Минула неделя, как меня привезли сюда, сделали операцию и почти по локоть отняли раздробленную левую руку. За эту неделю я еще не отошел от того ада на фронте, какой разверзся подо мной, не свыкся, да вряд ли и свыкнусь со случившейся со мной трагедией.
Мы были у стен Москвы. Я слышал от многих официальную версию - русская армия окончательно разбита нами и развалилась. И вдруг грянуло ее наступление, как снег на голову, которого здесь так много, что мы увязли в нем, а мороз приморозил наши ноги к подмосковным ледяным полям.
Но самое главное, на нас неожиданно обрушился удар огромной силы. Артиллерия била так, что качалась и стонала земля, взлетала в воздух мерзлыми глыбами и хоронила под собой наших солдат. Особенно эти "катюши", как русские называют свои реактивные минометы. Они швыряют на наши головы снаряды с огненными хвостами. Войска бежали, слышались вопли раненых, мольбы не оставлять их в снегу на погибель. Слава Господу, мне помогли взобраться в отъезжающий грузовик. Одного такого дня достаточно, чтобы постареть на десяток лет.
Извините, отец, нервы… они натянуты, как стальные струны. И не только я, другие фронтовики тоже, кто в состоянии, вскакивают со своих кроватей, когда до слуха долетают звуки разрывов. Кажется, что русские подошли и сюда, в наш глубокий тыл.
Прошу вас, отец, не поймите это изображение русского наступления за мою растерянность. Дух мой не сломлен. Я и одной рукой смогу не только держать оружие, но метко стрелять. Я буду жестоко мстить за крушение моей мечты.
Либер фатер, после госпиталя я приеду к вам, отдохну, потом отправлюсь в свое имение. Очевидно, господину Стронге я больше не пригожусь. Но, как вы помните, у меня еще остались важные дела в губернском городе.
Теперь та "блестящая партия", которую вы мне прочили, не откажется от однорукого жениха?
Мне очень хочется встретить Рождество дома, под вашим отчим кровом, в семейном кругу. За два месяца я столько увидел крови, страданий, трагедий и смертей, что душа просит покоя и отдыха. И все-таки… прежде я побываю в губернском городе. Я должен убедиться, что в моей единственной руке лежат мои ценности. Только это принесет успокоение".
24
Перед Новым годом Наде выдали премию. Да не простую, не какие-то там двадцать или тридцать рублей, которые теперь мало что стоили, ибо купить на них было нечего и негде. Ей вручили кружок вкусно пахнущей копченой колбасы, две банки сгущенки и большую плитку шоколада.
- Детишки малые у тебя да мать-старушка, так что и дома дел по маковку, - говорила председатель сельсовета, передавая ей гостинец. - Но ты прежде-то о других печешься, о здоровье наших бабеночек, на ком нынче колхоз держится, пока мужики на фронте с врагом бьются. За сердце доброе и руки твои золотые тебе не такой бы подарок надо. Да уж больно мы бедные.
Несла Надя свой гостинец, думала порадовать Машеньку и бабушку, а у самой, как это часто теперь случалось с нею, в груди закаменело. Напомнила председательша о воюющих мужиках, и она мыслями унеслась к своему Андрею, на пограничную заставу, куда проводила его в последний день перед войной. Все еще слышала, как бы через перестук колес поезда, что кричал коновод Андрея Ванюша Кудрявцев: "Капитан велел вам домой ехать, обязательно до дому добраться".
В работе, на людях, забывалась немножко, а как приходила в свою хату, снова те же мысли одолевали ее. Маленького Димку кормила грудью, он таращил на нее глазенки, до последней черточки Андрюшины глаза. Шестой уж месяц мальчонке. Вылитый отец. Где он, его отец?
Писала в Москву, просила сообщить, не известно ли что о судьбе коменданта пограничной комендатуры капитана Ильина Андрея Максимовича. Послала запрос и все сомневалась, до нее ли теперь там. Москва-то сама в осаде. Но ответ пришел неожиданно скоро. Взяла в руки казенный бланк с печатями и подписями, с фиолетовой чернильной строкой: "Капитан Ильин А. М. пропал без вести". Какие-то пугающие своей неясностью слова. Что значит, пропал без вести? Как мог пропасть человек, командир, если вокруг него тоже люди были?
Они, эти слова, то пугали ее своей неопределенностью, то вселяли надежду: вдруг что-то прояснится, узнается… Опять, с новой силой, заструилась эта вера, когда председательша вручала ей подарок. Может, не только деревенские мужики бьются с врагом, ее Андрей тоже? Что, если и он на фронте где-то?
Если б так-то, неужто не написал бы, не прислал весточку? Не бывало еще в жизни такого, чтобы мог, да не известил, где он и что с ним.
На Кавказе, на пограничной заставе, служили. Под Новый год - хотя и неспокойная, но все же мирная жизнь была под тот Новый год - через границу прорвались нарушители. Андрей увел почти всю заставу в поиск. Сидела, ждала, как на иголках. Машенька крошечной тогда была, вроде Димки. В самую полночь прискакал нарочный, записку с поздравлением ей привез и букетик засохших полевых цветов. Где только отыскал их?
Новогодняя ночь прошла, и следующий за ней день минул. Андрей вернулся поздно вечером. Нарушителей привел. Уставший, вконец замотанный, шутил. "Цветы ночные - это только цветочки, а это, - кивнул на заросших, нахохлившихся лазутчиков, - ягодки. Мой тебе новогодний подарок. Не эти субчики, конечно, а то, что мы их задержали, границу сберегли".
Последние недели, с того дня, как радио сообщило о разгроме немецких войск под Москвой, Надя жила ожиданием перемен. Больших перемен вообще, как считала она, во всей жизни, счастливых лично для нее. Торопилась по утрам на свой медпункт, включала черную тарелку громкоговорителя и ждала, что вместе с рассказом об освобождении новых городов и сел она услышит что-то такое, что поможет ей прояснить судьбу Андрея. Она никогда не была в Москве или вблизи столицы, но сейчас, слушая названия освобожденных от немцев мест, представляла их родными, близкими, будто проходила по их улицам, видела дома, радостно встречала наших бойцов. И страшно огорчалась, что вместо когда-то веселых, одетых зеленью деревенек бойцы видели только торчащие задымленные печные трубы да груды головешек. Сразу перед взором вставал сарай, охваченный багровым пламенем, в котором сгорели ее подруги и их дети.
Возвратившись из сельсовета, она уложила полученный гостинец в сумку, закрыла медпункт и направилась домой. Увидела на узенькой тропинке, пробитой среди сугробов, бежавшую ей навстречу Машеньку. Девочка была укутана в старую бабушкину клетчатую суконную шаль. Она размахивала ручонкой и звонко кричала:
- Мама, письмо… от дяди Аркадия письмо!
От Аркаши, от брата? Как и от Андрея, от него с начала войны не было вестей, и вот - радость. Нет, не напрасно она ждала перемен. Они уже наступают.
Дома, не раздеваясь, развернула затертый, перемазанный черной краской фронтовой треугольник, быстро пробежала глазами по листку. Жив Аркаша, воюет. Потом, усмирив волнение, с чувством, с толком прочитала письмо вслух. Мать утирала слезы, тихо роняла слова:
- Отцу-то отпиши сразу. Обрадуется. Уж как он, сердешный, об их обоих горевал.
Отец Нади, непризывного возраста, работал теперь на оборонном предприятии, вдали от дома.
Аркаша писал, что со своим погранотрядом отходил с границы, потом попал в окружение, наконец-то вырвался из него и снова воюет. Спрашивал, есть ли известия от Андрея, не приехала ли Надя домой. Письмо помечено ноябрем. Видимо, не легким оказался путь не только у самого Аркадия, но и у его коротенького письма.
Снова как бы яркий лучик пробился сквозь завесу облаков. Разве то, что случилось с Аркадием, не могло произойти с ее Андреем?
Вечером они устроили пир на весь мир. Отварили картошку, тонюсенькими ломтиками нарезали колбасу, открыли банку со сгущенкой. Встретили Новый год еще до его прихода. Каким он будет для них, что принесет им, думала Надя, уложив детей и укладываясь сама.
- Мама, а скоро придет письмо от нашего папки? - услышала она Машеньку.
Девочка, казалось, уже уснула, но вдруг села в кроватке и глянула на мать совсем не по-детски. Надя склонилась к ней, обняла, укрывая одеялом, задумчиво пообещала:
- Наверное, скоро. Может, и сам приедет.
Сглотнула тугой комок, улыбнулась дочке.
- Я немного посплю, и он приедет? - спросила Машенька.
- Хорошо бы так-то…
Ночью Димка заплакал. Надя встала, взяла его на руки, дала грудь. При свете керосиновой лампы опять отчетливо увидела на лице сына Андрюшины глаза.
Потом лежала, долго глядела в темный потолок, шептала:
- Где ты, мой родной? Подай знак, отзовись.
25
К ночи разыгралась пурга. Тугие порывы встряхивали деревья, с макушек и ветвей срывались снежные комья. Они скользили по заиндевелым сучьям, рассыпались, в морозном воздухе роилась студеная игольчатая пыль. Над землей струилась поземка, стегала по ногам лошадей.
Три повозки катились по узкой лесной дороге. Кони ходко рысили, кованые копыта с хрустом вспарывали утоптанный снег, полозья повизгивали.
Горошкин соскочил с первого возка, подождал, пока с ним поравняется последний, запрыгнул в него.
- Погодка за нас, товарищ капитан, - он потер варежкой закоченевший нос. - Прихватывает-пощипывает. Ночь черная, разбойничья. Но она поможет нам, справедливым мстителям.
- Ну, Вася, что-то на философию потянуло, - оторвался от раздумий Ильин. Он был в коротком дубленом полушубке, высокой бараньей папахе и в домашней выделки валенках. По виду не отличишь от местного крестьянина. Но Горошкин-то знал, что под кожухом у него по-прежнему гимнастерка, истрепанная и латаная, с выгоревшими зелеными петлицами и капитанской "шпалой" на них. - Там, впереди, не собьется с пути твой поводырь?
- Не должен. Почитай, к дому подъезжает-правит. Его-то село рядом, в двух верстах от родного села нашего Лукича, куда мы едем, - старшина похлопал варежками, примял сено в коробе, крякнул, словно сожалея, что надо соскакивать и бежать вприпрыжку к своим саням. - Не ждут нас там. Мой нос чует. Хоть и незваные мы гости на Рождество Христово, а явимся.
- Ты основательно там прощупал? - для верности еще раз спросил Ильин, хотя все уже было обговорено с Горошкиным, план немецкой комендатуры и ее окружения дотошно проштудирован, поставлена задача, определено место и роль каждого партизана в набеге на противника.
- Думаю, гулеванье-пирушку уж прикончили. Выпили-закусили, теперь почивают господа немецкие управленцы, сны веселые видят. Их холуи-полицаи, конечно, еще хлещут-гудят. Но чем больше засадят в себя самогона, тем они безопаснее для нас.
- Не говори гоп…
- Черт не выдаст, свинья не съест, - крикнул Горошкин уже на бегу. - Смелому уху хлебать, а трусливому и тюри не видать.
Ильин снова погрузился в раздумья. Решился он на дерзкий налет, хотя силенок и маловато. На трех подводах с ним одиннадцать человек, да троих Горошкин оставил вблизи комендатуры. Вот и все его войско. Четверо охраняющих лагерь не в счет. К тому же двое из них раненые.
После разгрома группы Лукича и его гибели, сколько он ни пытался, пополнить отряд не удалось. Немцы в ближайшей округе взяли на учет все семьи, много народу угнали на Запад, мужиков совсем не осталось. Ильин все больше склонялся к мысли, что надо подаваться к фронту, хотя не представлял, как можно пробиться туда, через занятую врагом землю, созданные им многослойные преграды. Вернее все же будет выйти на крупный партизанский отряд. Ходили слухи, проверить которые он пока не смог, что есть такие отряды, действуют.
Донеслось до него и другое, то, чего он постоянно и с нетерпением ждал. Наша армия под Москвой крепко всыпала немцам, и они побежали оттуда. В здешнем гарнизоне, конечно, носы морщили, хорохорились. Мол, это отступление еще ничего не значит, командование спрямляет линию фронта. Почаще бы так "спрямляли".
Село возникло внезапно - полузанесенными плетнями огородов, приземистыми хатками с острыми коньками крыш над соломой, зябнущим на студеном ветру садом. Редкие, несмелые огоньки маячили в селе. Обогнули его по опушке леса, и тут открылась неширокая площадь. Ильин отметил, что натура точно совпадала с вычерченным старшиной планом. В глубине площади два здания: школа и бывшая сельрада, где хозяином был еще не так давно Лукич. Тут обосновались немцы, в школе стоял взвод полицаев.
Откуда-то из тьмы, из метели, неслышными тенями появились разведчики Горошкина. Доложили: у школы и сельрады двое часовых.
Повозки оставили на опушке, и старшина повел партизан к площади. Ильин проверил установленный на его санях тяжелый немецкий пулемет, подъехал ближе, встал за угол хатки.
Как и предсказывал старшина, у немцев было тихо, светилось только одно окно. В школе горели лампы, заглушаемый посвистом ветра, оттуда доносился людской гомон. Кому-то там стало жарко, с треском растворилась форточка и на улицу вырвался басовитый вопль: "Спидманулы Галю, увизлы з собою-ю-ю…"
Подбежал старшина, выдохнул:
- Часовых сняли-упокоили.
- Начинай, - тихо сказал Ильин.
Горошкин кинулся во тьму. Но в эту минуту кто-то вышел на крыльцо, потоптался, позвал:
- Дэ ты, Тараска? Зовсим змерз? Пийдемо, друже, хватим трохи горилки, шоб усю не вылакалы.
Из форточки снова рванулся тот же бас, повторявший, как заезженная пластинка, одно и то же: "Спидманулы Галю-ю-ю…"
- Тараска, идэ…
Звавший, очевидно, часового, захлебнулся на полуслове. В форточку полетела бутыль с керосином, слитым в лагере из всех ламп, морозный узор на стеклах рассыпался под влетевшими в окна гранатами. Плеснулось пламя.
- Не балуй, мать вашу так разъэтак, - реванул кто-то и дико завопил: - Рятуйте!
В управе тоже рванули гранаты. В двери обоих зданий ломанулись полураздетые люди. Ильин нажал на гашетку, задудукал пулемет, сыпанул разрывными пулями. Кучей выкинулись на крыльцо полицаи, кучей и повалились. Ильин хлестал и хлестал очередями по дверям, по окнам обоих зданий, ему вторили автоматы и винтовки партизан.
Но, как он и предполагал заранее, главную опасность для партизан представляли не эти немцы и полицаи, перепившиеся по случаю Рождества, а те, что жили по хатам. В разных концах села захлопали выстрелы, взмыли в захлобученное небо ракеты. Из-за дальнего угла школы рассыпал встречную дробь пулемет.
- Отходим! - крикнул Ильин.
Не отрываясь от пулемета, он замечал редкие фигуры партизан, пробегавших мимо него к лесной опушке. Он еще влепил очередь на вспышки вражеского пулемета, увидел, как из-за школы, освещенные пламенем пожара, выбегали вооруженные люди.
К нему в сани упал Горошкин, схватил вожжи, стегнул по лошади. Они промчались опять мимо плетней, через сад и выскочили на прежнюю дорогу.
Сзади разгорелась стрельба. Где-то впереди, отсекая им путь, начали рваться мины. "Как в тот раз, когда отходили с заставы", - промелькнуло у него в голове. Потом мины ударили сзади, похоже, их поймали в вилку. Вспух сноп огня и дыма в средней повозке. Взрыв разбил ее, разметал людей и свалил лошадь, загородив дорогу. "Наверное, - опять подумал Ильин, - это была их ошибка отходить по той же дороге, единственной в этой стороне и хорошо пристрелянной немцами".
- Гони в лес! - прокричал Горошкин и круто свернул на продуваемую ветром прогалину.
Снег тут лежал неглубокий. Нахлестываемые лошади во весь опор несли полегчавшие сани. Вместе с Ильиным выходило из боя только пятеро. Всего пятеро…
Где-то взревел мотор вездехода. Сзади, по дороге, раз за разом с треском и металлическим стоном лопнули мины, взметнулись султаны огня.
Ветер швырял снегом, крутил вихри, застилал все вокруг почти непроницаемой белой пеленой.
Побледнело небо. Медленный сочился рассвет.
Часть вторая
Прости меня
1
Транспортный самолет коротко разбежался по кочковатой поляне, окаймленной кострами, взмыл в ночное небо. И тут Ильиным неожиданно завладело странное чувство раздвоенности.
С одной стороны, наконец-то сбывались его долгие ожидания, он выберется из глубокого вражеского тыла и пойдет в действующую армию. За год, начиная с июня сорок первого, он не единожды пытался пробиться на восток. Но всякий раз неудача подстерегала его. Быстро и очень далеко, под самую Москву, забрался немец, огромные пространства подмял под себя. Завел на них "новый порядок", посадил свои управы и гарнизоны, поставил военные комендатуры и гестаповские отделения, словно тугой паутиной опутал города и села. Повсюду шныряли полицейские ищейки и гестаповские соглядатаи, свирепствовали каратели. Все это Ильин испытал на собственной шкуре.
Последний раз он пробовал прорваться в январе, после нападения на немецкую комендатуру. Налет этот затеял, скорее, от отчаяния. Силенок у него явно недоставало. Восстановить партизанский отряд, выданный предателем и разгромленный немцами, не удалось. Люди не шли. Слухи о жестокой расправе над партизанами разнеслись далеко окрест. Да не только это сдерживало жителей. Пожалуй, Ильин теперь окончательно убедился, что не все они приняли и признали правомерным приход сюда Красной Армии в тридцать девятом году и установление советской власти. Иллюзии выдавались за действительность, а жизнь рассудила иначе.
В конце концов он с Горошкиным прибился к отряду Дмитрия Медведева, заброшенному в мае в ровенские леса. В первом же бою с карателями был тяжело ранен, и вот вывозят его.
С другой стороны, улетал Ильин на "большую землю" с чувством личной вины, ибо порывал нити, связывавшие его с границей, где потерял десятки бойцов и командиров, где сгинула его семья. Родители жены Нади вправе упрекнуть: сам-то уцелел, а жену и дочку не сберег.
Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.
- Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.
Ответа не услышал и решил, что Ильин уснул, зашептал над ним успокоительно:
- Правильно, Андрей Максимович. Сон для раненого первое средство-лекарство. Скоро прилетим, там подлечат вас, и снова будете живым-здоровым.
Самолет сильно тряхнуло. Через круглое оконце Горошкин увидел, как тьму прошили ослепительные вспышки. По обшивке ударили россыпью, будто тяжелым градом по железной крыше. Надрывно реванули моторы, самолет заскользил вниз, даже дух захватило. За оконцем опять огромной ромашкой расцвел взрыв, салон залило мертвенным светом. В борту зазияла рваная пробоина, в нее упруго, с жутким посвистом вломился холодный воздух.
У Горошкина помутилось в глазах от острой боли в левой руке.
- Гад-паразит, - выругался он сквозь стиснутые зубы и зажал рану ладонью.
Разрывая обертку перевязочного пакета, к нему метнулся санитар. Он начал бинтовать, стараясь перекричать рев моторов и завывание ветра:
- Линию фронта переходим. Сколько летаю, немец не пропустит, чтобы не обстрелять.
Через бинт проступало, расползалось кровавое пятно. Горошкин чувствовал доходящую до плеча болезненную ломоту, говорил санитару в ухо:
- В июне прошлого года, когда немец на заставу напал, такая катавасия-свалка заварилась, а пуля меня не тронула. Лишь осколок скобленул. В партизанах тож Бог миловал. А тут…
- Вишь, здесь от нас мало чего зависело, - опять кричал санитар. - Говори спасибо, что не кувыркнулись. Летчики у нас - лихие ребята. Много разов с емя туда летал. Теперя дома будем.