– Если "под протокол", то да. – Беркут остановился, удивленно посмотрел на пришельца и пожалел, что не может видеть его глаз. И не только из-за слабого освещения. Они были полностью упрятаны под косматыми, совершенно седыми бровями.
Беркута это удивило: чтобы волосы на голове (кладовщик еще на пороге снял кепку) лишь слегка были подернуты изморозью старости, а брови уже выглядели совершенно седыми – такого видеть ему еще не приходилось.
– Как ваша фамилия, будьте добры? – спросил задержанный. – Чтобы, как говорится, под протокол.
– Это не имеет значения. Важно, что я командую гарнизоном. О чем вам уже доложено… под протокол. Поэтому представьтесь. И коротко, очень коротко, изложите суть. Времени у нас немного.
– Так надо бы тогда с глазу на глаз. Потому как сведения… – покосился на любопытствующего Глодова. – Не подлежащие… Тут уж под протокол.
– Допустим, – неохотно согласился Беркут. – Лейтенант, оставьте нас. – А как только дверь зa Глодовым закрылась, вновь ожидающе уставился на задержанного.
– Фамилия моя ничего особого вам не скажет, – "кладовщик" подошел к маленькому столику и оперся об него кулаком. Другую руку он заложил за борт ватника. Эта поза очень напоминала Беркуту позу штатных армейских ораторов, когда они приезжали выступать к ним в училище или в часть. – Но кое-кому сказала бы. Видите ли, я в каком-то роде особо доверенное лицо.
– Не понял. Что значит: "особо доверенное лицо"? Чье "особо доверенное"?
– То есть как это "чье"? Вам, капитану Красной армии, такое надо понимать. "Особо доверенное лицо" – оно и есть "особо доверенное". Такие у нас в каждом селе были. Чтобы, значит, в любое время…
– Вот теперь прояснилось, – поморщился Беркут. – Вы из тех, кто пользовался правом первого доноса. Неотъемлемое право донести первому, пока не донесли на тебя.
– Ну, знаете, за такие высказывания… Любой энкаведист… Это уже под протокол.
– Слушайте вы, "протокольщик", – хрипло остудил его Андрей. – Ваша фамилия, кто вы и откуда? И живо, не то я тут же пущу вас в расход, как вражеского агента. Особо доверенного. И Бог мне судья, поняли?
– Понял-понял, – сразу поостыл задержанный, и рука его как-то сама собой выпала из-за борта. – Я… я ведь и не скрываю. Упаси бог. Лазарев, Иван Никодимыч.
– Лазарев. Ясно. Откуда родом? Откуда и куда идете?
– Местный я. Из Подкаменки. Село здесь рядом. По карте видно, – вдруг зачастил Лазарев, поняв, что своей "особой доверенностью" должного впечатления на командира гарнизона он не произвел. А шлепнуть тот горазд. Именно как лазутчика. – До войны был районным уполномоченным по кусту. Какое-то время бригадирствовал в колхозе.
– Почему "какое-то"? – вдруг захотелось Беркуту придраться к его словам. – Сняли, небось еще и судить должны были.
– Скажем так: перевели на другую ответственную работу, это под протокол.
– Божественно. Какие же у вас секреты? Что-то важное выведали у немцев?
– Да кабы у немцев, кабы у немцев… – доверительно приблизился тот к Беркуту. – Тут за своими – нашенскими не углядишь. Чтобы, значит, потом, когда опять оперуполномоченный наш появится, все под протокол, как полагается…
– Так что, что там у вас? Список неблагонадежных составили? Я спрашиваю: список приготовили? На стол его, быстро!
– Но я не имею права. Только оперуполномоченному.
– В роли уполномоченного здесь я. Особо уполномоченного.
С минуту Лазарев растерянно смотрел на Беркута, не понимая, с кем это свела его судьба и почему капитан так бездумно ведет себя. Затем отвернулся, но все же Беркут заметил, что он прощупывает полу ватника, а потом, вспоров подкладку, на удивление долго извлекал – не извлекал, а святодействовал! – свою бумаженцию.
– Здесь неблагонадежные из двух сел, – протянул ее капитану.
– Из двух сразу?
– Тридцать девять человек. Но из тех, самых-самых, которые в прямом услужении у немцев.
– Полицаи, что ли?
– Ну что вы?! Полицаев я даже не заносил. Те – само собой, особым протоколом. Они от суда не уйдут. А эти притихнут, трудоднями колхозными откупятся и будут поживать себе, как ни в чем не бывало.
– Почему же вы не отдали этот список кому-либо из "особистов", когда в села эти вошли наши?
– Так ведь не успел. Тот, старый список, пожелтел весь, а новый… пока уточнял да расписывал "заслуги" каждого, пока переписывал начисто – немцы вас и… потеснили. Однако на сей раз, кумекаю, потеснили ненадолго. А тут все под протокол, все под статью. Только так. У нас в этом деле порядок, – угоднически-иезуитски ухмыльнулся Лазарев.
– Ясно. Читайте. Только вдумчиво читайте. Вместе со всеми "заслугами".
– Что, весь список?
Вряд ли он рассмотрел выражение лица капитана, однако молчание, которым тот ответил на его вопрос, оказалось довольно красноречивым.
– Базук Мария Дмитриевна… Я здесь по алфавиту, строго под протокол.
– Не отвлекайтесь, – резко осадил его Беркут.
– Как прикажете. Так вот, Базук Мария… всю оккупацию работала в больнице. Госпиталя здесь, вблизи, у немцев не было, – оторвался от листика, – так они несколько своих из местных гарнизонов и тыловых служб прямо в эту больницу и ложили. И врач у них из немцев, фольксдойч. Им гражданка Базук и прислуживала.
– Но сельчане ваши тоже лечились в этой больнице?
– В ней, понятное дело. Хотя какое там лечение? А главное, там лежали германские солдаты.
– Значит, сельчанам вашим она тоже прислуживала? – пропустил Беркут мимо ушей сообщение о солдатах. – Вы это подтверждаете?
– Не-ет, – помахал бумажкой Лазарев. – Свои – это свои. Кабы только свои. А тут немцы. Солдаты. Так что все под протокол. Вы человек военный, в этом деле не спец. А те, кому надо, сразу разберутся. И под статью. Читаю дальше. Митнюк Иван. Раненым в село прибился, от своих отстал. Умышленно – не умышленно, это без меня уточнят.
– Ранен он был куда?
– Ну, вроде как в грудь… Так вот, подлечившись, на лесопилке работал. Ходил сгорбившись, еле ноги волочил, а работал справно. На фашистов.
– Семья у него есть?
– Двое детей было. Так он еще третьего… Ну да это дело Божье. А вот то, что лес этот в Германию шел, – это под протокол. Да что там. Митнюк как Митнюк. Человек он малограмотный, ему – что Маркс, что Гитлер. А есть одна особа, которая прямо под протокол. И по всем статьям. Учительница. 3оренчак Клавдия Виленовна. Эта сама в райцентр поехала, сама предложила немцам школу открыть и сама же преподавала в ней. Русскому и немецкому учила. Еще и нескольких учениц-старшеклассниц к услужению немцам повела. Одна из них взялась учить детишек химии, другая вроде как вместо математички была.
– Стоп-стоп. Как вы назвали имя-отчество этой учительницы?
– Клавдия Виленовна. Неужто знакомая какая?
Беркут поднялся, прошелся по комнате. Остановившись напротив Лазарева, выхватил из его руки листок и еще раз перечитал все, что касалось учительницы. Да, это она. Спасительница майора. Сама говорила, что учила детей русскому и немецкому.
– Это ж додуматься надо: немцы полстраны оккупировали, молодежь в Германию угоняют, а она им "шпрехен зи дойч" преподносит.
В том, что Лазарев говорил сейчас, было что-то и от заискивания, однако произносил он эти слова грубо, бубня себе под нос, сурово сдвинув на переносице косматые, подернутые сединой брови.
– Но вы же сами сказали, что учила она не только немецкому.
– Не только. Русскому – тоже. Но ведь школа-то немецкой была.
– Почему немецкой? Дети учились местные, сельские. Химию, физику, математику изучали. Ну а немецкому они и до войны там обучались. И после войны будут. Великий европейский язык…
– Что-то я не пойму вас, товарищ капитан, – агрессивно насторожился Лазарев, удивленно уставившись на командира гарнизона. – По-вашему, во всем этом… – попробовал он снова завладеть своей бумажкой, но Беркут отстранил свою руку, – вообще нет никакой политики? Вроде бы и не было сотрудничества с оккупантами, не было пособничества…
– Послушайте, вы, "особо доверенный", вы-то сами чем промышляли все годы оккупации? Только правду, правду! Я ведь все равно проверю.
– Я? – хмыкнул он. – А что я? Я мог кем и чем угодно.
– Почему вы могли, а остальные нет?
– Как особо доверенное лицо…
– Отвечайте на мой вопрос. В качестве кого вы работали во время оккупации? – резко потребовал Беркут.
Какое-то время Лазарев все еще удивленно смотрел на капитана, словно ожидал, что тот откажется от попытки допросить его, но, почувствовав, что капитан сумеет настоять на своем, нехотя ответил:
– Так ведь работал. Но это уже другой параграф. Сумел войти в доверие врага, усыпить его бдительность. Устроился чем-то вроде кладовщика при сельской общине, которую они тут создали.
"А ведь Глодов так и предположил, что он мог быть колхозным кладовщиком! – вспомнил Беркут. – Хотя понятно, что никакого разговора о роде деятельности с задержанным у него не происходило".
– Значит, кладовщиком, говорите? При общине, созданной оккупантами? Божественно. Тогда почему вас нет в этом списке? – Беркут припечатал листик к столу, выхватил из офицерской сумки и положил рядом с ним карандаш. – Свою фамилию туда. Собственноручно. Ничего-ничего, кому надо – разберутся, – упредил он возражение Лазарева. – И не заставляйте меня повторять дважды. Свою фамилию – в общий список, причем первым. Чуть повыше фамилии той несчастной санитарки, которую вы готовы упрятать в Сибирь.
Не отводя взгляда от капитана, Лазарев дрожащими руками нащупал на столе список, и в какое-то мгновение Беркуту показалось, что он вот-вот уничтожит эту страшную бумаженцию. Однако "особо доверенный" не решился на это.
– Все равно там, где надо, я объясню, что это вы заставили меня вписать свою фамилию, – медленно, дрожащей рукой выводил буковки кладовщик общины, обладатель права первого доноса.
– Подробности меня не интересуют, – снова завладел списком Беркут. – А теперь объясните мне, почему в сорок первом вы не пошли на фронт. По повестке ли, добровольцем… Или в крайнем случае не отошли с нашими.
– Отстал я. В окружение попал. Был призван, однако попал в окружение. Да, попал! И вернулся в село! – сорвался на истерический крик Лазарев. При всем своем высокомерном презрении к коменданту этого обреченного гарнизона, он все же понимал, что вопросы, которые только что прозвучали, будут задавать ему еще не раз. Об этом он как-то не подумал. – Не знаю, как вы тут воюете, но у меня перед Родиной свои заслуги…
– Заслугами будете потрясать на суде. Почему, оказавшись на оккупированной территории, вы не взяли в руки оружие? Почему не пошли в партизанский отряд? Или, может быть, в этих краях не было партизан?
– Да какого дьявола в партизаны? Зачем в партизаны?! – наконец-то по-настоящему перетрусил Лазарев. – Я ведь в доверие врага… Они меня на такой, можно сказать, пост… Два села, как на ладони. Кто нашим остался, кто сразу предал, кто так, по мелочевке прислуживал… О каждом ведь знаю.
Беркут вцепился в его ватник на плече, с силой привлек к себе.
– Многие наши беды на этой войне именно от того, что тысячи, десятки тысяч таких, как вы, слишком активно "втирались в доверие к врагу", устраиваясь, кто кладовщиком, кто фуражиром, а кто и прямо в старосты. Вместо того чтобы сражаться с врагом, как надлежит мужчине. Вы поняли меня?
– Так вы что, обвинить меня хотите?
– Миллионы людей, стариков, женщин, раненых окруженцев, оказавшись на оккупирова территории, под угрозой голодной смерти вынуждены были, кто как мог, зарабатывать себе на кусок хлеба. Но это не вина их, а беда. Вина же в этом наша. Мы, армия, откатывались, оставляя тысячи километров территории врагу. Бросая свой народ на произвол судьбы. Это я вам говорю, воюющий в тылу врага с июня сорок первого.
– С июня в тылу? – хитровато сощурившись, спросил Лазарев. – Тогда, конечно…
– Лейтенант! – позвал Беркут, все еще не выпуская ватника Лазарева из цепких пальцев, словно хотел швырнуть этого человека прямо в руки Глодову.
– Нет лейтенанта, – появилась в проеме двери чья-то фигура.
– Как "нет"? Куда он девался? Вы кто такой?
– Рядовой Звонарь. Я тут, у двери топтался, хотел войти.
– Оружие этому человеку. Оружие – и в строй. В самое пекло. Так и доложить Глодову или старшине Бодрову.
– Этого, что ли? – кивнул Звонарь на Лазарева. – Особо доверенного? Этому сами ад устроим.
– И если будет замечено, что вы трусите или уклоняетесь от боя, – почти приподнял комендант Лазарева на носки, – пристрелю. Перед строем. Как труса. Ко всеобщему, всенародному, можно сказать, облегчению…
– Вот так, значит, – то ли обиженно, то ли угрожающе проговорил Лазарев, пятясь к выходу. – Значит, вот так со мной… Как с врагом народа.
– Подожди во дворе, нехристь! – бросил вслед особо доверенному кладовщику Звонарь. – Товарищ капитан, я как раз по этому делу и хотел погутарить.
– По поводу этого человека? – удивленно уточнил Беркут, когда за Лазаревым закрылась входная дверь дома. – Вы с ним знакомы?
– Я – нет, зато учительница эта, Клавдия Виленовна, очень хорошо знакома. Видела, как лейтенант вел его. Нет, она не просила идти к вам. Просто сказала: "Будет страшно, если капитан, или любой другой офицер, доверится этому подлецу. Он способен принести своему страдальческому селу больше бед, чем все оккупанты, которые прошли через него".
– Почему она так считает?
– Знает его, шкуру, давно. По его спискам в тридцать седьмом – тридцать восьмом чуть ли не четверть мужиков из обоих сел в лагеря позагоняли. Многие так и не вернулись оттуда. За это его и прозвали "Сибирской Чумой". Он и сейчас списки подготовил. Похвалялся ими учительнице, на понт брал, переспать с ним требовал – в виде откупного, параша лагерная.
– Вы сами что, тоже из лагерных? Спрашиваю об этом уже во второй раз.
– Меня Бог миловал. А вот он… он многих…
– Ну, хватит, хватит, красноармеец Звонарь. В этом без нас разберутся.
– Почему "без нас"?
– Да потому. Я сказал: хватит! Есть кому разбираться, слава богу.
– А мне кажется, что некому. Некому, – в том и погибельность наша, – вдруг решительно воспротивился Звонарь. – Нам с вами, и ей, учительнице, легче разобраться с этой вшой лагерной, чем слюнявчикам-операм, которые привезут свои жирные зады на тыловых полуторках. Нам самим надо сначала разобраться – так я думаю. И не только с этой парашей, но и со многими другими, – изливал душу Звонарь, уже выйдя в коридор.
* * *
Когда дверь за Звонарем закрылась, Беркут еще какое-то время стоял перед ней, словно замерзающий путник – перед единственной попавшейся ему посреди степи хатой, в которую его, однако, не впустили.
"Нам самим надо сначала разобраться. Самим надо!" – вызванивало в его сознании так, будто именно с этими словами, его, давно не бывавшего в родных краях и забывшего местные нравы и обычаи, прогоняли вон, обрекая на погибель.
"А ведь в чем-то он прав, – горько подумалось Андрею. Слишком уж отстраненно ты относишься ко многому, что тебе приходится узнавать или на что тебе просто-напросто пытаются открыть глаза. Конечно, куда проще отгородиться от всего этого: "Я солдат, мое дело – солдатское". Но ведь в конце концов солдат тоже должен твердо знать, за что он воюет, что отстаивает в своем отечестве, а чего душа его не приемлет".
Ему вдруг захотелось вернуть Лазарева назад и высказать ему все, что думает о нем и таких, как он. Капитан даже приоткрыл дверь, но ощутив на себе ледяное дуновение реки, как-то сразу остыл.
"В этом деле, капитан, главное не высказывать, главное понимать нужно, саму суть улавливать", – молвил уже лишь в оправдание своей нерешительности.
2
Прикосновение женских рук…
Беркут ощутил его еще во сне. И там же, во сне, не поверил своему ощущению. Слишком уж сладостным, а потому нереальным, оно почудилось. Сколько раз вот так же, во сне, бредил он женскими ласками. Как часто, со всей возможной достоверностью, ощущал близость женского тела, а порой даже упоительно обладал им…
Но потом сон вдруг развеивался, и с мучительной тоской на душе Андрей обнаруживал себя в затхлом доте или отсыревшей партизанской землянке; под упоительно пахнущей кроной сосны или на нарах лагеря военнопленных…
Даже приоткрыв глаза и ощутив на груди голову женщины, Андрей все еще не решался ни притронуться к ней, ни просто пошевелиться. Настолько невероятной казалась сама мысль о том, что рядом с ним действительно может оказаться женщина.
– А-а, вот ты и проснулся!.. – жарко и почти ликующе дохнул ему кто-то в ухо. – Но лучше вновь закрой глаза. И помолчи, теперь уже только помолчи.
Резковатый запах солдатского одеколона смешивался с приторью настоянных на дымных кострах волос. Чуть ниже соска – упругий клубок девичьей груди.
– Ты, Клавдия…
– Какая еще Клавдия?! – не зло, а томно как-то возмутилась женщина. – Никакой Клавдии не было и быть не может, – горячечно и все еще безо всякого намека на ревность или огорчение, продолжила Войтич. – Жди, дураша, придет она к тебе, подстилка майорская! Поэтому лежи и молчи. Слышишь меня: закрой глаза и молчи, а то опять все не сложится.
– Почему опять?
– Ну, как тогда, в моем "бункере".
– Тогда я попросту не решился.
– Дурак, значит. Раз уж облапил девку, то что ж тут решаться? Уже, считай-радуйся, все решено.
Только теперь Андрей понял, что он уже полуоголен. Нога женщины жарко обвила его ногу; одной рукой Калина нервно теребит волосы где-то у него на затылке, другой беспощадно расправляется с остатками одежды.
Не выдержав этой пытки, Беркут захватил Калину за талию, плавно перекатил через себя и, обнаружив, что под короткой, из шинельного сукна, юбчонкой – лишь голое, пылающее жаром тело, подмял под себя и попытался яростно наброситься на нее. Ошибки, которую допустил при первой встрече, он уже не допустит. Однако Калина вывернулась, отжав подбородок мужчины, слегка успокоила его и только тогда молвила:
– Это ж тебе не в рукопашной, капитан. Тут все нужно делать спокойно, деликатно, а главное – умеючи.
– То есть как это "умеючи"? – нервно переспросил он.
– То есть так это, что женщину так заласкать нужно, – тихо, рассудительно наставляла его Войтич, – чтобы она упала в обморок, и, так и не воскресая, всю ночь напролет отдавалась тебе.
– Всю ночь, и не воскресая?
– Желательно, не воскресая. Томная женщина всегда отдается слаще.
– Чего же ты упираешься?
– Ты же еще и не пробовал ласкать! – возмутилась Калина.
Вывернувшись из-под массивного тела Андрея, она тотчас же принялась деловито, словно к молодому жеребцу приценивалась, ощупывать его мощный торс, а проделав это, восхищенно заохала.
– Но сюда кто-то может войти, – вдруг некстати спохватился Беркут.
– Как войдет, так и выйдет. И черт с ним. А нахрапа полезет, пристрелю, – спокойно заверила Калина. – Дверь я закрыла. Входную и нашей комнаты. Разве что немцы в ночную атаку попрут, но и тогда пусть без тебя их попридержат. Сегодня моя ночь. Зря что ли вечером баньку устраивала. Для себя отмывала, старалась.
– Отмывался вроде бы я сам.
– Только потому, что не позвал.
– Как сюда шла, никто не видел?
– Клавдии, во всяком случае, не заметила. Так что можешь успокоиться.
– При чем здесь Клавдия?