– Если исходить из жестокой бесчеловечности спартанских законов, то очень даже ко времени. Но хотел бы я видеть, как бы вы повели себя, окажись в моей ситуации, когда ноги иссечены автоматной очередью.
В ответ Беркут грустно улыбнулся. Знал бы этот лейтенантик, в каких ситуациях ему приходилось оказываться за годы войны… Но ведь не пересказывать же ему свою фронтовую биографию!
Да, Глодов действительно был ранен в обе ноги. Раны вроде бы оказались нетяжелыми, и недели через две лейтенант наверняка смог бы ходить, пусть даже на костылях. Однако для этого нужна была хотя бы неделя нормального, в госпитальных условиях, лечения. А пока что и рана на левой ноге его, и еще та, первая, "царапина" в бедро – начинали загнивать, и Клавдию это очень тревожило.
– Хорошо, лейтенант, – согласился Беркут, – у входа в эту выработку мы соорудим небольшой завал с двумя-тремя бойницами. Оружие при вас. Патронами пополним.
Вместе с лейтенантом решили принять бой еще четверо раненых, однако двоих Андрей приказал отнести в "бункер" – как они называли убежище Калины – и положить их там у выходов. Они, да еще санитар Ищук и Клавдия, должны были стать последними защитниками тех, кто уже не в состоянии взять в руки оружие. Остальные оставались здесь. Еще три ствола. Хоть какая-то помощь.
– Завез же я вас, товаришу капитан! Лучше б моя баранка наполовину разломалась, – посокрушался водитель Ищук, пока они заносили и укладывали в выработку последнего раненого. – Не остановился бы тогда… Или, с дуру, не поперся бы на этот берег…
– Бросьте, Ищук. Мы все еще живы. А война все еще продолжается. Так что обижаться на судьбу и командиров нам не пристало, – ответил Беркут, приближаясь к тому месту в закутке выработки, в котором, на небольшой полочке под каменной плитой, начинался широкий лаз-воздушник.
– Но виной-то не судьба и не командиры, а глупость моя собственная. Не в том, что сам приперся сюда, а что вас с ефрейтором, земля ему – да разморозится, в самый ад завез, на погибель обрек. Хоть не забудьте выматюжить меня перед смертью, чтобы и мне самому на душе полегчало.
– Поднимитесь на полку, попробуйте пролезть. И хватит об этом нашем "рейсе".
Ищук покаянно развел руками и умолк. Беркут даже не догадывался, что этот человек уже давно и искренне раскаивается в своем давнишнем упрямстве. На какое-то время капитан вообще забыл, что именно Ищук сидел за рулем злополучного грузовика, доставившего их от подбитого самолета – да в следующий круг ада.
– Лаз я уже опробовал. Ватник сброшу – и проползу. Учительница – тем более. Другое дело – раненые…
– Уже божественно. Если вдруг оба выхода немцы блокируют, это ваш последний шанс – добыть воды, оружия, или сразу же уходить в плавни. И просьба: постарайтесь спасти учительницу. Раненые – они как-никак солдаты. Что же касается Клавдии Виленовны, то она к этой бойне никакого отношения не имеет, – вполголоса проговорил капитан. – После войны и так учить будет некому. Детишек нарожаем, а учителей нет. Неприятный парадокс образуется.
– Боюсь, что и рожать-то будет некому, парадокс твою… Но учительницу все же спасу, – пообещал "перевозчик в ад". – Будьте спокойны. К тому времени, может, и наши с того берега подойдут.
– Думаешь? – простодушно усомнился Беркут.
– Должны же когда-то, в конце концов.
"Странно: о том, что наши рядом и что они вот-вот должны вернуться на старые позиции, поскольку сейчас не сорок первый, я как-то позабыл. Вот что значат многие месяцы, проведенные в глубоком тылу, где полагаешься только на самого себя".
27
Войдя в бункер, Беркут еще раз проверил, все ли здесь имеется: еда, бинты, вода, оружие. Перекинулся несколькими словами с каждым из раненых, кто еще способен был отвечать ему. Правда, подбадривание его всегда оказывалось до жестокости суровым, как сама та ситуация, в которую они попали, но тут уж ничего не поделаешь. К тому же бойцы уже знали характер своего "божественного капитана" и принимали таким, каков он есть.
– Ищук, как только обнаружите, что немцы ворвались в вашу штольню, – молвил он, выйдя к концу выработки, – заложите последний камень в простенок – и будете сидеть за ним, как мыши. Ну а сунутся – дело солдатское. Это мой последний приказ.
– Сидеть, как мыши, мы научились. Этому нас и те, и другие учили.
Беркут потрепал его по плечу, давая понять, что прав-то он, конечно, прав, однако развивать столь "бодрящую" мысль не стоит.
– Если все ясно, позовите учительницу. С ней тоже нужно поговорить.
Ищук понимающе покряхтел и вновь отправился в бункер. Став на ступеньку, капитан выглянул через лаз наружу. Прямо в прорези его замелькали короткие голенища немецких сапог. Послышалась отрывистая гортанная речь. Он уже приподнял было "шмайссер" и положив его ствол на полку, приготовился к стрельбе, но, опомнившись, снял его с полки. Выдавать этот последний ход из-за пары продырявленных голенищ – слишком уж дешево.
– Что случилось, Андрей? – от неожиданности Беркут вздрогнул. До чего же этот женский голос был похож на голос Марии Кристич! Словно он все еще находился там, на берегу Днестра, в доте "Беркут".
– По-моему, в том мире, в который нас загнала судьба, уже вообще ничего не происходит.
– Но все же. Немцы заметили лаз? – не восприняла глубинную философию его ответа учительница.
Как Андрею хотелось, чтобы этот голос действительно принадлежал Марии Кристич! Чтобы, чуть приблизившись к ней, он узнал медсестру дота. Клавдии не следовало обращаться к нему по имени. В "Беркуте" такой вольностью пользовалась только Кристич.
– Ты не должна стрелять, Мария, – машинально молвил он, все еще оставаясь под волшебством явившегося ему невесть откуда голоса девушки, в которую до сих пор влюблен.
– Что вы сказали?
– Я сказал, что, если они ворвутся, вы ни в коем случае не должны стрелять. Утверждайте, что медсестра. Вдруг там окажется порядочный офицер…
– Среди фашистов? – вырвалось у Клавдии.
– Среди германцев.
– Но, в общем-то, я не об этом, – стушевалась учительница немецкого, признавая правоту его уточнения. – Вы назвали меня…
– Извините. Со мной это иногда случается. Названо было имя медсестры из дота, которым я командовал в самом начале войны, летом сорок первого.
– Вашей невесты, – добавила Клавдия.
– На фронте всякое бывает: одному достается пуля, другому невеста, которой тоже потом, вместо обручального кольца, судьба и война дарят подвенечный свинец…
– Тем не менее вы уже несколько раз произносили ее имя. Однажды даже во сне. Входила в дом, к старику Брыле, и слышала. Говорю об этом не из ревности.
– Лучше бы из ревности, – не удержался от легкого флирта капитан. – Мне хочется, чтобы вы остались живы. Чтобы во что бы то ни стало спаслись. Во что бы то ни стало…
– В этой войне многие спасутся "во что бы то ни стало". Но потом, до конца дней своих, будут корить себя за малодушие и познавать истинную цену этого "во что бы то…". Впрочем, познавать и проклинать будут далеко не все. Что тоже следует признать.
Взрыв прогремел прямо напротив их лаза. Осколки ударили в воздушник, и капитан инстинктивно присел, успев при этом неловко захватить за шею Клавдию и слегка пригнуть ее голову.
Первой мыслью его было: "Кремнев рванул!". И еще: "Взрыв-то получился слабоватым! И почему здесь? Да нет, это же орудийный снаряд!".
– Он говорит, что стреляют из танка, – тотчас же вполголоса перевела Клавдия услышанное от немца, забыв, что Беркут прекрасно владеет немецким. – Кричит, что в танке опять русские. И оттуда бьет пулемет.
Беркут несмело притронулся пальцами к ее щеке. То ли погладил, то ли стер пыль. Поцеловать помешало недавно прозвучавшее в этом подземелье имя – Мария.
– Погодите, Клавдия, я сейчас. Еще загляну. В танке ведь был только один снаряд.
Ползти по ходу, ведущему через стену-баррикаду, пришлось целую вечность. Но как только добрался до командного пункта, тотчас же позвонил Кремневу.
– Кто в танке, лейтенант? Кто стрелял?
– Сказали, что вроде бы рядовой Ачба. Абхазец, если помните.
– Как он там оказался?
– В последнюю минуту метнулся, когда немцы уже подходили к машине. Под прикрытием брони взлетел на башню… Словом, зевнули его немцы.
– Но какого черта его понесло туда? Ты можешь его прикрыть?
– А вот это уже невозможно, – спокойно ответил лейтенант. У капитана камень в горле застрял от деловитости, с которой Кремнев произнес это свое "невозможно".
– Почему так безнадежно?
– Все уже: немцы окончательно заперли нас. Толкутся в карьере, у самого выхода. Прицениваются, во что обойдется захват штольни.
– Сколько у тебя людей?
– Вместе со мной – десять. Нет-нет, такими силами атаковать немцев бессмысленно.
– Значит, всего десять? – упавшим голосом переспросил Беркут.
– Ачба был одиннадцатым. Все, кто сумел прорваться. Немцы перехватили нас, пройдя между хутором и "маяком", но мы держались…
– Ясно, лейтенант, ясно.
– Итого, двадцать три человека.
– С радистом, – продолжил капитан мрачную арифметику, припоминая, никого ли не забыл. – Почему не взрываешь? – вдруг всполошился он, после нескольких мгновений молчания.
– Жду, пока немцы сосредоточатся, подойдут те, что околачивались возле "маяка". "Маячники", вон, уже отсалютовали, но, по-моему, здорово поспешили. Надо было выждать.
– Смотри, не пережди. Немцы могут обнаружить.
– Рискнем. Они сбегаются, прячась от пулемета Ачбы. Мой наблюдатель у щели видит их.
"Наблюдатель, щель…" – мгновенно отреагировал Андрей. Он вспомнил, что недалеко от "лазарета" есть выработка, из которой, через два лаза, просматриваются передок танка и небольшое пространство возле задка.
Их вообще здорово спасало огромное количество щелей, по которым в подземелье проникал дневной свет, а иногда и солнечные лучи. Обнаружить такой пролом или щель сверху было сложно, потому что образовывались они, как правило, между камнями, под естественными плитами или козырьками откосов. Но в подземелье их выявляли сразу же.
У одного из таких проломов и сидел со своей рацией Коржневой. Сегодня на поверхности плато было по-весеннему солнечно и тепло, и Беркуту даже показалось, что радист подставляет под солнечные лучи свою заросшую щеку, пытаясь если не подзагореть, то хотя бы согреться.
– Что слышно, бог связи?
– Следующий сеанс через два часа. Но на всякий случай дежурю.
– Отставить дежурство. Оружие в руки – и за мной! – он даже не оглянулся, будучи уверен, что Коржневой сразу же последует за ним.
Пробежав несколько переходов, – ориентироваться теперь приходилось по проникающему свету, а кое-где подсвечивали фонариком, – они достигли той выработки, о которой Беркут так спасительно вспомнил. Еще на ходу он объяснял радисту ситуацию, очень жалея при этом, что "более строевого" солдата под рукой не оказалось. Радист же угрюмо отмалчивался.
Судя по его реакции, за рацией он все же чувствовал себя увереннее, чем в бою.
Двое немцев уже притаились под передком танка, в мертвой зоне, и теперь совещались, как лучше выкурить русского из-за брони. Третий восседал на башне, выкрикивая ругательства в адрес танкиста, который, распугивая врагов, угрожающе вертел орудийным стволом, стрелять из которого уже было нечем. Позади танка Ачбу подстерегали еще двое. Но эти притаились за валуном.
– Бери на себя тех, что у передка, – сказал капитан радисту. – Только не увлекайся, как бы они тебе в глаза не насорили.
– Понял, – вскинул тот свой карабин.
– Не спеши. Сначала сниму того, что на башне, иначе сбежит, подлец.
Из своей щели Андрей мог видеть только сапоги этого башенного вояки. По сапогам он и прошелся. Потом, чуть сместившись, ударил по тем двоим, что перекуривали за валуном. В ту же минуту подал голос и карабин радиста.
Обнаружив подкрепление, Ачба тоже отозвался короткой пулеметной очередью. Но патроны он явно берег, удостоившись за это похвалы капитана.
– Ачба, ты слышишь меня?! – крикнул Беркут, не обращая внимания на автоматную лихорадку, которой огрызались немцы, окружившие танк. Кажется, они так и не поняли, откуда именно стреляли русские, и на всякий случай поливали свинцом все пространство в той зоне, где засели двое из гарнизона.
Ответа не последовало. Беркут окликнул бойца еще раз, а затем добавил:
– Если слышишь, поверни ствол орудия чуть-чуть влево!
Орудие качнулось и двинулось влево. Очевидно, Ачба открыл смотровую щель, иначе вряд ли услышал бы этот голос из преисподней.
– Дождись вечера! Попробуешь выйти через нижний люк и в темноте уползти!
Беркут понимал, что этот совет ровным счетом ничего не стоит: уйти из-под окруженного танка будет очень сложно. Но что он мог еще посоветовать? А так по крайней мере напомнил о нижнем люке.
– Прощай, капитан! Последний патрон будет в себя! – донеслось из машины. И вслед за словами – короткая автоматная очередь по невидимым Беркуту врагам, из смотровой щели механика-водителя.
– Никакого "прощай!"! Держись! К вечеру подойдут наши.
28
Первая граната юлой подкатилась под передок танка, и от взрыва он резко подался на своей давно подбитой гусенице назад.
Вторая взорвалась от удара о башню. Пока что рвались противопехотные, и за толстой броней это еще было терпимо. Но Беркут понимал: очень скоро у фрицев отыщется и противотанковая. Или бутылка с зажигательной смесью.
– Коржневой, остаетесь здесь. Не подпускать их к танку. После каждого выстрела меняйте позицию. Через полтора часа вас сменят. Прислушивайтесь ко всему, что может крикнуть Ачба. Оставляю свой автомат и два запасных рожка. Патроны беречь. Вопросы?
– Так через полтора часа меня сменят, верно я понял?
Взрыв, в котором растворились его слова, глухим эхом прошелся по всем штольням, словно гул, порожденный мощным землетрясением.
"…Я еще четыре артиллерийских снаряда в щебенку врыл, – вспомнились капитану слова Мальчевского. – И патронов подсыпал. Для эффекта. Мы, в землю ушедшие, салютуем вам!".
Судя по всему, салют получился. А вот что касается эффекта… нужно выяснить. Впрочем, зря Мальчевский не занервничает.
– Сменят, Коржневой. Нас тут скоро всех сменят. Радистом ты уже побыл. Теперь побудь настоящим бойцом-окопником. Хотя бы часок, зато настоящим.
Через несколько минут Андрей уже стоял у завала, за которым засели Кремнев и его бойцы. Он был устроен у изгиба штольни, и с правого края его хорошо просматривалась горловина, за которой серел вход в открытый карьер.
– Орудие они еще не подтянули? – поинтересовался у лейтенанта, осторожно выглядывая через бойницу.
– Пока нет.
– Божественно! Решили начать с пулемета. Точнее, с переговоров. Пулемет и гранаты они пустят в ход, как аргумент устрашения. До взрыва не отвечать ни единым выстрелом, – приказал он бойцам. – Пусть часть из них сунется сюда, втянется в штольню.
– А потом рвануть, отрезав вошедших от выхода, – согласился Кремнев. – Ночью разберем завал и попробуем вырваться на поверхность. Может быть, еще и Ачбу спасем.
– Божественное решение.
– Русские, сдавайтесь! – прокричал кто-то из осаждавших. Но, очевидно, это была единственная фраза, которую он освоил настолько, что мог произносить почти без акцента. – Ми здаваль вас плен! Всем жизнь плен! Русские, сдавайтесь!
Ответа не последовало. Подземелья угрюмо молчали, и молчание это страшило германцев больше нежели пальба.
Покричав несколько минут, агитатор угомонился, зато в штольню полетели гранаты. Бойцы отпрянули под левую стену и спокойно переждали три взрыва, не причинившие им никакого вреда.
– Господин обер-лейтинант, они ушли в глубь этой проклятой норы, – громко доложил какой-то солдат своему командиру, предпочитавшему держаться подальше от входа.
– Проверить! Вы, четверо, живо! Дойти до завала. Может быть, там и в живых уже никого не осталось.
– Ты хорошо укрепил шнур? – спросил капитан Кремнева. – Взрывами его не повредило?
– Врубили в левую стенку, возле самого низа. Забросали камнями, присыпали щебнем.
– Сразу после взрыва – огонь из автоматов. И, пока не опомнились, в атаку, – предупредил Беркут солдат. – Не давайте немцам закрепляться в выработке и накапливаться в ней. Нужно отбить им охоту соваться сюда. Давай, лейтенант!
Взрывами этот день начался, взрывами он должен был и завершиться. В сознание капитана он так и врезался. Как один сплошной взрыв, в котором крушилось и рушилось все то хрупкое солдатское бытие, которое с таким трудом удалось наладить, командуя этим невесть как сформировавшимся гарнизоном. С утра немцы бросили на них два звена бомбардировщиков. Потом прошлось звено штурмовиков, очевидно, из тех, что предназначались для передовой. Не спеша, изматывающе, долбила артиллерия: сначала "степная", с пулеметным обстрелом вперемешку, потом "заречная", салютовавшая крупнокалиберными.
Трудно было даже предположить, что там наплели немецкие офицеры в своих штабах, но артиллерийский налет и та масса войск, которая поперла на него со всех сторон, приводили Беркута в изумление.
Конечно, было ясно, что немцы стремятся быстро и с наименьшими потерями ликвидировать опасный плацдарм. И все же он вполне понимал Мальчевского, который, взобравшись поутру на башню танка и осмотрев оттуда надвигавшуюся с четырех сторон рать, воскликнул: "Сволочи, одумайтесь! Нас же здесь на половину цыганского табора не наберется! Что ж вы, гарь орудийная, прете на нас, как японские самураи на Париж?!".
– В атаку! – скомандовал Беркут, как только грохот взрыва улегся, а предсмертные крики и стоны раненых слились с автоматным огнем осажденного гарнизона. – Выбить их к чертям собачим! За мной!