– Истинно так. И еще пригнали отряд полицаев. Они остались в конце этого проклятого каменного поля. Да оно уже все оцеплено, но, говорят, вот-вот должны подбросить еще и роту эсэсовцев.
– Вот как? Слишком много внимания. Но, кроме всего этого, я слышал лязг гусениц. Появились танки?
– Три легких танка и три самоходки. Чтобы не дать высадиться здесь русским. Стало известно, что косу вы удерживали, как плацдарм, чтобы облегчить наступление своих войск.
"Ну, уж это вы могли бы понять намного раньше, – великодушно пожурил штабистов противника Беркут. – Нашли стратегическую тайну!".
– Кто руководит всей этой операцией против нас?
– Теперь уже какой-то чин из СД. Эсэсовец. Вроде и ранг небольшой, но приказывает даже нашим пехотным полковникам.
– Почему из СД? – почти машинально поинтересовался Беркут, не рассчитывая, что этот обер-ефрейтор, – насколько он смог разглядеть его знаки различия, – даст ему вразумительный совет.
– Когда нас посылали сюда, то уведомили, что русскими руководит опытный диверсант, которого давно пытаются схватить СД и армейская контрразведка. Он переодевается в форму немецкого офицера… – и вдруг обер-ефрейтор умолк. Теперь он сам уже испуганно приподнялся, неотрывно глядя на Беркута.
Капитан понял, что тот хотел сказать: "…И хорошо владеет немецким", и что он только теперь сообразил, в чьих руках находится.
– Говори-говори, что ты умолк?
– Пощадите, господин Беркут… – вдруг вновь взмолился пленный.
– "Беркут"?! От кого ваше командование узнало, что комендантом этого гарнизона является Беркут? – резко спросил капитан.
– Кажется, от перебежчика. Появился какой-то перебежчик. Об этом тоже говорили между собой офицеры. Как и о чине СД.
"Неужели ефрейтор Арзамасцев? – резануло по сердцу Беркута. – Услужил-таки последней земной услугой. Трусость в самой основе своей подлая. И мстит за себя подло. Даже после гибели!".
– Постарайся уточнить: это был перебежчик, или кто-то из пленных, которого схватили ваши? Вспомни, вспомни, обер-ефрейтор.
– Кажется, они все же говорили о перебежчике. О дезертире. Но об этом вам лучше спросить у нашего лейтенанта.
– Это ж у какого, который остался в штольне? – приблизился к пленному Мальчевский, сумевший понять последнюю фразу немца. – Так тот уже свое отговорил и послал к тебе, обер-фюрер, двоюродный тесть герцога Амстердамского.
– Брось, сержант.
– Я-я, "брось, сержант"! – почти без акцента скопировал русские слова обер-ефрейтор.
– В клетку посажу, попугай неаполитанский, – пригрозил Мальчевский.
– И последний вопрос, обер-ефрейтор. Как фамилия того чина из СД?
– Не знаю. Клянусь богом. Об этом лучше спросите…
– У лейтенанта? Шутник ты, обер-ефрейтор. Ну хоть чин, чин его! Возможно, гауптштурмфюрер?
– Возможно.
– Гауптштурмфюрер Штубер?
– Видит бог, этого я не знаю.
– Может, мы его отпустим? – вмешался Мальчевский. – Пусть пойдет расспросит у своего лейтенанта, а мы подождем, торопиться-то нам особо некуда. Кстати, узнали мы от него все равно не больше, чем от ведьмы Сивиллы на святом суде инквизиции.
– Фантазия у тебя… Собери гранаты и магазины. Да, было бы хорошо, если бы уцелел хотя бы один фонарик. А ты, обер-ефрейтор, – перешел на немецкий, – действительно свободен. Коль уж оказался в плену, да к тому же ответил на вопросы, убивать не стану. Уползай.
– Но вы не станете стрелять в меня?..
– Не хватало еще, чтобы я расстреливал твою задницу.
– Вы благородный человек.
– Лучше передай своим, чтобы впредь они сюда не совались. Весь этот храм заминирован.
– Так и передам.
– Только попробуй не передать, выкидыш рейхс-горилы, – пригрозил ему Мальчевский. – И "шмайссер" твой пока что у нас останется, как в ломбарде. Так что ты уж извини.
* * *
Пока немец, дрожа от страха, кряхтя и бормоча слова молитвы, протискивал свое располневшее тело через пролом, словно через чрево удава, Мальчевский сумел отыскать три уцелевших гранаты и два фонарика. Магазины с патронами он сразу же бросал в вещмешок, который как раз для сбора трофеев и предназначался.
– Ну что, фриц, дополз? – подошел младший сержант к лисьему лазу.
– Доползает, – молвил Беркут.
– Не торопится, утопленник иорданский, – осуждающе признал Сергей. А как только обер-ефрейтор на четвереньках добрался до лощины перед проломом и попытался подняться, срезал его автоматной очередью.
– Ты что?! – ошеломленно отшвырнул капитан Мальчевского от пролома. Но уже было поздно. Немец упал, навалившись грудью на отверстие пролома, словно пытался закрыть ею амбразуру дота. – Я же отпустил его! – задохнулся Беркут от возмущения. – Он пленный, и я…
– Пардон, по ту сторону он уже не пленный, а вполне полноценный враг, – впервые за все время, которое знал его Беркут, резко возразил Мальчевский.
– Это уж мне решать.
– А мне казалось, что на войне все решает пуля. Через пять минут этот Ганс подобрал бы автомат ближайшего убитого фрица и вновь явился бы по мою душу. Или, может, он поклялся на Библии, что впредь не возьмет в руки оружие и дезертирует из вермахта?
– Прекрати, Мальчевский, – решительно покачал головой Беркут, морщась так, словно страдал от сильной зубной боли.
– Вот видите, и вы уже раскаиваетесь, – по-своему истолковал эту его реакцию младший сержант. – А если фриц не поклялся, тогда определите его в лагерь военнопленных, товарищ капитан. И уж там младсерж Мальчевский его не тронет.
Комендант понимал, что, исходя из солдатского понимания войны, Мальчевский прав, тем не менее его возмущало, что младсерж позволил себе так грубо воспротивиться его решению.
– Все равно вы не имели права делать этого, – произнес Беркут, поиграв желваками. – Я дал слово офицера.
– И сдержали, – ответил сержант, на всякий случай отходя подальше от разъяренного коменданта. – Но и я свое, солдатское, тоже сдержал. Это вам и военный трибунал подтвердит.
– При чем здесь трибунал, Мальчевский, при чем трибунал?! – упавшим голосом проговорил Беркут. – Война тоже должна иметь свои законы и правила приличия, что ли. Какими бы дикими они не казались тем, кто рассматривает ее лишь как сплошное смертоубийство, – объяснил он, доставая из-за ремня немецкую гранату с длинной деревянной ручкой. – Ведь договорились же страны не применять во время военных действий газы. И не применяют. Точно так же существует договоренность не убивать санитаров, не убивать пленных, не открывать огонь по журналистам… Конечно, нарушения бывают, но в общем…
– Да не убивайтесь вы так, товарищ капитан, по какому-то там невпопад убитому фрицу, – попытался успокоить его Мальчевский. – Их еще вон сколько вокруг! С этим не повезло – другого помилуем.
– Не в этом дело, младший сержант. Просто никто из подчиненных не имеет права нарушать распоряжение командира. Таково требование армейского устава.
– Так и война ведь еще не закончилась, а значит, у младсержа Мальчевского еще есть время исправиться.
Беркут сокрушенно покачал головой: в то, что существует сила, способная исправить Мальчевского, он уже не верил.
– Зажги фонарь. Придется нам делать немцам лунное затмение. А сам убегай.
Беркут выдернул чеку, положил гранату в глубину пролома и побежал к выходу из выработки. Им повезло, что оказались за ее пределами. Каменистый грунт сдетонировал так, что с потолка обвалились огромные толстые пласты, погребая под собой тела погибших. Но все же, выждав несколько минут, пока улягутся пыль и гарь, Беркут, присвечивая себе фонариком, пробрался к пролому и остался доволен: завал оказался основательным.
– Только не страдай так, капитан, – примирительно проговорил Мальчевский, когда они молча дошли до того места, где столкнулись с первой группой немцев. – Ну, хочешь, приведу тебе другого фрица? Еще разговорчивее. Он тебе не то что про Штубера – про самого Геббельса пару анекдотов расскажет.
– Прекратить разговоры, младший сержант, – прервал его Беркут. – И впредь обращаться согласно воинского устава.
– Если "согласно устава", тогда давайте я прислонюсь к этой бастилии, а вы мне, товарищ капитан, перевяжете руку. Предплечье осколком задело.
– Каким еще осколком?! – всполошился Андрей. – Когда?!
– Да когда мы с вами, товарищ капитан, держали оборону по ту сторону Великой Китайской стены, а один из ваших любимцев-вермахтовцев швакнул по нам гранатой… Парень я терпеливый, но кровь, чувствую, сочится и сочится.
– Точно, ты говорил, что слегка зацепило! – покаянно признал Беркут. – Что ж ты все это время молчал, почему до сих пор не напомнил?
– Дипломатический этикет нарушить боялся, пока вы с этим курфюрстом нюренбергским переговоры вели, принимая его капитуляцию.
31
Приближаясь к последнему завалу, Беркут и Мальчевский наткнулись на группу, которую вел старшина Кобзач. Едва отдышавшись после прорыва в основную часть катакомб, все пятеро артиллеристов, вместе с Акудиновым и радистом, двинулись на выручку капитану. А неожиданно встретившись на изгибе штольни, чуть не застрелили его. Кого-то из бойцов, – Беркут умышленно не стал выяснять, кого именно, – подвели нервы, и он пальнул прямо на свет фонарика. Пули прошли где-то между щекой и плечом коменданта, отрубив часть шапки-ушанки. Хорошо еще, что оба сразу же плюхнулись наземь, и, уже лежа, Мальчевский крикнул:
– Порешу, гады! Второй раз подстреливают! – а убедившись, что в группе поняли свою ошибку, возмущенно добавил: – По фрицу бы так палили, иродовы дети, как по своему любимому младшему командиру Мальчевскому!
– Вот те на! – изумленно пробасил Кобзач. – В какого фрица не целюсь, все в Мальчевского попадаю! Как в привидение.
– Гарь ты орудийная, вот кто! – тяжело поднимался Сергей. – Откопали тебя, могильщика юродивого, на мою голову!
Они еще какое-то время изощрялись в суесловии, однако сам Беркут так обрадовался пополнению, что не придал инциденту никакого значения. Гарнизон угрожающе таял, и капитан серьезно побаивался, что, когда придется занимать позиции за последними баррикадами, защищать их уже будет не с кем.
– Что там у лейтенанта? – сразу же спросил он, поблагодарив Акудинова и радиста за "шахтерский подвиг": как-никак пробились они друг к другу довольно быстро.
– Немцы самоходку подтянули прямо к центральному входу. Уже дважды пальнули по его завалу. Один боец убит. Остальных лейтенант отвел за третий завал. Сейчас укрепляет его. Штольня в том месте узкая, держаться будет легче.
– Он прав. Пора занимать оборону по последнему рубежу. Атаковать его немцы не пробовали?
– Бродят по штольне за вторым завалом. В наглую не прут. Видно, решили отложить штурм до утра.
– Но это не нам – им передышка. Старшина, возьмись со своими людьми за третий завал, в этой штольне. Он уже намечен, основа заложена. Постарайся управиться до полуночи. Под утро на всякий случай перекроем и штольню, ведущую к плавням. Хотя в ту часть немцы еще вроде бы не проникали.
И все же для гарнизона подземелья это тоже была своего рода передышка. Буквально за два часа бойцы соорудили три завала, укрепив их вагонетками, кусками рельс и большими каменными блоками. Кроме того, в дальнем, разведанном Звонарем, углу плавневой штольни они соорудили еще один, запасной бастион, создав возле него небольшой склад оружия и боеприпасов.
Поскольку через пролом, благодаря которому группа Кобзача соединилась с ними, уходить гарнизону было некуда (штольня контролировалась немцами, а Беркут вынужден был постоянно держать недалеко от пролома часовых, чтобы немцы не просочились им в тыл), то плавневая штольня давала им последнюю надежду на выход из подземелья – к плавневому лиману, к самой реке, к небольшому плавневому леску.
– Здравствуй, капитан, еле дождался тебя. – Иногда Беркуту казалось, что собственное бессилие, его невостребованность в этой крайне тяжелой обстановке, изводили лейтенанта Глодова куда больше, нежели ранения. – Давай наконец поговорим как офицер с офицером.
– В таком случае вам следовало бы обратиться ко мне, как полагается младшему по званию, – жестко заметил капитан, что вызвало у Глодова некоторое замешательство. Он мог ожидать любой реакции коменданта гарнизона кроме той, что последовала. – И все же, очень внимательно слушаю вас.
Беркут не желал объяснять лейтенанту, что, делая это замечание, менее всего хотел во что бы то ни стало выдержать букву устава. Не мог и не должен был объяснять ему, что это один из его испытанных способов заставить офицера, приготовившегося к панической исповеди, вспомнить, что он действительно… офицер. Что идет война. И для того, чтобы жить, на войне требуется не меньшее мужество, чем для того, чтобы достойно умереть. А умирать нужно также мужественно, как и жить.
Андрей предугадывал тему их разговора и сразу же пытался вывести Глодова из того ощущения "ненужности", в которое лейтенант загнал себя мрачными размышлениями.
– Да, собственно… – замялся лейтенант. Замечание Беркута действительно выбило его из седла. – Простите, товарищ капитан, что…
– Не в уставе дело, лейтенант Глодов. Что случилось? Решили первый патрон в обойме своего пистолета сделать последним? Так не вы первый. Прием испытанный, но, должен вам доложить, гнуснейший. Нет, ошибаюсь?
– Собственно говоря…
– Ну что вы заладили: "собственно, собственно…"? Не хватает мужества пустить себе пулю в лоб – так и скажите: "Товарищ капитан, будьте добры, возьмите мой пистолет и пальните мне в височек. Только поаккуратнее, чтобы попристойнее выглядеть при прощальном салюте".
– Странно. Именно об этом я и хотел просить вас, – вдруг пробормотал Глодов, приподнимаясь и упираясь спиной в завешанную шинелью стенку.
Слушая его, Андрей опешил. Свою "притчу" о патроне он опять же продекламировал в сугубо воспитательных целях.
– Вы… жестокий человек, капитан. Нельзя, не нужно было так…
– Божественная мысль. Что же мне следовало приказать вашему доктору отобрать у вас автомат? – присел капитан возле него на сложенную из камней скамейку. – Пистолет ей и так уже пришлось выкрасть. Сразу же после ваших философских бесед со старшиной Бодровым. С автомата же, я так понимаю, неудобно. А главное, не по-офицерски.
– Но это право офицера, – еще более неожиданно возмутился лейтенант, – когда именно он сочтет возможным…
– Вы опять все напутали, Глодов. Не когда он "сочтет возможным", а когда будут исчерпаны все средства борьбы, всякая возможность и всякая надежда на то, что удастся избежать плена и вернуться в строй. Только тогда. Но, придя к такому решению, нужно молча браться за пистолет, а не доводить своими рассуждениями о самоубийстве до истерики весь медперсонал.
Беркут понимал, что это были жестокие слова, но совершенно справедливые.
Лейтенант ударился затылком о стену и потерся головой так, словно хотел врубиться в каменный массив катакомбы.
– Что, я опять сказал что-то не то и не так? Слишком жестоко? Объяснить нежнее, лейтенант?
Несколько мгновений Глодов ошалело смотрел на капитана. Керосинка высвечивала его осунувшееся, заросшее грязной щетиной лицо, очень напоминавшее сейчас лицо только что снятого с распятия Иисуса Христа.
– А ведь вы правы, – наконец проговорил он, очевидно, еле сдерживаясь, чтобы еще раз не обвинить Беркута в крайней, до садизма, жесткости. – Весь ужас в том, что вы, капитан, правы. – Он схватился за "шмайссер", повертел его, отбросил. – Нет, не могу. Из немецкого автомата… Господи, есть же предел всему… Ну дайте же на минутку свой пистолет, или прикажите вернуть мой. Я всего лишь прошу вас помочь. И сразу же уйти.
– В этом деле я вам не помощник, лейтенант. Однако пистолет прикажу вернуть. В боевой обстановке личное оружие офицера всегда должно быть при нем. Даже когда он находится в полевом лазарете на линии фронта. Но знайте: ваш "уход", как вы соизволили выразиться, будет расценен мною, да и всеми бойцами гарнизона, как обычная трусость. Как один из способов дезертирства. О чем и будет доложено командованию. Со всеми вытекающими из этого обвинения последствиями.
– Земляки, да он же мертвый! – вдруг ввинтился в гнетущую атмосферу их негромкой беседы возглас раненого Агафонова. – Братцы, чтоб мне в пекле гореть, – мертвый!
Беркут поднялся, прошел в слабоосвещенный, обвешанный шинелями и одеялами закуток выработки "лазарета" и, присев у лежащего там человека, осветил фонариком его лицо, пощупал запястье.
– Да мертвый он, мертвый! – испуганно твердил Агафонов, словно смерть в этом адовом подземелье была чем-то совершенно неожиданным, непостижимо-непривычным.
– Он не мертвый, рядовой Агафонов, – совершенно спокойным, твердым голосом возразил Беркут. – Он – погибший. Солдат, погибший в бою, – добавил он, поднимаясь. – И я не представляю себе роты, которая, увидев погибшего солдата, в ужасе остановилась бы и кричала: "Да он мертвый, мертвый!". Вместо того чтобы мужественно идти в бой. Или, может, было такое, а, лейтенант?
Глодов молчал. Агафонов тоже. Во всей штольне, во всем этом мрачном, пронизанном страхом смерти подземелье воцарилось вдруг такое гнетущее, могильное молчание, словно оно исходило из безмолвия потусторонней вечности.
– Мальчевский! – Беркут позвал младшего сержанта, скорее исходя из привычки всегда и везде видеть Сергея рядом, и был удивлен, что почти в то же мгновение, отвернув брезент, которым был завешан вход, в лазарете появился Сергей. – Возьми любого из бойцов, отнесите погибшего.
– Это кто тут у нас? А, Горняков… По-английски решил уйти, не попрощавшись? Нехорошо.
Беркут так и не смог вспомнить фамилии этого паренька из группы Акудинова, с которым даже не успел толком познакомиться, и был признателен сержанту, что тот все же умудрился запомнить ее.
– Точно, рядовой Горняков. Эту фамилию нужно записать. Запомнить. Сообщить ее штабистам. И будет она еще много раз произнесена, пока "похоронкой" долетит до самого близкого ему человека.
– Не унывать, окопники, – не поддержал его скорбновозвышенной патетики Мальчевский. – Если по правде, нам, пасынкам господним, уже легче. Те, что все еще воюют на поверхности земли, еще только вздрагивают при мысли, что когда-нибудь окажутся под землей. А мы уже давно здесь. И даже успели привыкнуть.
Он накрыл лицо убитого полой шинели, отозвал Беркута чуть в сторонку, под стену, и вполголоса проговорил:
– Вас там доктор Клавдия разыскивает. В истерике. Только что старшина Бодров застрелил раненого Асхадзе, а потом и сам застрелился.