- А вас можно поздравить? - взглянув на орден, сказала Ольга. - Поздравляю от всей души. - И устало сняла с головы тяжелую стальную каску, с которой теперь не расставалась.
- Оля, - как-то неуверенно сказал Мишко. - Я бы хотел с вами поговорить…
- Прошу, - удивленно взглянула на него Ольга и оглянулась.
Девушки заспешили с упаковкой и выбежали в коридор. Бросил телефонную трубку инструктор и ушел вслед за ними.
Мишко и Ольга наконец остались вдвоем. Только бы никто не вошел или снова не зазвонил этот проклятый телефон. Он может все испортить.
- Оля, я давно хотел вам сказать… Настали горькие для нас дни, будут тяжелые бои. Все может случиться. Я на фронте день и ночь, а вы здесь, под бомбами и снарядами. Я так не могу, Оля…
Ольга встрепенулась и отошла к столу, опустив голову. Она уже догадывалась, к чему он ведет.
- Я еще никогда вам этого не говорил, но вы хорошо знаете, Оля, что я люблю вас, - выпалил одним духом Мишко и, словно испугавшись собственных слов, прислушался, не раздались ли они в коридоре.
Но там слышались другие звуки. Стучала пишущая машинка. Кто-то громко спрашивал по телефону про количество людей на хлебозаводе. Кто-то просил воды для раненых. Над головой дрожал каменный потолок, потому что наверху началась бомбежка.
- Я давно хотел вам об этом сказать, Оля, но не решался. Просто боялся. А дальше молчать не могу. Я люблю вас, Оля. Слышите? Люблю…
Ольга растерянно проводит пальцами по краю стола. Ей так трудно, так больно! Она не хочет обидеть славного, храброго парня. Но и обманывать его она не может. Она должна сказать ему всю правду. Хоть и горькую, но правду. Так ее приучили с детства, так она и поступает всегда.
- Мишко, я не скрываю. Вы мне тоже нравитесь… По… Но мы можем быть только друзьями. У меня есть жених. Он воюет в Ленинграде. Вон под подушкой его письма. Я люблю его. Мы дали друг другу слово. Мой отец, вы знаете, эвакуировался с Морским заводом на Кавказ и живет теперь в семье Сашка… Вы не сердитесь на меня, Мишенька. Я очень прошу вас. Давайте будем и дальше хорошими друзьями…
Бойчак кусает побелевшие губы, глотает застрявшую в горле комом слюну и тяжело дышит, словно ему не хватает воздуха. Он хочет рвануть тесный ворот кителя, может, от этого хоть немного полегчает. Но берет себя в руки. Крепко сжав губы, тяжело вздыхает, словно насильно выжимает из себя:
- Спасибо, Оля, за откровенность.
И подает девушке руку.
- Подождите! Куда же вы так скоро? - останавливает его Ольга. - Мы же снова друзья. Там в коридоре кто-то ходит. Наверное, с вами пришел?
- Это наш Павло, врач, - нехотя говорит Мишко.
- О! Так зовите его сюда. Чего он там прячется? - И, выглянув в коридор, позвала врача: - Павло Иванович, прошу в дом. Что вы прячетесь?
- А я не прячусь, Оля. Я ждал, пока вы закончите разговор. - Заброда вошел и, взглянув на хмурого Мишка, все понял.
Ольга бросилась к тумбочке, и на столе одна за другой появились три чашки чаю, а на тарелке три кусочка сахару и три черных сухаря.
Чай был не очень горячий, но заварка настоящая, крепкая и душистая. Мишко с Павлом выпили его одним залпом, оставив на тарелке сахар и сухари.
Сквозь приоткрытую дверь видно, как с улицы принесли на носилках тяжело раненную, стонущую женщину и плачущего ребенка.
Павло вздохнул:
- И здесь фронт.
- Да разве в Севастополе есть тыл? - удивилась Ольга. - Нет. Давно уже нет.
Она пожала на прощание Мишку руку, но не выдержала его грустного взгляда и вдруг, приподнявшись на цыпочки, обняла его:
- Мишенька, вы такой хороший… Такой хороший… - Отвернувшись к тумбочке, Ольга заволновалась: - Подождите-ка! Я вам подарки передам. Как можно без гостинца в окопы возвращаться? Нельзя… Да куда же я их задевала? Ага. Вот они где… Вот!
И подала каждому аккуратно завернутый в бумагу сверточек, проводила до самого выхода, по крутым ступеням. Там еще раз тепло и приветливо распрощалась, приказав Бойчаку, чтоб ничего дурного не думал о ней да чтоб и впредь приходил в гости, когда будет в Севастополе.
Над городом стлался едкий дым от пожарищ, столбом стояла пыль от только что разорвавшихся бомб. Ветер доносил дружные голоса женской спасательной команды, которая где-то совсем рядом разбирала завал, разыскивая под ним засыпанных детей. Война вошла в Севастополь грозной поступью, и остановить ее уже никто не мог.
Павло с Бойчаком отбежали за каменную скалу, нависавшую над морем, и врач сказал:
- Давай-ка взглянем, что это за подарки такие?! Может, опять опасная бритва? Я уже получил их штук пять.
- Не знаю, - равнодушно сказал Мишко и закурил.
- Нет, что-то тут не так, - удивленно сказал Павло, внимательно рассматривая сверточек.
На чистом листе бумаги, перевязанном шпагатом, стояла четкая карандашная надпись: "О. Горностай. 400 гр.".
Врач развернул бумагу. Там лежал кусок черного горьковатого севастопольского хлеба, который пропах дымом войны. Такой хлеб был и в пакете Мишка.
- Подожди-ка, - сказал Павло. - Что же это получается? Ольга отдала нам свой пай хлеба. Так или нет?
- Так, - глухо бросил Мишко.
- Но ведь она получает в день не четыреста, а восемьсот. Такая у нее дневная норма. Я точно знаю.
- Ну и что из этого? - равнодушно спросил Мишко.
- Как это "что"? - возмутился Павло. - А зачем же тогда тот, кто выдает хлеб, разрезал ее дневную норму на две части, и написал на каждой ее фамилию, и указал, что там именно по четыреста грамм? Ты что-нибудь понимаешь в этом деле или нет?
- Да отстань ты от меня! - сердито бросил Мишко. - Ничего я теперь не соображаю. Ничего…
- Нет, я этого так не оставлю! - выкрикнул Павло. - Я должен все выяснить. Давай свой пакет. Я побегу сейчас к ней, а ты подожди меня здесь. Побегу и, если она оторвала от себя, сразу ей и возвращу. Ты не против?
- Нет. Возвращай, - сказал Мишко и сел на камень у самого моря.
Павло скоро вернулся. Но не один, а с Крайнюком, видимо рассказав ему по дороге о неудачном разговоре Мишка и Ольги. Поэтому-то Крайнюк и шел такой хмурый и молчаливый, что с ним случалось редко.
Чтобы предупредить лишние расспросы о неудачном сватовстве, Мишко первый спросил:
- Ну, что там? Чей это хлеб?
Павло показал ему оба свертка, вполголоса объяснил:
- Я же знал, Ольга получает восемьсот граммов, но половину отдает сиротам. Добровольно. Значит, ежедневно у нее получается только лишь четыреста граммов. И вот она нам отдала свой пай за два дня. Хорош подарок, нечего сказать. А сама что будет есть?
- Что же ты не вернул ей? - бросился к нему Мишко.
- Кому?! Она уже куда-то улетела. А секретарь их не захотел взять. Еще и пристыдил меня. Говорит, подарки возвращают только злые люди… Вот и разговаривай с ним.
Крайнюк прислонился плечом к скале и начал что-то записывать в блокнот. Наверное, этот разговор о севастопольском хлебе, которого теперь было в обрез не только в городе, но и на фронте.
Глава пятая
Крайнюк давно забыл, что такое страх. Им овладело какое-то тупое холодное равнодушие. Он почти не реагировал на надоедливое завывание бомб и снарядов, с самого утра до поздней ночи сеявших вокруг смерть. Он терпел голод и жажду, давно забыв название дням, потеряв чувство времени. Помнил только числа, которые проплывали перед глазами ежедневно на первой странице газеты.
Газета теперь выходила небольшая. Ее печатали на ручной машине, которую крутили по очереди рабочие и журналисты. Типографию разбомбило, когда она переезжала с винзавода ближе к Северной стороне, куда шло направление основного удара врага. Тогда погибли многие служащие редакции и шоферы. А живые работали за мертвых. Один за троих. Газета должна была выходить ежедневно. И она выходила каждый день. Стиль заметок, статей и очерков был предельно коротким, почти телеграфным. Журналистам трудно было привыкать к нему, но пришлось. Теперь их осталось мало, а фронт был таким же огромным, как и раньше. Правда, и он постепенно сужался, все ближе подступая к Севастополю, но бои не утихали ни на миг во всех четырех секторах обороны, от Балаклавы до Северной бухты, в которой был когда-то главный рейд Черноморского флота. Теперь не было уже ни главного рейда, ни кораблей. Корабли приходили и швартовались далеко от Севастополя, вдоль голого берега, в Стрелецкой, Камышовой и Карантинной бухтах, где-то там, на последнем кусочке еще свободной земли, возле маяка на Херсонесском мысу.
Город горел днем и ночью. Если немцы войдут в него, то это будет уже не Севастополь, а куча битых кирпичей и обожженного камня. Город без активных людей, без хлеба, света и воды. Настоящей пресной воды тут давно уже не было, потому что в каменные резервуары, где она сохранялась, попали трупы убитых во время бомбежки людей. Вода отдавала запахом трупов, таила в себе заразу. Единственная водокачка давно уже была по ту сторону фронта. Печеного хлеба тоже давно не было. Людям раздали муку, и женщины сами пекли какие-то лепешки или коврижки. Огня было вволю. Он бушевал днем и ночью на каждой севастопольской улице.
Крайнюк не мог долго сидеть в душных блиндажах редакции в ожидании не всегда возвращавшихся с фронта товарищей. Сегодня один не вернулся, завтра второй. И так каждый день. Крайнюка неудержимо влекло на передовую, к матросам, там не думали о смерти, а только лишь об одном - фашист не должен пройти. Он не пройдет. А потому, когда среди ночи в тесные блиндажи, где отдыхали уставшие журналисты, прибегал секретарь редакции и спрашивал, кто пойдет в такой-то сектор, где идут тяжелые бои, первым вызывался Крайнюк. Пока остальные приходили в себя, он уже стоял с автоматом на плече и говорил:
- Я пойду.
- Да ты только что вернулся…
- Ну и что из этого! Пусть ребята поспят, а я выспался, - говорил Крайнюк и брел среди ночи к смертельным огням, пылавшим раскаленной подковой вокруг Севастополя. Брел напрямик, только ему одному известными тропами, и возвращался той же ночью с коротенькой заметкой о необыкновенном подвиге какого-нибудь до сих пор неизвестного матроса или солдата. А на рассвете, когда его уже и не звали, он шел на фронт сам, добившись разрешения у редактора.
За плечами писателя были бои на Халхин-Голе, потом короткая, но трудная финская война, но такого, как здесь, он еще не видел и не представлял себе.
Ведь что должен делать матрос, когда в диске автомата кончились патроны, вышли все гранаты, остался только нож, а гитлеровцы наседают со всех сторон? Оставить для себя последнюю пулю, и все? Нет. Он бросался на врага с ножом, хватал его за горло и душил. Иногда он подпускал к себе фашистов совсем близко, а потом кидался им под ноги с последней противотанковой гранатой. Взрыв страшной силы звучал как салют геройскому матросу.
Видно, история героизма шла из глубины седых веков, когда еще тут воевал матрос Петр Маркович, которому дали фронтовое имя Кошка. Видно, этот героизм закалялся на палубах броненосца "Потемкин" и на революционных кораблях эскадры, которую по приказу Ленина затопили сами моряки. Это сложилось не в один день. И не во время войны. Видно, любовь к Родине вошла в плоть и кровь матросов и пехотинцев. Это зрело годами в сердце каждого севастопольского воина.
Особенно ярко проявилась любовь к своей родной земле в дни последнего, третьего штурма Севастополя.
Крайнюк давно уже не вел дневник, а старый сгорел со всеми его вещами, когда редакция переезжала на новое место. Но этих дней он не мог забыть и не забудет, коль останется жив.
Писатель помнил все до мельчайших подробностей. И тех раненых матросов, что не уехали из Севастополя, отправив вместо себя детей по совету Прокопа Журбы. Они долго ожидали кораблей в Северной бухте, но так и не дождались. Их вывезли в голую степь и там, в Камышовой бухте, еле успели посадить на корабль. Прокоп Журба, у которого нога уже немного зажила, не сел с ними. Он уступил место другому тяжело раненному бойцу, когда узнал, что у того есть жена и трое ребятишек. Прокоп же был один-одинешенек, терять ему было нечего. Вот он и остался в бригаде Горпищенко при санвзводе Павла Заброды.
Обо всем этом надо написать в газету, но нельзя - места мало. А телеграфной скорописью не получится. Иначе это поймут не так, как хотелось Крайнюку.
Последний штурм застал Крайнюка в блиндаже третьей роты. Ровно в пять утра он выбежал из землянки и застыл, пораженный страшным грохотом и громом. На Севастополь со всех сторон летели сотни "мессершмиттов" и "юнкерсов". Зайдя на цель, они выравнивались и в кильватерном строю сбрасывали бомбы, обстреливали все наши объекты и рубежи. Одни бомбили, другие улетали за новыми боеприпасами, третьи заходили на цель. Небо стало серым от вражеских самолетов. Крайнюк не слышал даже артиллерийской канонады, начавшейся сразу с двух сторон. Это был какой-то страшный конвейер смерти, который работал с педантичной немецкой точностью.
А на поле ни души живой. Все ушло под землю. Редко где проползет какой-нибудь связист или промчится одинокая машина. И все. Фронт словно вымер.
Только огонь, дым, черные смерчи камня и земли вздымаются столбами в небо.
Матросы сидели в блиндаже притихшие, как бы сонные. Перед их глазами ходили ходуном тяжелые стояки, а на головы все время сыпалась земля. И так весь день, шестнадцать часов подряд: фашисты бросили на Севастополь столько самолетов, сколько их могло уместить небо над этим залитым кровью пятачком. Самолеты, казалось, сталкивались в воздухе, а иногда, на самом деле сталкиваясь, разбивались, так и не долетев до цели.
Ровно в двадцать один час, когда погас последний луч солнца, бомбардировка прекратилась. Люди выбрались из душных землянок вдохнуть свежего воздуха. В небе было спокойно. Работала только артиллерия с обеих сторон. А утром, в пять ноль-ноль, все началось сначала. И так продолжалось целых пять дней: бомбы сыпались на Севастополь и земля горела под ногами его защитников.
- Ну, что думаешь, боцман? - спросил Крайнюк притихшего Вербу.
- Ничего, - спокойно ответил Верба. - Вот пусть он в наступление перейдет на суше. Тут-то мы ему и покажем где раки зимуют. Мы все целые, здоровые, ведь под землей сидим… А вырвемся - зададим такого звону, что станет ему невмоготу.
- Для этого оперативный простор нужен, - нарочно поддел боцмана Крайнюк.
- Да ведь это не беда. Дайте нам с фашистом с глазу на глаз стать, - зло поблескивал глазами боцман. - Отступать, правда ваша, нам уж некуда. Позади море. И если надо умереть, то умрем, но не сдадимся. Даром жизнь свою не отдадим.
На шестой день начался штурм на суше. Немцы были поражены. Мертвое поле, перекопанное на значительную глубину их бомбами и снарядами, вдруг ожило и задрожало. Навстречу ринулась неудержимая волна морской пехоты, зазвучало страшное громовое слово "полундра".
Это не вязалось с простейшими законами военной логики. За пять дней авиационной и артиллерийской подготовки на Севастопольский оборонный район было сброшено сорок шесть тысяч фугасных бомб, сделано девять тысяч самолето-вылетов, выпущено сто тысяч снарядов. Причем впервые за всю войну стрельба велась из нового мощнейшего орудия "Карл", снаряд которого весил около ста пудов. Для перевозки такого орудия нужен был целый железнодорожный эшелон. И вот после всего этого севастопольские окопы и блиндажи снова ожили, словно воскресли из мертвых.
И этого никак не могли понять ни гитлеровские солдаты, ни их генералы.
Стоял невиданно знойный июнь. Дни и ночи были преисполнены огромного, почти нечеловеческого напряжения. Матросы стояли насмерть, и немцы шли к Севастополю по колено в крови, перешагивая через горы трупов своих солдат. Они прорвались на Северную сторону Севастополя, но их остановили на Ялтинском шоссе. Они заняли Инкерманский монастырь, но их атаки отбили на Сапун-горе. Фронт, несмотря ни на что, стоял нерушимо как скала. Надолго ли хватит этой скалы? Ведь и камень раскалывается в огне. Наши силы таяли, пополнение морем больше не прибывало. Приостановила свои действия и наша авиация, потому что враг уже обстреливал единственный аэродром на Херсонесе и контролировал все бухты за городом: Карантинную, Стрелецкую, Круглую, Камышовую, Казачью. Именно ту Казачью бухту, из которой когда-то запорожцы отплывали на своих чайках через Черное море к далеким анатолийским берегам.
Крайнюк хорошо знал эту бухту еще тогда, когда писал исторический роман о запорожцах, а теперь она запомнилась ему на всю жизнь. Он уже не шел сейчас, а полз к Севастополю, так как голову поднять было невозможно - такой смертельный огонь бушевал везде по каменным холмам и долинам. Он видел много бродячих кошек и собак, убежавших в поле из разбомбленного и сожженного Севастополя. Они сновали и грызлись, раненные и голодные, обожженные огнем. Крайнюку стало жаль их, но что он мог поделать, если у самого не было даже сухаря, если сам он был голоден и зол.
Недалеко от Севастополя, за хутором Дергачи, он заметил в долине какую-то землянку и приполз к ней. Возле землянки было пусто и тихо. В бункере под навесом стояла одинокая машина с красными крестами на обоих бортах, с прислоненными к ней брезентовыми носилками, покрытыми пятнами свежей еще, но уже засохшей крови, над которыми тучей гудели зеленые мухи.
Пересиливая грохот боя, Крайнюк закричал в черный проем землянки:
- Эгей! Кто есть тут, живой или мертвый?! Дайте воды! Слышите?!
Ему долго не отвечали, а потом закачалась плащ-палатка, которой был закрыт вход, и показалась косматая голова с непокорными густыми волосами. Весь бледный и почерневший от пыли, выглянул Павло Заброда.
- А-а-а! - обрадовался он и поманил Крайнюка.
В землянке было не так жарко, как на улице, но и тут стояла какая-то мертвая духота, перемешанная с дурно пахнущими запахами лекарств и крови.
- Воды! - опять крикнул Крайнюк.
- Нет воды, - виновато улыбнулся Заброда. - Есть шампанское.
- Давай шампанское, черт с ним. Теперь шампанское вместо воды в радиаторы заливают, - попробовал улыбнуться Крайнюк, но не вышло."
Заброда налил две кружки из бутылки, стоявшей под нарами, крикнул куда-то в темный угол:
- А вы будете пить, ребята?
- Кто там еще? - спросил Крайнюк.
- Шофер и Прокоп Журба, - объяснил Заброда. - Вот и вся моя команда теперь… Уже и телефон сняли. Третий блиндаж меняем с тех пор, как начался штурм. Этот, верно, будет последним.
- А раненые? - тревожно спросил Крайнюк.
- Теперь их мало. Очень мало, - вздохнул Павло. - Теперь больше наповал бьют. А кого ранит, не успеешь перевязать, как уже добили. Разве вы не видели, что там творится?
- Видел, чтоб враги мои это видели, - выругался Крайнюк.
- Где были?
- В Чапаевской дивизии, - вздохнул Крайнюк.
- Ну и как там?
- Нет дивизии. Остановила врага на Черной реке и сама полегла. Горсточка их осталась. Знамя и горсточка штабных офицеров с автоматчиками. Все. Конец.
- И нашего третьего батальона уже нет, - мрачно сказал Заброда, допивая теплое и мутное вино. - А кто остался жив, те ушли в отряды прикрытия нашего отступления. Вот они и воюют еще…
- А что с нами будет, когда отступим?