Сережа подошел к реке. Окинув взглядом стоявшие в затоне колесные буксиры, баржи с пробитыми корпусами, винтовые катера, низко посаженные над водой, он как будто впервые увидел и понял, что работает на заводе, где не только создают новые транспорты и боевые единицы, но и лечат старые и снова отправляют на фронт. Сыновняя гордость от сознания полезности дела, к которому он приставлен в свои неполные семнадцать лет, и душевная удовлетворенность, что и он вносит вклад в общую победу над врагом, вырвали ею на какую-то минуту из состояния подавленности и обреченности, порожденных этим злополучным утром.
Сережа свернул влево, где на стапелях стояли готовые к пуску на воду военные катера, и сердце его защемило. У причала колыхалась на волнах перевернутая лодка, прибитая полуночной грозой. Сережа узнал в ней душегубку деда Евсея. " Так вот почему он не вернулся," - словно эхо, прокатилось в каждой его жилке, болью отдалось в каждой клетке содрогнувшегося тела и плеснуло наружу слезами. Ушло из жизни последнее близкое ему существо.
С минуту Сережа стоял в полном оцепенении. Наконец подбежал к лодке, притянул ее багром, поставил на днище и вытащил на берег. Глаза его, полные слез, округлились. Он увидел курсантскую пилотку, зацепившуюся за конец доски, и догадался, что утонули двое.
Оставив лодку, он бросился к проходной:
- Авдотья Никандровна? Ведь дедушка-то у меня… утонул…
- Господи! - перекрестилась вахтерша. - А я-то, старая дура… Ты уж прости меня, Сереженька. Не знала я, грешница, про твое горюшко горькое.
Сережа пропустил мимо ушей раскаяние Авдотьи Никандровны. Он сам хотел спросить ее о чем-то важном, но забыл, зачем, собственно, заглянул в проходную. А когда вспомнил, что нужен телефон, заговорила Авдотья.
- Как же ты, дитятко, узнал, что дедушка утонул? - спросила она, вытирая кончиком косынки покрасневшие глаза.
С недоверием взглянул Сережа на Авдотью Никандровну, вспомнив недавнюю насмешку над ним, и пожалел, что сказал о своем несчастье:
- А стоит ли, Авдотья Никандровна, говорить об этом?
- Стоит, Сереженька, стоит. Я не враг тебе, дитятко. Может, дедушка-то и не утонул…
Авдотья была далека от мысли, что старый, опытный рыбак ночью, в грозу, один, без всякой надобности дерзнул появиться на реке в утлой лодчонке и утонул без посторонней помощи. Но как об этом сказать, чтоб лишний раз не ранить молодое сердце, не подставить его более сильному удару?
Однако Сережа, поверивший в свою догадку, продолжал упорствовать, стараясь как можно быстрее прервать докучные вопросы вахтерши и уйти.
- Как не утонул, Авдотья Никандровна, - определенно заявил он, - когда перевернутую лодку прибило к стапелям?
"К стапелям? - повторила про себя Авдотья, быстро вскинула голову и мгновенно сообразила, что дело тут нечистое - пахнет смертоубийством. - Бедный старик! Ведь его, поди-ка, ухлопали… Ей-ей, ухлопали". - И, не выпуская кончика косынки из рук, медленно подошла к Сереже:
- Не убивайся, дитятко. Дедушка все равно не вернется. Его нет… Это. правда. Только он, Сереженька, не мог утонуть…
- Почему вы так думаете, Авдотья Никандровна?
- Потому, дитятко, - продолжала она, - что лодка перевернута с плотов, а не на фарватере. Иначе не пристала бы к стапелям.
Сережа не нашел в словах вахтерши нитей, связывающих плоты, фарватер и место причаливания лодки с гибелью дедушки, но уловил присутствие какого-то второго лица, полагая, что Авдотья сама себе противоречит и склоняется к его выводам. Чтобы защитить мужское самолюбие, он пустил в ход последнее - пилотку - и выразил свое убеждение вслух, что утонули двое.
- Ты говоришь - пилотку?
- Пилотку. А что?
Вахтерша перекрестилась, будто стояла не в проходной завода, а в Прокопьевском соборе перед Богородицей и благодарила ее за просветление бабьего ума, которым вознаграждена за усердие к молитве.
- Провалиться мне на этом месте, дитятко, - говорила она, - если я тебе неправду скажу… В этой лодке никто не утонул.
- Как? А дедушка?
- Мне кажется, твоего дедушку, Сереженька… убили…
- Кто убил?
- Тот… без пилотки… Может, беглец какой… дезертир…
Сережа покачнулся и присел на лавку. В глазах его
потемнело. Проходная будка трижды повернулась перед ним вниз потолком и стала на свое место. Авдотья почерпнула Сереже воды.
Что-то правдоподобное, услышанное от этой пожилой женщины, сбило его с толку, никогда не думал Сережа, что одна и та же загадка может иметь две отгадки, хотя обе не исключают главного: дедушка Евсей мертв. Сережа не знал, что делать. И если минуту назад избегал назойливых расспросов вахтерши, то теперь нуждался в ее мудрых советах и вопрошающе смотрел на нее.
- Позвони военным, - кивнула она на телефон, - да скажи про пилотку. Может, найдут убийцу. - И, поправив сбившуюся на затылок косынку, прошептала. А что, Сереженька, если не найдут? Всякое бывает…
Авдотья переменилась в лице и тут же пошла на попятную, поняв, что забралась не в свои сани и надо слезать. Она побаивалась военных и не хотела подставлять им щеку под оплеуху, если убийца не будет найден и ее догадка не подтвердится. На этот счет у нее богатый жизненный опыт, потому что дважды избиралась заседателем и знала, что суды держатся на вещественных доказательствах, определяющих состав преступления. Поэтому лучше не вмешиваться в дела военных и до поры до времени молчать. Тем более что никакие догадки не повлияют на судьбу Сережи Меньшенина. Если же следователь сам обратится к Сереже за помощью, Авдотья выскажет свое мнение. А пока попросила Сережу никому не говорить про убийство, и Сережа согласился.
Набрав номер городского коммутатора, он позвонил в штаб, дежурный по гарнизону не заставил его долго ждать. Он записал о случившемся и попросил Сережу оставаться в проходной и не трогать лодки до прибытия военных.
Сережа зашел в цех, предупредил сменного мастера, что не выйдет на работу, и снова побрел к проходной. Люди, встречавшиеся ему на пути, сочувственно поглядывали на него и уступали дорогу. Сережа поняв, что весть о гибели деда Евсея облетела весь цех.
Приближалась пересменка. Заводской гудок собирал у проходной будки женщин, подростков, мужчин, перешагнувших мобилизационный возраст. Женщины узнав, в чем дело, первыми окружали Сережу, шептались, охали. Иные присоединяли к чужому горю только что постигшее их свое горе и давали волю слезам. Каждый день в город приходили похоронки, и каждый день женщины оплакивали погибших отцов, братьев, мужей.
- Что же это такое, бабоньки? - жаловались они друг другу. - На фронте гибнут, в тылу - гибнут… Везде гибну-ут…
Мужчины стояли поодаль и молчали. Вновь прибывающие подходили к ним, с участием поглядывали на Сережу, понимая товарищей с полуслова.
Какой-то хрупкий парнишка, остриженный под нулевку, потрогал Сережу за плечо и высоким, еще не сломанным голоском начал его успокаивать:
- Не горюй, Серега! Не пропадем.
- Может, тебе, Сереженька, помощь какая нужна? спрашивала стоявшая рядом женщина в комбинезоне.
- Не стесняйся, сынок, - поддержала ее другая. - Говори. Поможем. Люди свои. В беде не оставим.
Все предлагали помощь, но в чем помогать, Сережа и сам ни знал. Глядел на женщин, пожимал плечами, одобрительно качал головой и говорил спасибо.
Вскоре площадка перед проходной будкой опустела. Люди становились у станков, начиналась дневная смена.
Сережа присел на скамейку в ожидании военных. Древний город, утопающий в зелени тополей и лип, очищенный грозой от пыли, казался каким-то прозрачным и молодым. Крохотное облачко, как сизый голубок с белыми крылышками, неслось по чистому небу. Горячее солнце висело над куполами Троице-Гледенского монастыря. Становилось жарко. Сережа не сводил глаз с улетающего облачка, которое звало его с собой в голубые просторы. А будущее Сережи именно там, в кабине самолета. Теперь же он задумался о прошлом…
Сережа остался один еще в Вологде, на улице Чернышевского, где родился и вырос в небольшом домике с палисадником. Отец Сережи, Иван Сергеевич Меньшенин, работал в паровозном депо на станции. Мать, Елизавета Петровна учительница базовой школы пединститута. Сережа был их единственным сыном, учился в той же школе и накануне войны, когда перешел в седьмой класс, увлекся авиацией. Чкалов ему представлялся богом воздушного океана. А когда узнал, что Чкалов погиб в 1938 году, сначала не поверил, а потом долго и безутешно плакал.
- Ты смотри мать, - сказал как-то Иван Сергеевич, застав сына за чтением какого-то серьезного труда о развитии отечественного воздухоплавания, - парень не на шутку увлечен авиацией.
Счастливая Елизавета Петровна с гордостью говорила мужу:
- Что ж, это хорошо, Ваня.
Но счастье продолжалось недолго, началась война. Отца призвали по мобилизации в числе первых. Тысячные толпы провожающих заполнили перрон, когда они втроем пробирались к эшелону. Тревожные свистки отходящего поезда разрывали Сереже сердце. Отец заскочил в вагон.
- Береги сына! - крикнул он Елизавете Петровне.
Эти слова навсегда остались в памяти Сережи, как самое
дорогое воспоминание об отце, потому что были последними.
Елизавета Петровна до конца своих дней берегла сына. Иван Сергеевич не сберег себя. В начале декабря, после двух писем, полученных от него с фронта, пришла похоронная. Он погиб на Волоколамском шоссе, когда войска генерала Рокоссовского отходили на оборонительный рубеж, откуда вскоре началось наступление Красной Армии под Москвой.
С утратой отца Сережа почувствовал себя одиноким… В долгие зимние вечера он часто видел заплаканное лицо матери. Но видел и то, что мать, сидя за стопками тетрадей, иногда поглядывала на него, когда он читал, и красивое ее лицо уродовалось от невыносимых болей и искажалось до неузнаваемости. "Ведь она больна", - думал Сережа, и сердце его сжималось.
Однажды в июне, когда отцветала черемуха и душистые метелки сирени смотрели в окна меньшенинского домика, Сережа принес из школы свидетельство об окончании седьмого класса с похвальной грамотой Наркомпроса и удивился. Мать не вышла на работу. С грелкой у живота она лежала на диване, на котором с газетой в руках любил когда-то отдыхать отец.
- Что с тобой, мамочка? - спросил Сережа, чувствуя, как у него дрожат губы. Он боялся, что мать окончательно сляжет в постель и на его голову обрушится еще один несправедливый удар судьбы.
Видя тревожную озабоченность сына, Елизавета Петровна замялась и не ответила на его вопрос. Взяла свидетельство и, чтобы отвлечь сына от своей болезни, тихонько спросила:
- Кушать хочешь?
- Нет, мамочка. Не хочу.
- Умница, - рассматривая свидетельство, сказала она. - Круглый отличник. Спасибо тебе, мой синеглазик.
На щеках ее заблестели слезы. Но это были слезы не радости за успех сына. Это были слезы отчаяния. Слишком велика опасность остаться мальчику сиротой. Елизавета Петровна не могла представить его одного в мире, пылающем в огне опустошительной войны, и заплакала.
Сережа подсел к ней на диван, прижался к ее лицу горячей щекой и начал гладить белокурые волосы.
- Мамочка, не надо болеть… Пожалуйста, - с детской наивностью упрашивал Сережа, как будто болезнь - личное желание человека и стоит приложить побольше волевых усилий, как злой недуг прекратится.
- Глупенький. Если б это, Сереженька, зависело от меня, - вздохнула мать, - я бы никогда не болела.
- Может, врача вызвать?
- Пожалуй, да, - согласилась Елизавета Петровна. Так будет лучше.
Сережа выбежал на улицу. Он знал, что скорая помощь не работает, потому что все машины отправлены на фронт, и пешком отправился в поликлинику.
Вечером пришел врач, осмотрел больную и потребовал немедленной госпитализации.
- Молодой человек, - сказал он, обратившись к Сереже. - Потрудитесь отыскать хлебную карточку больной. Елизавета Петровна ужаснулась и с надеждой посмотрела на врача: - А нельзя ли, доктор, карточку оставить сыну?
- Никак нет-с, - ответил доктор. - Вас нужно ставить на довольствие в стационаре. Тем более, - продолжал он, - вам необходима диета. У вас печень.
Сережа, протягивая хлебную карточку, вдруг спросил:
- Скажите, доктор, это опасно?
- Что опасно?
- Печень…
Доктор посмотрел на него из-под круглых очков и нехотя сказал:
- Всякая болезнь, молодой человек, опасна, если больного не лечить.
Не знал Сережа, что у матери - рак, что жить ей осталось недолго… Сережа сопровождал ее до больницы и вместе вошел в палату. Прощаясь, он пожелал матери скорого выздоровления и силился улыбнуться. Но вместо улыбки на глазах заблестели слезы.
- Подожди, - остановила его Елизавета Петровна. - Не торопись.
Чем-то острым кольнуло в сердце мальчика. Ему показалось, что мать хочет проститься, что она больше никогда его не увидит. То же предчувствие овладело и Елизаветой Петровной. Она понимала, что видит сына в последний раз, и ей хотелось сказать что-то важное, чем бы он мог руководствоваться всю свою жизнь. Но прежде всего она попросила Сережу подать телеграмму тетушке Меланье, чтобы скорее выезжала. Потом, приблизив сына к себе, обняла его и поцеловала:
- Успокойся, мой мальчик… Ты уже большой… Если что случится со мной, поступай в авиационное училище…
Сережа, не стыдясь глазеющих сестер в нянечек, заплакал и, всхлипывая чуть слышно проговорил:
- Спасибо, мамочка… Прощай… Я выполню твое завещание, - и, не оглядываясь, вышел из палаты.
Елизавета Петровна умерла через неделю. Хоронили ее всей школой. Тетушка Меланья, как и следовало ожидать, опоздала на похороны сестры. Она приехала, когда Сережа хотел уже поступать на работу в паровозное депо, откуда уходил на фронт отец и где хорошо знали мальчика.
Меланья была старше Елизаветы Петровны, но никогда не выходила замуж. Христовой невестой перешагнула свое сорокалетие и вступила в пятый десяток одинокой холостяцкой жизни. Работала она в торговле…
Сережа не любил Меланью за ее ворчливость, которой она изводила мальчика, и грубил ей, когда приезжала в гости. Меланья не оставалась в долгу и платила племяннику той же монетой.
Теперь она, открыв дверь и окинув наметанным глазом неубранную квартиру, застала Сережу одного и в недоумении спросила:
- А Лиза где?
Сережа заплакал. Он понял, что тетушка не получила телеграммы и приехала в областной центр случайно, по командировке. Но в тоже время Меланья как будто знала, что сестры нет в живых, так как прихватила с собой, письмо, в котором Елизавета Петровна за месяц до своей смерти просила взять Сережу на воспитание до его совершеннолетия.
Выслушав племянника о событиях последних двух недель, тетушка предложила Сереже переменить место жительства и дала прочитать письмо матери.
Сережа боялся принять опрометчивое решение, но и не выполнить предсмертного желания матери тоже не мог и стал собираться в дорогу.
Меланья превратила в хрустящие червонцы громоздкие вещи, мелочь упаковала в чемоданы и отправила на пристань, а в домик Меньшениных пропустила знакомых ей торговиков-квартирантов.
Уезжая, Сережа оголил кусты сирени в палисаднике и целую охапку цветов снес на могилу матери. Взял с собой семейный альбом с фотографиями родителей и похоронку отца, которая, по его мнению, должна помочь ему при поступлении в авиационное училище.
Шесть дней, как подстреленная птица обессиленными крыльями, хлопал колесами маленький пароходик по обмелевшей реке. Часами простаивал на перекатах, в тумане, грузил дрова, пока не разразился оглушительным гудком у пристани - Великий Устюг.
Чистенький городок с его восьмисотлетней историей, застывшей на куполах узорочных церквей и в фасадах старинных зданий Советского проспекта, понравился Сереже. Это была родина его матери. Из окон дедовского дома, доставшегося тетушке в наследство, белокаменной стеной открывался вид на Михаило-Архангельский монастырь с его пятиглавым кубическим храмом. С началом войны в стенах монастыря разместились военные.
Сережа вышел на улицу. Ему хотелось в первый же день обойти город и ознакомиться с ним хотя бы с внешней стороны. Сережа побывал в Парке культуры и отдыха, заглянул в окно знаменитой "Северной черни", поднялся к щетинной фабрике, прошел по Земляному мосту, который у старожилов пользовался дурной славой…
Но самым замечательным событием дня было знакомство с дедом Евсеем. Евсей жил на задворках дома тетушки Меланьи, среди огородов, в избушке, напоминающей белую баньку. Старушка Прокопьевна по утрам суетилась у печки, а свободное время отдавала уходу за грядками. Дед Евсей ловил рыбу, продавал ее на базаре, а деньги сдавал в банк на счет обороны, открытый по просьбе военкома специально для деда Евсея.
Когда спрашивали, на что ему столько денег, старый рыбак ловко прищелкивал пальцами и с хитринкой в плутоватых глазах говорил:
- Истребитель покупать буду.
- А зачем тебе, дед, истребитель?
- Сыну подарю. У меня сын - летчик… Так вот, чтоб фашистов бил на своем самолете.
С первого дня Сережу потянуло к деду Евсею то ли потому, что у него сын - летчик, то ли потому, что бескорыстное служение Родине этого старого человека вызывало восхищение даже у самых безразличных людей.
На другой день тетушка сказала Сереже за чаем, чтобы приготовил документы об образовании. Пошли в школу имени Луначарского. Директор поздравил Сережу с поступлением в восьмой класс и попросил к началу занятий в школе представить справку о состоянии здоровья.
В тот же день Сережа узнал, что тетушка устроила его до сентября на судостроительный завод подсобным рабочим и выправила хлебную карточку.
Сережа уставал на работе. Зато в свободные часы, когда тетушки не было дома, он уходил к деду Евсею и помогал чинить рыболовные снасти. Прокопьевна угощала его сладкой налимьей ухой и вкусными шаньгами.
Занятия в старших классах начались в октябре. Весь сентябрь учащиеся работали в колхозах на уборке картофеля… Наконец Сережа с головой ушел в занятия. Он меньше думал о матери - больше о дедушке Евсее. Когда тетушка уезжала в командировку, он готовил уроки за чистеньким столиком Прокопьевны, а иногда и ночевал там.
В первую неделю занятий, когда Сережа заучивал наизусть "Плач Ярославны", добрая старушка прослезилась.
- Вы что, бабушка?
- Жалко, дитятко. Хорошая женщина, - говорила старушка, вслушиваясь в красивую речь русской княгини. Когда же Сережа произнес заклинание Ярославны, обращенное к ветру, Прокопьевна вытерла передником слезы и вздохнула:
- Мой Ванюшенька тоже вверху под облаками… Только он, дитятко, не лелеет ерманьские корабли на синем море. Он топит их бонбами…
Дед Евсей также прослезился, но по другому поводу. Сережа поведал ему "Повесть о шемякином суде", которую прочитал в школьной библиотеке по заданию учителя литературы. Дед схватился за живот и, покатываясь со смеху, начал вытирать рукавом слезы, визгливо приговаривая:
- Ой, не могу… Уморил. Ей-богу, уморил… Ну и суд! Хорошая книга. Ты дай мне, Серега, почитать ее. А?
С этого счастливого дня в избушку деда Евсея колесом вкатилось веселое, молодое, задорное, звонкое…