Лучинского не так интересовала моя награда, как Валентина, в которую, по словам Шилова, он "втрескался выше ушей", и давно искал предлога, чтобы посетить дом своей суженой, показать себя будущей теще, и не мог упустить удобного момента с моим награждением.
Татьяне Федоровне не понравился "дроля" Валентины. И хотя бубновый король вышел в паре с червонным в начале гадания, когда она вечером разложила карты. Лучинский зачастил к Шиловым, пока старая хозяйка не спустила его с лестницы крыльца коромыслом.
- Пошел вон, сопливый жених! - кричала она, гоняясь с коромыслом и направляя Лучинского к калитке. - Чтоб ноги твоей не было в моем доме.
С тех пор Татьяна Федоровна держала коромысло в сенях, и Лучинский больше не показывался в Кошачьем хуторе. Через год его призвали в армию.
- Не завидую ему, - думая о Лучинском, сказал Невзоров. - Вернется с фронта - Татьяна Федоровна не выдаст за него Валентину. Кто он такой? Откуда? Фамилия не здешняя - какая-то польская.
- Я знаю его биографию, - шевельнул бровью Ершов. - Это безобидное существо трагической судьбы… Если хотите…
- Пожалуйста. Саша. Сделайте одолжение.
И Ершов с головой окунул Невзорова, человека, родившегося в Москве в страшное прошлое деревни, которое и поныне замалчивается и старательно обходится в печати:
- Лучинский из числа тех раскулаченных, которых в марте 1930-го года высадили из товарных вагонов на снег в километре от станции Котлас. Старшая сестра Эвелина, похоронив на Макарихе умерших с голоду родителей, двух братьев и грудную сестренку, осталась с младшим братишкой в земляном бараке среди таких же несчастных, ожидавших своего часа. Лучинскому шел тогда четвертый годик. И хотя детские воспоминания - самые яркие и долговечные, он плохо помнил своих родителей и называл сестру "мамочкой".
Когда отправляли ее земляков в таежную глухомань за сотню верст от человеческого жилья. Эвелина с братцем обошла ночью по болоту комендантские посты с целой уймой "палочников", вышла к реке и с рыбаками переправилась на левый берег Северной Двины.
Все лето скиталась она по деревням в поисках куска хлеба и крыши над головой. Нанималась колоть дрова, окучивать картошку, а когда не было работы, просила милостыню. В праздники ее можно было видеть с протянутой рукой на паперти Васильевской церкви. Люди жалели сиротку и щедро бросали в рваный картуз медяки и гривенники. Однажды ребятишки в Слободах натравили на них собак и отняли деньги. Собаки искусали мальчика, и он долго болел. Сестрица выходила его травами, но следы собачьих зубов навсегда остались на теле Лучинского, как вечное напоминание о горестных днях детства.
В том же году, осенью, Эвелине удалось устроиться уборщицей в Губине. Там же, при конторе, ей отвели маленькую боковушку, похожую на голубятню. Эвелина надолго застряла в опытной и была довольна своей судьбой.
В середине тридцатых годов, когда мальчику исполнилось восемь лет, она свезла его в детский дом. Прощаясь, обняла сироту, заплакала и обещала изредка навешать. Дважды приезжала к нему с гостинцами. Писала письма, получала от него. С началом войны Лучинский потерял с ней связь
И вот, окончив семилетку, он приехал к своей мамочке с чемоданчиком. Но ее уже не было в опытной. Сидя на завалинке магазина, Лучинский увидел знакомую старушку Марковну. Старушка рассказала ему о сестрице Эвелине. В первые дни войны ее отправили в Карелию рыть окопы. Во время бомбежки Эвелина была ранена в голову. Санитары спустили ее в окоп, и она на глазах соседей из опытной скончалась. Лучинский смахнул рукавом слезу и ночевать попросился к Марковне, которая доживала последние месяцы своей одинокой жизни. Лучинский вызвался за ней ухаживать, и Марковна приютила паренька в крохотной избушке, напоминающей лесную сторожку.
Слушая Ершова, Невзоров, порываясь сказать что-то важное, слегка передернул брови, подав этим знак остановиться, и, когда Ершов достал носовой платок и начал вытирать потное лицо, спросил:
- Выходит, Лучинский - сын бывшего кулака?
- Я бы не сказал так, товарищ старший лейтенант, - ответил Ершов, искоса взглянув на следователя - Лучинский - сын раскулаченного крестьянина.
- А это не одно и то же?
- Нет, не одно и то же, - повторил Ершов тоном обиженного человека.
- Почему?
Ершов медлил с ответом, потому что не знал, как возразить старшему лейтенанту, чтобы в ответе содержалось то, что мы называем "достаточным основанием". Попросив разрешения закурить, он закурил и, вдохнув дым какой-то тонкой, как гвоздь, горьковатой папиросы из невзоровской пачки, закашлялся. Наконец вспомнил, за что ему уцепиться:
- Отец Лучинского никогда не был кулаком, но раскулачен, хотя имел две лошади, корову с теленком, несколько овец и свиней - и никакой наемной силы… Разве это кулак? У моего отца - та же корова, две лошади - на троих. У Лучинского - семь едоков. Было бы справедливее - раскулачить моего отца, а не Лучинского. Отец - богаче…
- Да, - согласился Невзоров. - Были, естественно, ошибки, но основная масса раскулаченных - все же кулаки.
- Вы говорите - кулаки? - не сдержался Ершов. Ему пришла в голову дерзкая мысль - поспорить со следователем и взять под защиту Лучинского. - Я как-то на чердаке нашел старую "Крестьянскую газету" за 1924-й год. И что вы думаете? Там написано: "С восемнадцатого по двадцать третий годы в стране ликвидированы помещики и кулаки". В другой газете за двадцать восьмой год читаю Бухарина: "В деревне - две прослойки крестьян: середняки и бедняки". Откуда же взялись кулаки за какие-то шесть месяцев? Спросите крестьянина, сколько понадобится времени мужику-лапотнику, чтоб обложиться богатством и стать кулаком-мироедом? Крестьянин ответит: десять лет - и то при подходящих условиях. А какие у нас были условия накануне раскулачивания? Твердое задание… Тем не менее "кулаки" появились в 1929-м году и в большом количестве. Значит, это были не кулаки…
- Кто же?
- Бухарин точно сказал, - выпалил Ершов, - середняки. А некоторые, как например семья Лучинских - даже бедняки.
- Что ж, - покраснел Невзоров, - Бухарин - академик. Знал о состоянии дел в деревне. Но не забывайте, в какое время мы живем и чем кончил Бухарин. Может, потомки его оправдают и вы будете цитировать Бухарина.
- Сейчас полезнее, Саша, помолчать… Собственно, что вы хотите этим сказать?
- Хочу сказать, - в горячности затвердил Ершов - что три миллиона середняцких семей оторвано от земли. Это по меньшей мере двенадцать миллионов сельских тружеников разделили судьбу Лучинского. Из миллионов уцелели тысячи. А мы еще до сих приклеиваем им обидные ярлыки кулацких детей.
Это ли не надругательство над человеком?
- Откуда вы взяли цифровые данные о раскулаченных? - мрачнея, спросил Невзоров. - Ни одна газета таких данных не публиковала.
- Слышал от отца, товарищ старший лейтенант.
- А отцу откуда известно?
- Уполномоченный крайкома назвал эти цифры собранию партячейки, когда обсуждали статью И.В.Сталина "Головокружение от успехов".
- Понятно, - как бы про себя, еле шевеля губами, произнес Невзоров и удивленно взглянув на Ершова, снова заскрипел половицами.
В принципе он не пытался возражать, чувствуя правоту Ершова, доводы которого показались настолько убедительными, что Невзоров нашел в них ответ на давно мучивший его вопрос - почему страна до 1929-го года обходилась не только своим хлебом, но и кормила им Запад, а после коллективизации наступил голод, особенно на Украине, и наше золото потекло в европейские банки за хлеб, который нужно было еще распределять по карточкам? Невзоров понял, что на огромной ниве страны не стало хозяина - крестьянских миллионов. Но попробуй об этом сказать в другом месте.
Несколько минут оба молчали, и каждый думал о своем.
Оберегая имя Лучинского от узаконенных ярлыков прошлого, Ершов высказал Невзорову все, что накопилось в его душе за эти минуты, когда заговорили о Лучинском, и сам испугался. Он слишком далеко зашел в своих показаниях и боялся, как бы Невзоров вместо штрафной роты не прописал ему 58-й статьи, от которой люди немели и прощались с жизнью, попав в застенки НКВД. Так повелось с тридцатых годов, когда по злобным доносам осведомителей приписывали эту статью чуть ли не каждому арестованному. Ершов с беспокойством ожидал, что предпримет Невзоров.
Впрочем, Ершову, можно сказать, повезло. Невзоров оказался не плохим человеком. По крайней мере не таким, как его собратья по службе, которые выколачивали состав преступления из своих подследственных путем выкручивания рук. Невзоров вовсе не думал делать из Ершова мученика и осложнять его обвинительное заключение побочными статьями уголовного кодекса, напротив. Ему хотелось предостеречь этого человека - не лезть в большую политику, из-за которой люди даже в верхах рискуют жизнью.
- Послушайте меня, Саша, - просто и непринужденно сказал Невзоров, садясь за письменный стол. - Свои убеждения насчет раскулачивания держите при себе и никому не высказывайте. За такие слова в наши дни по головке не погладят. Что касается "миллионов", оставим их на совести истории и будем говорить о Лучинском в единственном числе.
- Хорошо, товарищ старший лейтенант. Понял вас. Спасибо.
Страсти в душе Ершова, наконец-то утихомирились. Он улыбнулся и начал говорить о Лучинском, как сказал Невзоров, в единственном числе.
- Прошу.
И Ершов продолжил свой рассказ о Лучинском:
- Лучинский поступил на работу. Сначала подвозил корм скоту, когда на ферме вместе с матерью работала Валентина. Каждый день, сбрасывая привезенное сено, Лучинский поглядывал на нее издалека, улыбался ей. Потом познакомился поближе. Иногда появлялся на сливном пункте, в бытовке, и Валентина, жалея Лучинского, втайне от заведующей подносила ему парного молочка. Так день за днем внимание девушки к одинокому пареньку перерастало во что-то более значительное, чем обыкновенная дружба.
Весной Лучинского перевели к моему отцу в мастерские. А когда отец уехал на фронт, Лучинский попал под начало Николая Петровича. Летом - сенокосил. Подвозил копны к зародам. Когда началась осенняя - вспашка под яровые его заставили управлять прицепами.
Однажды во время обеденного перерыва Шилов заглушил трактор и пригласил Лучинского пообедать, Шилов знал, что сестра ударяет за этим пареньком, и решил познакомиться с ним основательнее. Разостлав фуфайку на колючем жнивье, он развязал узелок, приготовленный матерью, разделил на двоих хлеб, мясо, отлил в банку молока и кликнул своего напарника.
- Я, Михаил Васильевич, не обедаю! - отозвался Лучинский и, оставшись у трактора, продолжал ворочать рычагами прицепного агрегата.
- Почему не обедаешь?
- Отвык, - признался Лучинский, но все же подошел к Шилову.
- Тебе осталось отвыкнуть от завтрака да от ужина, рассмеялся Шилов и ты станешь святым.
- Нет, - возразил Лучинский, - святым я не стану. Я ужинаю и завтракаю, потому что вечером выкупаю паек. Половину съедаю, половину - на утро.
- Так садись, - пригласил Шилов, - а то совсем отвыкнешь от еды.
Лучинский присел на фуфайку и медленно начал жевать, смакуя каждый глоток драгоценной пиши. Шилов смотрел на него и думал: он чем-то похож на Николая Тереню, особенно манерой говорить:
- Слушай, Алеша, ты случайно не белорус?
- Национальность у меня сложная, - сказал Лучинский, собирая с фуфайки крошки хлеба и отправляя их в рот.
- Как то есть сложная? - не понял Шилов.
- Очень просто. По происхождению - поляк, по рождению - белорус, а месту жительства - русский.
- Странно. А в документах как записано?
- В метриках - белорус, в паспорте - русский.
- А по-моему, - усмехнулся Шилов, - то и другое - неправильно, и документы твои, Алеша, липовые.
- Почему липовые?
- Потому что ты на все сто процентов - поляк, - и, заметив на лице Лучинского недоумение, пояснил: - В России, кроме русских, живут и другие народы, и все они, как и ты, не русские. Место рождения и жительство не определяют национальности человека.
- Может, вы, Михаил Васильевич, и правы, - нехотя согласился Лучинский, но для меня безразлично. У нас все люди равны.
- Расскажи о себе, Алеша. Хочется знать, кто ты такой.
И Лучинский не утаил ни словечка от своего будущего
шурина, считая, что родственники невесты должны знать всю его подноготную.
Своей рассудительностью и честностью Лучинский располагал к себе собеседника, и Шилов убедился, что мать перегибает палку, что у сестры губа не дура, что сестра выбирает в спутники жизни хорошего человека.
Недаром Лучинский внутренне ощутил эти добрые начала в Шилове и после окончания пахоты потянулся за ним в мастерские. Татьяна Федоровна прослышала, что сын подкармливает этого "бездельника", и узелок заметно потощал.
Но Шилов и впредь брал под защиту Лучинского, оберегая его от нападок матери и стал посредником в его недозволенных связях с сестрой.
- Слушай, Алеша. - не раз говорил он Лучинскому, - сестра просила передать, что в субботу будет в клубе запани.
- Спасибо, Михаил Васильевич. Приду. Татьяна Федоровна знала, кто подливал масла в огонь запретной любви ее дочери, но гарью потянуло на меня. Произошло событие, вернее, два события, которые в корне изменили ее отношение ко мне. Ушел на фронт Николай Петрович, и меня временно назначили старшим механиком. Когда Шилов сообщил об этом за ужином, Татьяна Федоровна перестала жевать и отодвинула от себя тарелку. Трудно было тогда разобраться, что больше ее встревожило - уход Николая Петровича или мое назначение. По крайней мере она не поздравила меня с новой должностью, а заговорила о Николае Петровиче:
- Тьфу, господи! Да кто его посылал на фронт?
- Совесть, - ответил я с невозмутимым спокойствием.
- Какая, дитятко, совесть? У кого она теперь есть? Сидел бы наш дорогой Николай Петрович на броне да не рыпался.
Она считала его будущим сватом, но, видимо, поняла, что с таким же успехом он может стать моим тестем. Тем более, что я не только соперник Шилова, но и его начальник, которому сам бог велел с орденом обосноваться в тылу, а ее сына погонят на фронт, чтобы сложить голову за чужое счастье. Сердце Татьяны Федоровны обливалось кровью. Она возненавидела меня и начала мне мстить в большом и в малом, забыв про свою долговую клятву.
К Октябрьским она зарезала вторую козу отца, а когда появился санный путь через реку, свезла на базар весь отцовский картофель и продала.
Как-то в воскресенье она уезжала с семьей в очередной картофельный рейс. Шилов еще затемно ушел на конюшню запрягать лошадь. Я не спешил вставать и прохлаждался на полатях. Валентина, завязав затаренные в сенях мешки, взволнованная и злая вошла в избу. В руках у нее была тетрадка с долгами. Убедившись, что я сплю. Валентина, потряхивая тетрадкой, подошла к матери, хлопотавшей у печки, и шепотом спросила?
- Что это такое?
Я прислушался. Доносились приглушенные голоса то матери, то дочери.
- Где взяла?
- Где взяла, там уже нет. Ты лучше скажи, кто перед кем в долгу: ты перед ним или он перед тобой?
- Не твое дело, цыганка. Не суй носа, куда тебя не просят.
- Бессовестная! Мало тебе еще денег? Целый чемодан наторговала. На сто лет хватит. Он тебе хлебные карточки отдает. Зарплату всю до копеечки приносит. А ты… ты ему 2400 рублей долгов насчитала…
- Помолчи, негодница! Что ты в долгах понимаешь?
- Как тебе не стыдно?! Ты его картошку продаешь на базаре, коз порезала, мясо сама жрешь и ему же тысячи насчитала.
- Как у тебя язык поворачивается такое матери говорить?
- А-а, не любишь правды? Что ты обещала своей богородице? Забыла? Быстро забываешь. Бесстыдная! Ни чести, ни совести.
Вошедший в избу Шилов помешал Валентине заставить мать отказаться от тех тысяч, которые она мне насчитала.
- Приехал, - сказал он матери. - Буду грузить картошку. Дай попить.
Я заворочался на полатях:
- Может, помочь, Миша?
- Справлюсь один, - отказался Шилов. - Там всего-то пять мешочков.
Шиловы уехали на рассвете. Я сошел с полатей, побрился, поплескался в холодной воде, оделся и подошел к столу. Под салфеткой был завтрак, оставленный расчетливой хозяйкой. "Сколько же червонцев запишет Татьяна Федоровна в тетрадку за этот стакан молока, горшочек картошки в мундирах да за ломтик хлеба?" - усмехнулся я и, сняв салфетку, сел за стол.
То, о чем говорила Валентина, не было для меня секретом. Но я не мог понять, почему за свое добро остался должником Татьяны Федоровны. Хотелось уйти из этого дома, но куда уйти? В свою избу? Топить нечем, на улице мороз. Татьяна Федоровна еще летом перетаскала все дрова из отцовского дровяника в свой сарай. Может, попроситься к Лучинскому? После смерти Марковны он живет один. Я даже подумал, не сделать ли предложения Светлане, сыграть свадьбу и пере-селиться к Сидельниковым. Но вспомнил, что свадьба может состояться только после войны. Да стоит ли вообще уходить? Уйти от Шиловых на какие-то два месяца не сделает мне чести, и я решил, как сказала Татьяна Федоровна, "не рыпаться".
Позавтракав, я отправился к Сидельниковым. Мать и дочь встретили меня радушно и принялись за самовар. Я прошел в столовую комнату и раскинулся в кресле, в котором любил сидеть когда-то Николай Петрович.
Поставили на стол самовар. Усаживаясь против Светланы, я спросил Марию Михайловну, что слышно о Николае Петровиче.
- Было, Сашенька, одно письмо, - вздохнув, сказала Мария Михайловна, разливая чай. - Намекает, что в танковых войсках где-то у Сталинграда.
- Все может быть. Там сейчас жаркие бои…
Стараясь увести меня от трудного для нее разговора, она спросила:
- Где же ваш приятель сегодня?
- В город уехал.
- По важному делу?
- Да нет. Матери помогает картошку на базар свезти.
- Откуда у нее столько картошки?
- Два участка, - проговорился я и подумал, что сказал некстати.
- Но ведь второй - ваш?
Я не стал объяснять всех тонкостей торговых дел Татьяны Федоровны, так как не считал нужным. Поняв это, догадливая хозяйка налила мне еще чашечку чаю и тоже замолчала.
Вечером я встретил Шиловых у калитки:
- Как, Миша, съездили? Продали картошку?
- Конечно.
- Как выручка?
- Не знаю. Мама торговала.
Валентина показала три пальца. Я понял, что выручили три тысячи…
- Последний вопрос, Саша, как вы оказались в военном училище?
- С этого дня я редко бывал дома. Иногда ночевал у Лучинского. Хотелось до получения повестки закончить сборку второго трактора, доложить директору о готовности к посевной и оставить самое малое - текущий ремонт, чтобы вновь назначенный старший механик не думал обо мне плохо.
Я загонял Шилова, который в поисках запчастей неделю разъезжал по району. Перессорился с кладовщиками, проверил склады МТС, заглянул в отдаленные колхозы и кое-что привез.