Он окинул взглядом повязку, приподнял руку, подтянул узелок и замер в тревожном ожидании. Двигатели то визжали на последнем пределе, то почти замирали. Машина шла неровно и, похоже, снижалась.
Скоро колеса коснулись земли, самолет неловко попрыгал, чихнул мотором и остановился. Из кабины показался пилот, хлопнул кожаным шлемом о ладонь.
- Везучие вы, ребята, долго жить будете, - он задорно поглядывал на раненых, осторожно ступал между носилками. - На одном самолюбии летели, до аэродрома не дотянули. За вами скоро на машинах приедут.
Не пояснил, почему не дотянули. Откинул дверцу, спустил трап, вышел наружу. За ним потянулись другие члены экипажа.
Спустился и Горошкин, все еще ошарашенно поглядывая на забинтованную, как кукла, руку. Надеялся довезти до госпиталя Ильина, написать домой, известить, что жив, и без промедления рвануть на фронт. Не повезло.
Занималось утро. Над кромкой леса небо алело, по лугу, застилая самолет, расползался туман. И такая тишина стояла вокруг, что у Горошкина зазвенело в ушах.
Летчики обходили машину, тихо переговаривались:
- Левая плоскость - решето. Бензопровод смяло. Как не гробанулись? Чудеса в решете. За неделю не залатать.
"Ну, летуны-ухари, - думал Горошкин, вспоминая ощущение беспомощности, охватившее его при обстреле. - По тебе лупят-долбят, а ты огрызнуться не можешь".
- Вася, - донесся из самолета голос Ильина, и Горошкин, обрадованный, что капитан очнулся, взлетел по трапу. - Где мы?
- До Москвы малость не долетели. Вынужденная посадка. Немец садил снарядами, ни вздохнуть ни охнуть. Вот, сволочь, руку повредил. Почти дома.
Капитан пошевелился, попросил:
- Скажи, пусть меня на волю вынесут.
Из-за леса выплыло солнце, окатило теплом. Золотистые лучи пронзили ближний соснячок. Над цветами загудели шмели, запорхали бабочки, затрепетали стрекозы. Небо было чистым, высоким, нежно-голубым.
Наносило дымком, где-то вдалеке лаяла собака. За перелеском мычали коровы, позвякивали колокольчики, хлопал пастуший хлыст. Стайка босоногих мальчишек выпорхнула из-за кустов, остановилась в нерешительности перед самолетом.
На фоне игры света и красок наступающего дня, знакомых с детства звуков мирной сельской жизни, Ильин, как показалось Горошкину, выглядел особенно беспомощно жалко. Бледно-землистые щеки и подбородок плотно затянула многодневная щетина, скулы заострились. Пересохшие губы потрескались.
- Что - хорош? - догадливо спросил капитан. - Вася, ты заранее не хорони меня. Мой срок еще не пришел, - он беспокойно завертел головой, ощупал носилки. - Где фуражка?
Когда Горошкин вынес из самолета фуражку с выцветшим, почти потерявшим свою зеленую окраску верхом, с длинным затертым козырьком, Ильин скупо улыбнулся:
- Нам с тобой еще обратно до границы топать. Без зеленой фуражки нас там не признают.
2
В палату неслышно вошла дежурная сестра Зоя, стройная, в белом, накрахмаленном колпаке, кокетливо сдвинутом набок, из-под которого рвались наружу завитушки русых волос. Следом за нею появился рослый военный в халате внакидку.
- К вам, - сестра устремила на Ильина взгляд голубых глаз, вошедшего за нею вежливо предупредила: - Ненадолго, товарищ полковник. Андрей Максимович не вполне оправился после тяжелой операции.
- Обещаю не задерживаться, - присаживаясь на табуретку, военный кивнул Ильину. - Значит, пограничник? Ну, здравствуйте, - назвал себя: - Стогов, Тимофей Иванович. Из Главного управления пограничных войск.
Он отвел рукой полу халата, достал платок и промокнул высокий, рассеченный поперечной морщиной, лоб. На дворе было жарко. Теплый воздух залетал через открытое окно в палату, лениво колыхал тяжелую штору.
На светло-серой коверкотовой гимнастерке открылись зеленые петлицы с четырьмя "шпалами". Ильина удивил и взволновал приход к нему незнакомого командира в столь высоком звании. Может, здесь, в Москве, известно о его семье? Или, наоборот, у него хотят узнать о судьбе пограничного отряда? Глядя на полковника, доложил, как полагалось:
- Капитан Ильин, комендант… пограничной комендатуры.
Вертикальная складка на лбу Стогова обозначилась еще резче, словно он напряженно что-то вспоминал. Качнул головой, усмехнулся:
- Значит, тот самый Ильин.
Ага, стало быть, все-таки здесь известно о нем. По какому же поводу упоминалась его фамилия в Главном управлении пограничных войск? Не без надежды, что хоть мало-мальски прояснится мучивший его весь минувший год вопрос, он, спеленатый бинтами, чуть подался к полковнику:
- Тот самый… в каком смысле?
- В прошлом году мне приказали разобраться с одним делом, - неохотно отозвался гость. Ильин понял, что его фамилия у полковника нечаянно сорвалась с языка, показалось, тот уже пожалел, что вовремя не сдержался и теперь надо продолжать. - С западной границы поступило донесение: комендант капитан Ильин, вопреки действовавшему приказу, совершил серьезный проступок. Из пулемета лично сбил нарушивший границу немецкий самолет.
Будто водой колодезной окатило Ильина. Ожидания оказались напрасными. Вот зачем он понадобился. Тогда не достали его. Просто не успели, война началась. Сейчас ничто не помешает. Его охватило разочарование, нахлынула злость и раздражение. Он отвел взгляд в сторону, безразлично уставился в потолок, где гонялись друг за другом солнечные зайчики.
- Однако разбирательство было уже ни к чему, немцы напали на нас. Так и повисло это дело. Фамилия коменданта осталась в памяти, - хмуро закончил полковник.
Ильин вдруг язвительно-насмешливо огрызнулся:
- Ну да, как только капитан Ильин сбил самолет-нарушитель, немцы тут же в отместку пошли войной.
После этих слов он замкнулся, ушел в себя. Опять привиделся тот июньский день, голубое небо и немецкий самолет в нем, упавший под пулями пастушонок. Своего начальника отряда вспомнил с его излюбленной примолвкой "едрена корень". По-доброму, душевно вспомнил, хотя тот и ругался тогда на чем свет стоит, обещал приехать на другой день, задать ему трепку. Разносил в пух и прах, грозился снять с должности, отдать под суд. Зная его, Ильин думал тогда, что ругался он больше по обязанности, для кого-то, чтобы этот "кто-то" слышал его ругань. Уверен, не он посылал за ним на заставу особиста. Другой день оказался именно "другим", не таким, каким его предполагали встретить. Он перевернул вверх тормашками жизнь Ильина, начальника отряда, особиста, всех людей по ту и эту сторону границы.
Полковник, глядя на Ильина, думал: "Занозист, однако, капитан. На то, что было тогда, свой взгляд имеет, от которого, видать, не отступится". Ильин, не пытаясь погасить злой блеск в глазах, тут же подтвердил мысль полковника:
- Так вы наконец-то нашли меня и явились довершить начатое дело? Это можно. Тем более, что не сбегу, не скроюсь.
- Не задирайтесь, тот случай - в прошлом, - спокойно ответил Стогов, видимо, не желая ни осуждать капитана, ни оправдывать или даже хвалить его за сбитый самолет, ни тем более вступать с ним в спор о приказе, запрещавшем отвечать на провокации немцев.
Он заговорил о том, о чем недавно думал Ильин: о судьбе их погранотряда. Ведь Ильин один из немногих уцелевших командиров, и полковник очень надеется, что тот поможет в какой-то мере установить истинную картину боевых действий пограничного отряда, гибели подразделений.
В думах о прожитом и пережитом Ильин часто возвращался к тому времени. Воспоминания всегда были тяжелыми для него. И его глубоко тронуло, что полковник специально занимался выяснением событий в те трагические дни июня сорок первого, пытался выявить подвиги и имена их совершивших.
Ильин начал свой рассказ с того момента, когда, получив нагоняй от начальника отряда за нарушение приказа, выехал на заставу.
- На душе было скверно: мне грозила суровая кара. Но хоть сейчас вы можете объяснить мне, товарищ полковник, почему мы должны были смиренно утираться, когда нам плевали в морду?
Стогов пожал плечами, скрипнула портупея.
- Еще в одном нарушении приказа признаюсь вам. Семь бед, один ответ, - Ильин горько усмехнулся, твердо глядя в глаза полковнику. - Приказал на заставе рыть окопы, на глазах у немцев. Тоже ведь нельзя было, требовали копать только ночью. Мы в тот день закончили строить опорный пункт, дополнительные ходы сообщения. Это помогло заставе устоять какое-то время. Против танков тоже, хотя отбивались связками ручных гранат. Почему на заставы заблаговременно не дали средства борьбы с танками посильнее? Ведь обстановка того требовала.
Ильин замолчал, отвернулся. Его устремленные в окно глаза, показалось полковнику, видели не пушистые дубы, облитые солнцем, а пятачок заставской обороны в дыму и разрывах.
Последующий рассказ капитана был кратким. Он заметил, несколько раз заглянула в дверь сестра, прикладывая пальчик к губам, мол, кончайте разговор. Она поняла, конечно, насколько Ильин был взволнован воспоминаниями о разгроме своей комендатуры, кровавой резне, учиненной немцами и местными палачами, вчера еще бывшими своими, советскими людьми.
- Прошу вас, как поправитесь, опишите все это возможно подробнее. Истина очень важна, прежде всего, для тех, кто остался там, на границе, навсегда, - глухо сказал полковник.
- Хорошо, я напишу, - не сразу отозвался Ильин, почему-то со вновь вспыхнувшей отчужденностью. - Но я также задам вопрос, кто в ответе за тех, что полегли там навсегда? Если бы не издавали такие, хочется крепко назвать какие приказы, да получше вооружили заставы, так их столько бы не полегло.
Полковник тревожно оглянулся вокруг, замахал на Ильина. Халат сполз с плеч. Лицо его с крупным носом, выступающими крутыми надбровьями покрылось пятнами.
- Товарищ капитан! Андрей Максимович, вы как-нибудь…
- Ладно, я напишу, как оборонялись пограничники. Всех, кого знал, назову поименно, с полной ответственностью за то, что эти люди не пропали без вести, наверное, так же, как и я сам… Извините меня, пожалуйста.
Ильин устало откинулся на подушку. Гневная вспышка обессилила его.
- Теперь второй вопрос, ради которого, собственно, я и хотел повидать вас, - полковник привстал, натянул халат. - После выздоровления вы будете направлены на границу в Закавказье. Обстановка там сложная. Турки только и ждут удобного случая. Ваш боевой опыт…
- Прошу отправить меня на фронт, - неуступчиво сказал Ильин. - Я не для того пробивался из вражеского тыла, чтобы осесть где-то в дали от войны.
- Слишком долго пробивались…
- А вы сами там были? - яростно выдохнул Ильин и сразу понял, что опять напрасно сорвался, что нельзя примерять свою судьбу к судьбам других людей и сравнивать их жизнь со своей.
Но уже закусил удила. Его злила спокойная уверенность полковника, рассуждающего о границе, об обстановке на ней, раздражали безукоризненно чистые, тщательно отглаженные гимнастерка и брюки, зеркального блеска хромовые сапоги, желтая, поскрипывающая портупея и такая же кобура. Поглядеть, во что "там" превратилось бы все это обмундирование. Вольготно вдалеке от фронта красоваться с пистолетом. Напряженно и колюче смотрел он на полковника.
Будто не слыша последней фразы Ильина, Стогов спокойно, хотя и дрогнувшим голосом, убеждал:
- Поймите, Андрей Максимович, кому-то надо и границу охранять.
- Но поймите и вы, мне надо верить. Я обязан воевать.
- Ладно, выздоравливайте. Окончательное решение переносим на время, когда подойдет срок выписки, - полковник встал, протянул руку.
Отвечая на пожатие, Ильин поглядывал на газету, лежащую на тумбочке, с броским заголовком через всю страницу "Ни шагу назад!".
- На самый трудный участок, товарищ полковник. Как я понимаю, это сейчас юго-западное направление, - просительно твердил свое Ильин. - На границу я вернусь. Но туда, где мне скулы своротили. Очень хочу увидеть, как немец обратно будет чесать.
Выходя из палаты, Стогов для себя решил: он посодействует этому упрямцу-капитану попасть на фронт. У него еще не утихла обида, нанесенная Ильиным. Неприязненно брошенные слова "А вы сами там были?" ударили больно. Если не считать кратковременной командировки, не был он "там", к сожалению, не довелось. Не по своей вине. Рапорты об отправке на фронт подавал. Но ему грубовато-определенно заявили: сегодня надо работать там, куда поставили, служить там, где от него требуется служить. И он служит. Много сил потратил на то, чтобы не осталось безымянных пограничников, канувших в безвестность, пограничных застав. Об этом сейчас просил написать Ильина.
- Не серчайте, сестрица. - Стогов осторожно взял под локоток, стоявшую под дверьми, Зою, оглянулся на палату. - Хочу поговорить о капитане с лечащим врачом. Если не трудно, проводите меня. Ох, и перец этот Ильин. Неуступчив.
- Ему волноваться сейчас нельзя, а в разговоре с вами он нервничал. Андрей Максимович очень хороший человек, - сказала сестра.
- Вы-то откуда знаете? Он тут без году неделя.
- Хорошие - они видны с первого взгляда, - задумчиво произнесла Зоя и доверительно, вполголоса добавила: - Вы знаете, он семью на границе потерял. Немцы заживо сожгли жен и детей командиров погранкомендатуры. Его жену и дочку тоже. Сам был на волосок от гибели - из-под сердца пулю вынули.
- О семье капитан мне ни слова не проронил? А вам рассказал? - после долгого напряженного молчания спросил полковник.
- Нет. Его сопровождал старшина-пограничник, с капитаном они рядом с первого дня войны. Он обмолвился, по секрету, - сестра замедлила шаг. - При перелете через линию фронта их самолет обстреляли немцы. Осколком старшине руку повредило. Товарищ полковник, вы можете с ним поговорить? Образумить его? Не долечившись, старшина собрался сбежать на фронт.
- Этого что… тоже с первого взгляда? - лукаво спросил полковник и, взглянув на Зою, пожалел о своем вопросе.
Девушка закусила нижнюю губу, покраснела и на ресницы скатились слезинки. Искренняя, чистая душа. Нельзя жить без веры в окружающих людей, как у этой сестры.
- Ну, зовите сюда вашего старшину. Постараюсь прищемить его партизанские ухватки, - задорно и облегченно сказал он.
3
Впервые за последние годы у Ильина была уйма свободного времени. Он слушал радио, читал газеты, по его словам, "костылял" по тенистым аллеям старинного пригоспитального парка. Обязательно смотрел все фильмы, какие показывали в клубе по субботам и воскресеньям. Не потому, что целый год не видел кино, а для того, чтобы отвлечь себя от тяжких дум. Внутренний голос частенько нашептывал: остался он на белом свете один-одинешенек. Ни семьи ни друзей у него, ни кола ни двора.
После операции, как смог карандаш держать, написал родителям жены в Воронежскую область. Ответа не получил. Понял вскоре, почему не попало адресату его письмо. По газетным сообщениям он определил, что немцы заняли уже левый берег Дона, а Дубовка на правом. Значит, теща с тестем под немцем, как и его родители в Донбассе. Что с родными, одному Богу известно.
Думая о них, Ильин со злостью глядел на костыли. Хотя они сейчас и помогали ему передвигаться, но они же и держали его в стенах госпиталя. Осматривая его колено, второй раз поврежденное в одном и том же месте, хирург и невропатолог хмурились, покачивали головами, негромко переговаривались на латыни. Казалось, они, как и сам Ильин, немало удивлялись тому, что более тяжелое ранение в грудь доставляло сейчас меньше хлопот, чем это. Из их коротких замечаний он мало что понимал.
- Время - целитель. Подождем. Пока надо беречься, - заключили врачи.
Нога, между тем, слушалась плохо. Но однажды доктор, по-прежнему хмурясь, долго ощупывал колено, колол иголкой пальцы ноги, потом решительно отставил костыли и скомандовал:
- Ну-ка, шагом марш. До своей палаты без посторонней помощи. Есть ли у вас воля, как о том ходит молва?
Ступив на больную ногу, Ильин охнул, но не схватился за стену, постоял, приходя в себя и чувствуя, что нога не отказала как раньше, держала его. Стиснув зубы, обливаясь потом, он доковылял до палаты и упал на кровать. Через десяток минут появилась сестра.
- Андрей Максимович, доктор вас к себе зовет, - сказала она жалостливо, встала рядом, подставила хрупкое плечико. - Опирайтесь.
- Спасибо, Зоенька, снова попробую сам.
Все повторилось. Пожалуй, путь до врачебного кабинета на этот раз показался еще длиннее.
- Чудненько. Как и ожидалось, организм, с помощью медицины, осилил недуг, - врач наконец-то расправил брови, повеселел.
У него оказалась замечательная, добрая улыбка. Латынь, к которой он снова прибег, уже не настораживала Ильина.
- Каждый день вот такие пробежки, как сегодня. Постепенно увеличивайте нагрузки. Все будет в порядке, - напутствовал он.
- Буду стараться, - пообещал Ильин.
Вскоре он на прогулку в парк не взял костылей. Морщился, вытирал струившийся по лицу пот, но шел. Черт побери, шел самостоятельно, на самую дальнюю аллею.
Тут было тихо, совершенно безлюдно. Сейчас он по-настоящему обнаружил, какая вокруг него была благодать. Лопотала листва, возились на ветках и щебетали птицы. Солнечные лучи простреливали кроны, узорчатые тени бродили по посыпанной песком дорожке.
Все говорило о покое, а у Ильина день ото дня тревожнее становилось на сердце. Казалось, ему досаждало и безоблачное небо, нежно голубевшее через просветы в густолиственных кронах деревьев, и легкие дуновения теплого ветра, и беззаботный птичий щебет. Нередко у него вызывали приступы ярости доносившиеся с соседней аллеи щелчки о стол костяшек домино, в которое без устали резались выздоравливающие, и даже обязательный послеобеденный "мертвый" час. Он не мог выдержать, принять эту умиротворяющую, расслабляющую обстановку. Существо его протестовало против того, чтобы в одни и те же минуты по столу ерзали костяшки домино, а где-то под хлесткими пулеметными очередями падали бойцы. Он будто наяву видел их, захлебывающихся кровью, слышал, как в последних судорогах мертвеющие пальцы скребли землю, рвали траву на лужайке, похожей на эту, красовавшуюся перед ним, а там перепаханную взрывами мин и снарядов, опаленную огнем, провонявшую порохом и гарью.
Ему снова, как и десятки раз прежде, вспоминался взорванный июньский рассвет, задымленный, пронизанный багровыми сполохами двор заставы, беспрерывный рев моторов на земле и в воздухе. Вслед за этим видением приходили другие. И все из тех, первых часов, дней и месяцев сорок первого года. Он опять шел через сожженные и разграбленные села и хутора, спотыкался израненной ногой на изуродованных гусеницами танков дорогах, прятался в лесных чащобах. На все это явственно накладывались мельтешащие языки ядовитого пламени, доносились затихающие крики заживо сжигаемых в сарае женщин и детей, и среди них его жены и дочки Машеньки… Тогда железным обручем стягивало грудь и острая боль пронизывала сердце.