– Да ты что, сержант?! Вы что, с ума тут все посходили? – так же вполголоса изумился капитан. – Где Клавдия Виленовна? – и бросив на ходу Глодову: – Держись, лейтенант. Не торопись с последним патроном, скоро здесь будут наши, – поспешил вслед за Мальчевским. Однако, сделав несколько шагов, остановился: – Постой, как это… Бодров? Мне докладывали, что старшина погиб. Еще вчера.
– Ошиблись. Ожил, дуэлянт смертоубийственный, – святости смерти для Мальчевского, судя по всему, не существовало. – Пришел в себя, из-под завала его, как из костра инквизиции… Но ведь правду говорят: кто один раз "там" побывал, на этот свет никакой бутылкой-махоркой его уже не заманишь.
– Может, и сейчас он еще жив?
– Протрезвитесь, капитан, дважды в одну дурку со смертью не играют.
32
Клавдия уже шла им навстречу. В кожушке, без платка, в хромовых офицерских сапогах, она показалась Беркуту неким привидением, явившимся к ним из той, далекой, довоенной жизни. Ни тень обреченности, ни тлен преждевременной старости, ни черное крыло сковывавшего всех страха еще не коснулись ее.
– Отберите у них у всех оружие, Андрей. Так нельзя, они не имеют права!
– На владение оружием? Они солдаты, Клавдия, и в нескольких десятках метров от них – уже враг.
– Отберите, умоляю вас! – вцепилась она в борта его шинели коменданта. Причем просьба ее прозвучала так, словно речь шла о рогатках, попавших в руки раздебоширившихся школьников. – Иначе оставшиеся тоже застрелятся. Старшина просто-напросто предатель. Предатель, убийца и подлый трус. Он не имел права так поступать.
– Ни в предательстве, ни в трусости обвинять его я бы пока не решился, – остудил Клавдию капитан, мягко снимая ее так и не успевшие загрубеть холодные, влажноватые руки и увлекая за собой к выработке, с которой начинался вход в "бункер".
– Почему "не решился бы"?
– Хотя бы потому, что Бодров оказался в крайне тяжелом состоянии, перед реальной угрозой пленения.
– Кто спорит, кто спорит?! Конечно, в тяжелом. Но это еще не давало ему право… Мы все так спасали его, так спасали…
– Асхадзе сам попросил старшину помочь ему умереть? Верно я понял?
– "Помочь умереть"? Как странно и страшно вы об этом говорите!..
В той части штольни, где держала оборону группа лейтенанта Кремнева, гулко разорвался снаряд, выпущенный, очевидно, из самоходки, и потом слышно было, как, словно после сильного подземного толчка, трещали, крушились и осыпались каменные своды подземелья. Там не "страшно говорили о смерти", там творили ее. Но Клавдию, казалось, это пугало сейчас меньше, чем то, что произошло недавно в бункере-лазарете.
– Асхадзе бредил, – объяснила она, когда эхо взрыва окончательно улеглось. – А потом ему вдруг стало легче. Но произошло это как раз тогда, когда Ищук принес весть, что в штольню ворвался танк. И расстреливает наш заслон. Я правильно выразилась: "заслон"? – уточнила учительница, пробираясь вслед за капитаном через "перевал", предусмотрительно устланный Ищуком трофейными шинелями.
– Я бы даже сказал: изысканно, – мрачно сыронизировал Беркут.
– Нет, я, конечно, слышала, как Асхадзе умолял старшину, чтобы тот застрелил его. Говорил, что хочет умереть по-мужски, не становясь обузой для гарнизона.
– Очень важно, что вы подтверждаете это.
– Однако мне и в голову не пришло, что Бодров может решиться на такое.
– Возможно, старшина и не спешил бы прощаться с жизнью, если бы не осознание того, что, уступив просьбам своего бойца, он, как командир, тоже должен последовать его примеру. – Слова эти не предназначались Клавдии. Просто так… размышления вслух. Пытался сам себе объяснить поступок старшины.
– Вот-вот, просто удивительно, как точно вы поняли все, что здесь произошло, – прошептала Клавдия уже в бункере. – Моя вина: нельзя было допустить этого. Только моя…
Капитан молча постоял над каждым из погибших. Помог переправить их тела через перевал, в штольню, и, приказав Ищуку и Сябруху развести в двух сооруженных из камней печках огонь, чтобы быстро приготовить кашу и чай, снова вернулся в бункер-лазарет.
– Что, товарищ капитан, прощаться пришли? – дрожащим голосом спросил его рядовой Конончук. При своем легком осколочном ранении в грудь и предплечье, он выглядел самым боеспособным среди четверых перенесенных сюда, но в то же время и наиболее угнетенным.
Он был из тех, кого даже самая пустяковая рана, полученная на передовой, повергает в панический страх перед собственным бессилием. Беркут заметил это сразу же, поскольку парень был ранен у него на глазах. Он кричал от боли, орал: "Помогите! Унесите меня! Санитары!", совершенно не стесняясь при этом ни командира, ни остальных бойцов. Орал так, что прямо во время отражения атаки немцев капитан вынужден был снять двух бойцов и по ложбине переправить его в тыл, поближе к штольне. И сделал это не из желания во что бы то ни стало спасти солдата, а из чувства стыда перед врагами, которые конечно же слышали вопли Конончука.
– Не прощаться, а проверить, готовы ли вы к бою.
– Значит, все-таки будете прорываться? А нас? С нами как?
– Прорываться начнем только в момент наступления наших войск, чтобы помочь им овладеть плацдармом. Да и то, оставив у лазарета надежное прикрытие. Эти двое, старшина и Асхадзе, просто-напросто запаниковали. Я не осуждаю солдат, предпочитающих смерть плену. Однако прибегать к этому можно лишь в самой безнадежной ситуации.
– Старшина, братки, тоже решил, что без него вам легче будет прорываться, – подал голос Резников, лежавший у заваленного хода, ведущего к дому Брылы. – Но лично я решил держаться до конца. При оружии. Хоть одного фрица с собой прихвачу – и то подмога. Все оставшимся легче будет.
– Вот это уже солдатский разговор. Сейчас мы перенесем к вам лейтенанта и Агафонова. Считай, целый гарнизон. И никакой паники. Мы будем прикрывать вас до конца.
Беседуя с ранеными, Беркут на какое-то время потерял из вида Клавдию, но, как только он вышел из бункера, Мальчевский в сумраке захватил его за руку и подтолкнул в нишу, из которой начинался лаз, выводящий на поверхность.
– Там Клавдия. С ней нужно еще немного поговорить, капитан, – негромко объяснил он.
– Мы уже обо всем переговорили. Она требует отобрать оружие у всех раненых, а я на этот шаг не пойду.
– Я так и подумал, что вы с ней не о том говорили, комендант. Причем всю дорогу – не о том. Поэтому попробуйте еще раз. Только понежнее. Понимать надо… Втюрилась она в вас, Господи Боже ж ты мой, о двенадцати апостолах, да на трезвую голову… Пока мы с почетным караулом будем доставлять сюда тех двоих шотландских стрелков, вы побудьте с ней тет-а-тет.
33
Восходящая луна зависла над плато, и в подземелье проникало ее неяркое синевато-лиловое сияние. И хотя его хватало лишь для того, чтобы слегка очертить силуэт стоящей у пролома девушки, все равно ночное мерцание казалось спасительным светом из того, истинного мира, из которого эти двое людей были так жестоко изгнаны.
Впрочем, долетавшие оттуда отрывистая немецкая речь, лязг гусениц разворачивающейся прямо у пролома танкетки и отзвуки проходившей на том берегу орудийной дуэли, никакого отношения к тому, наземному миру, казалось, тоже не имели. Все это было лишь галлюцинацией, которая навеивалась таинственным светом, исходящим даже не от луны, а откуда-то из глубин космоса, и несущим в себе отражение каких-то иных времен и миров.
– Господи, как я боялась… Андрей, – неожиданно прошептала Клавдия, сжимая в своей нежной ладошке его – очерствевшую, испещренную ороговевшими шрамами и ссадинами. – Я так молилась, чтобы ты пережил еще и этот, еще один страшный день, дожил до ночи, до… этой нашей встречи.
– Но мы ведь только что виделись, – не ко времени и некстати напомнил капитан.
– Разве? Выходит, сразу не решилась. Это всегда трудно, а тем более – посреди пальбы и смертей…
Беркут ощущал на своей шее сладостное, умиротворяющее тепло женских губ, растерянно, ошеломленно вдыхал еще не убитый тленным духом подземельной сырости и дымных костров дурманящий запах ее волос. С замиранием сердца прислушивался к нежным, взывающим движениям пальцев, нервно и трепетно блуждающим по его затылку.
– Но, Клавдия… Вы… Я просто не знал об этом, – растерянно прошептал Андрей. – Не знал, что все это настолько горестно для вас…
– Я тоже не знала. Не верила, что все так обернется. Ведь случайная же встреча, правда? Я даже не знаю, кто вы на самом деле. Какой вы. Как складывалась ваша жизнь до того, как попали сюда. Все, что я делаю, все, что здесь происходит сейчас, – какое-то безумие. Которое можно понять и оправдать, только учитывая, что это – безумие обреченных.
– "Безумие обреченных"… Божественно сказано.
– Это ваше любимое словцо: "божественно"… – Андрей почувствовал, что она улыбнулась. И тоже попытался улыбнуться. – До сих пор не пойму, почему вначале оно так раздражало меня.
– Школьная привычка. Такие словечки вы, учителя, обычно называете "словами-паразитами".
– Точно! – по-детски обрадовалась этому уточнению Клавдия. – Но однажды я услышала, что между собой бойцы называют вас "божественным капитаном". Божественный Капитан! Вы знаете, что вас так называют?
– Приходилось слышать. Впрочем, называют по-разному, в зависимости от ситуации и настроения.
– И эта кличка появилась давно, еще до вашего появления в Каменоречье?
– Раньше – нет. С этой кличкой постарался здешний гарнизон.
– Так вот, с того дня, когда я услышала это – Божественный Капитан, само ваше словцо приобрело совершенно иной смысл, иное звучание.
– Божественно, – вновь улыбнулся Андрей.
– С тех пор я тоже называю вас только так: "божественный капитан". Мысленно, конечно.
Слушая ее, Андрей чувствовал себя совершенно обескураженным. Он не ожидал и не мог ожидать подобного объяснения. Оно не то чтобы потрясло, но, во всяком случае, приятно взволновало его.
Беркут ощутил близость губ женщины. И поцелуй, в котором они слились, тоже был поцелуем людей, понимавших, что сами они обречены точно так же, как обречена на гибель их непонятно когда зародившаяся в этом агонизирующем аду любовь.
– Неужели мы погибнем здесь, Андрей? – томно прошептала она.
– Не должны.
– Вы не чувствуете себя обреченным?
– А кто сказал, что мы обреченные? Мы – как все солдаты: сражаемся и надеемся. И вообще терпеть не могу этого слова: "обреченные". О солдатах так не говорят. Но все равно вы правы: это безумство…
– Что именно?
– То, что происходит сейчас с нами…
Голоса и лязг гусениц по ту сторону поднебесья затихли. Из штольни тоже не доносилось больше ни голосов, ни выстрелов. Приумолкли, зная об их свидании за каменным простенком, и раненые. Маленькая каменная пещера как бы отделяла Андрея и Клавдию от обоих враждующих лагерей, превратившись в своеобразное нейтральное убежище, в котором можно было хоть на несколько минут укрыться от всего того страшного и необратимого, что происходило сейчас на израненной, как никогда щедро усеянной телами погребенных и непогребенных земле.
– Фельдфебель! – вдруг донеслось из того, наземного мира. – Уберет кто-нибудь в конце концов это растерзанное тело?
– Это разворотило гранатой унтер-офицера из первой роты.
– Меня не интересует, кого здесь разворотило! Приказываю: немедленно убрать!
– Но, господин обер-лейтенант, это могут сделать только санитары.
– Миша, слышь, Михаил?! Как думаешь, есть хоть какая-то надежда вырваться отсюда? – сразу же послышалось уже из мира подземного.
– Черта с два. Наши попрут не раньше чем через месяц, когда основательно закоченеют в своих окопах. А у нас тут ни харчей, ни патронов. Не говоря уже о бинтах-йодах.
– Тогда, может, действительно старшина Бодров поступил мудро?
– А хотя бы и мудро. Торопиться вслед за ним все равно не стоит. Подождем-потерпим. Что нам терять?
– Обидно, что немцы поверху, по нас, по живых ходят. Словно мы уже в могиле.
– Пусть потопчутся. Если все так пойдет, дня через три я маленько оклемаю. Вот тогда многим из них тоже придется полежать.
Голоса. Выстрелы. Вновь голоса. Далекие, угрожающе чужие.
– Может, нам и не суждено… – вновь заговорила Клавдия, избавляясь от магии чужих голосов. – Не знаю… Но ведь наши чувства… Пока мы живы, никто не сможет лишить нас этих чувств.
Андрея поразило, что о чувствах Клавдия говорила так, словно они давным-давно признались в них друг другу. Словно их встреча была долгожданной, а слова, которые она произносит, томились в их душах и витали в соединявшем их чувственном, любовном эфире. А ведь ему казалось, что, увлеченная своим майором, учительница не обращает на него никакого внимания. Если, конечно, не принимать в расчет некие намеки на легкий флирт.
"Но ведь она… – учительница", – вспомнилось Андрею. И в нем явственно взыграл укорененный в душе каждого мальчишки, каждого ученика "страх вежливости" перед всякой – молодой ли, в почтенном возрасте – учительницой.
А еще он вспомнил, с каким брезгливым пренебрежением говорила о ней, о "фрицовской учихе", Калина Войтич, – с пренебрежением, и в то же время – с ревностью. А ведь и в самом деле странная вещь: горстка людей оказалась между двумя фронтами, на грани гибели, но даже эта ситуация почти ничего не изменила в их поведении – влюбляются, ненавидят, и даже ревнуют…
Кстати, где сейчас Калина? Черт возьми, действительно, где она? В последний раз он видел Войтич вчера утром, когда, устроившись на том самом перевале, на котором давала свой первый бой в роли снайпера, она помогала "привратному заслону" выбивать из-за валунов залегших немцев, попытавшихся было расчистить от камней подъезд к Каменоречью. Причем на рассвете они пытались сделать это под обстрелом заслона, рассчитывая на огневое прикрытие своих.
– Здесь без вас справятся, – проворчал Беркут, залегая рядом с ней на заледенелую снежную корку скального грунта.
– Ни хрена они тут не справятся, – огрызнулась Калина, – я вон уже четверых упокоила, остальных заставился снег под собой жрать и пятиться.
Они с минуту пролежали молча, под перекрестным огнем из нескольких автоматов, понимая, что немцы обнаружили снайпера и теперь пытаются убрать его.
– Я не хочу, чтобы вы пали в одной из таких перестрелок, Войтич. Вам лучше отсидеться в подземелье.
– Какого ты черта нудишь, капитан? – незло упрекнула его девушка. – Ты ведь сам зачислил меня в состав гарнизона, так какого дьявола бубнишь под руку, с прицела сбиваешь?
– Я приказываю вам отойти в катакомбы и вступать в бой только тогда, когда немцы сунутся туда, огнем из щелей.
– Ты бы лучше патроны для карабина моего поспрашивал-поискал, приказчик, а то ведь не больше десятка осталось. С автомата – не та стрельба. Винтовка тоже тяжеловата, разве что обрез сделать.
И Беркут даже не заметил, когда и каким образом она подловила на мушку кого-то из немцев; услышал только крик раненого и доносившиеся из вражеского стана проклятия. Так и не сумев отправить ее в тыл, Беркут вынужден был уйти, поскольку его звали к рации, к тому же вместе с Мальчевским, Ищуком и Кремневым он выполнял теперь роль командира последнего гарнизонного резерва, который приходил на помощь тому или иному заслону. Когда же через полчаса он вместе с Мальчевским вновь наведался на перевал, Войтич там уже не было. Но и немцы ушли за дальние валуны, оставив попытку очистить дорогу у въезда на плато.
…Однако самой Клавдии страхи его были неведомы. Руки ее то сплетались у него за спиной и влекли на устланную лунной дорожкой каменную полку, то вдруг взрывались нежностью, с манящей таинственностью блуждая в его волосах. А губы – нежные, горящие – уже едва-едва касались его губ и становились все более и более доступными и даже укоризненно-требовательными: дотянись, ощути, не упусти…
"Господи, но ведь учительница же! Уж кого-кого, а учительницу никогда в жизни целовать тебе не приходилось…"
…Автомат, гранаты, ремень, шинель… Какой же лишней и громоздкой кажется теперь вся эта амуниция! Поначалу Андрей нервно путался в своих суровых солдатских одеждах, затем – столь же долго и нервно в ее, женских, совершенно непонятных одеяниях, о форме и назначении которых он, как выяснилось, все еще имел весьма смутное представление. Хотя, казалось бы… не ангел. Он метался во всем этом, мысленно проклиная свою страстную дрожь и неуклюжесть, стыдливо осознавая, что продолжать эти свои настойчивые, самой женщиной накликанные, притязания так же неуместно, как и… отказываться от них. Трусливо, не по-мужски отказываться!
– Боже мой Праведный, я-то думала, что этот день закончится для меня гибелью, – едва слышно прошептала Клавдия, когда Андрей вдруг ощутил в своих огрубевших руках ее нежные, полыхающие таинственным огнем бедра.
– Вы прекрасны, Клавдия.
– Кто, какой пророк мог бы предсказать, что он закончится вот так: не гибелью, а сладостной любовью?..
– Мне тоже никогда… даже не снилось все это.
"Так оно и должно было случиться, – напутствовал его на этот сладостный библейский грех некий вселившийся в него ангел любовного сатанинства. – Все началось с того, что когда-то, в свои двенадцать, ты влюбился в учительницу – широкобедрую, рыжеватую, с ранней проседью, немку".
Как не по-детски тайно и страстно любил он, как непростительно греховно желал ее. Никогда больше ни одна женщина не была для него столь вожделенной. Другое дело, что вся эта вожделенность была лишь эротическим отроческим стенанием.
…И оно настало – то мгновение, когда Андрей ощутил всю покаянно-библейскую магию ее плоти. Он пронзился ею вместе с дурманящим обоих поцелуем. И сквозь неземную радость обладания до него долетели зарождавшиеся где-то, не в устах женщины, а в самой астральности души, слова Клавдии, которыми она с непокаянной страстностью, шепотом помолилась:
– Да простят меня во веки веков все остальные женщины, представшие перед страшным судом, так и не познав святого греха с любимым!
34
Беркут прекрасно понимал, что вместе с остатками гарнизона он мог бы отсидеться в дальних выработках катакомб и таким образом спасти последних своих бойцов. У них еще хватало оружия, продовольствия и боеприпасов, чтобы продержаться в этих штольнях двое-трое суток, отбивая при этом самые яростные атаки противника. Тем более что немцы вряд ли решатся бросать в неизведанные подземелья большие сила, зная, к каким потерям будет приводить любой их подземный натиск.
Они действительно могли бы отсидеться до прихода наступающих войск, но в таком случае не смогли бы выполнить главное свое предназначение – обеспечить хотя бы небольшой плацдарм, за который могли бы зацепиться бойцы штурмового подразделения.
Исходя из обстановки, наиболее реально такой плацдарм просматривался теперь лишь на небольшой равнине между плато и плавнями. Именно об этом месте Беркут и сообщил командованию дивизии, направляя туда основной удар ледовой переправы. Однако честно предупредил при этом, что все пространство плато находится теперь в руках немцев и полицаев, что бойцов у него почти не осталось и что плацдарм у плавней, возле руин охотничьего домика, еще только следует создать.
Выслушав его доклад, майор Урченин лишь тяжело вздохнул:
– Командование понимает, что слишком затянуло с этим наступлением, – объяснил он, – и что теперь силы ваши на исходе. Так что вы вправе упрекнуть нас.