ведь кто не знает, что одна только шкура верблюда весит больше живого осла, - говорит сержант Каро. - И потом вот что: эти фрицы корчат из себя очень уж умных, а у самих ума - кот наплакал. Скажи мне на милость, земляк, - да разве наш солдат, который и перед оружием головы не склоняет, испугается этого дурацкого радио?
Каро сейчас со мной, на переднем крае. В голове у него всегда какие-нибудь дерзкие мысли, которые он претворяет в жизнь с удивительным хладнокровием.
Вечером он приходит ко мне с двумя котелками в руках.
- Хочу накормить тебя немецким обедом - бифштексом и бульоном, то есть супом, - говорит он торжественно, ставя котелки передо мной.
- Неужели?
- Ей-богу. На ихней кухне разжился.
- А если б они узнали тебя?
- В темноте-то кромешной? Рентгена там не было. Встал я, как все, в очередь, и получил свою порцию.
- Впервые ты так?
- Да нет, наведывался уже.
Мне бы распечь сержанта, но боюсь - обижу. Молчу, хоть меня и подмывает выразить все свое возмущение: а вправе ли уважающий себя человек, тем более разведчик, ради какого-то немецкого бифштекса или из любви к опасным приключениям рисковать жизнью? И я выговариваю ему:
- Не делай этого, Каро. Сам знаешь - недолго и до беды…
- Не каждый же день я это делаю. А сегодня… Сегодня еда-то у нас какая была? Чепуховая, прямо скажем. Правда? Немного кашицы и ни кусочка хлеба. Вот я и подался в соседскую кухню. А что, животы у нас разболятся от немецкого корма? Или его в рот не возьмешь - фашистский обед? Всякий обед - пища. И никакой политики в нем нету.
- А опасность, которой ты подвергался?
- Волков бояться - в лес не ходить. А можно еще и так сказать: по воде как посуху не пройдешь… А в том, что я принес поесть, ничего рискованного, ей-ей, не вижу.