– Оч-чень убедительно. Один-единственный аргумент на все случаи жизни. Пройдите метров двести в сторону плавней. Где-то там, на склоне, почти в зарослях камыша, должна стоять сосенка с раздвоенным стволом. По крайней мере так мне объяснили. Посмотрите, нет ли поблизости кого-нибудь из немцев или полицаев. Если есть, попытайтесь сменить их, скажите, что вам приказано патрулировать в этом районе, или что-то в этом роде.
– Чтобы помочь всем вам бежать? – иронично уточнил поручик.
– В крайнем случае у нас появится возможность еще минут десять – пятнадцать пообщаться.
– Разве что пообщаться.
– Тем более что вам нет смысла оставаться возле убитого немецкого лейтенанта. Неминуемо заподозрят, что убили именно вы. К тому же встанет вопрос, куда девалось его личное оружие.
– А вот с этим трудно не согласится: действительно заподозрят, – согласился Розданов после некоторого колебания. – И ничего потом не докажешь.
37
Откуда-то справа, из длинного извилистого разлома исходил тусклый свет. Всматриваясь в него, трудно было определить, что там наверху: утро или вечер, светит ли солнце, или идет снег. Но все же он притягивал Беркута, убеждая, что когда-то это жуткое подземелье все же кончится и что где-то там, за пределами разлома, взору человеческому открывается обычное зимнее небо.
Проползая под полоской света, капитан уже хотел было свернуть влево, за поворот катакомбы, за которым угадывалось шуршание кого-то ползущего впереди, но неожиданно его окликнули.
– Сюда, капитан, сюда! – услышал он, принимая чуть правее того хода, по которому ушли остальные бойцы. – Здесь полка, а за ней – выработка.
– Ты, Калина?
– Кто еще может дожидаться тебя в этом каменном аду? Заползай, здесь – как на печи.
– Нет времени, нужно торопиться.
– При-стре-лю.
– Ползу-ползу, – рассмеялся Андрей. – Вот что мне нравится в тебе, так это то, что объясняешь ты свои желания всегда очень доходчиво. К тому же одним, каждому понятным, словом. Кстати, ты действительно была вчера в деревне? – спросил Андрей, остановившись так, чтобы упереться локтями на порожек, рядом с высокой полкой, уже "обжитою" Калиной.
– У деда Любчича погостила, помнишь, у того, объездчика. Визит, правда, не состоялся, тем не менее…
– Но зачем же так рисковать, тебя ведь могли схватить. В селе полно немцев.
– Не так уж и полно, теперь их всех в поле погнали, за три километра от села, в окопы.
– Так что, в селе действительно нет немцев?
– Прежде чем податься к Любчичу, я заглянула к знакомой старушке, бывшей учительнице, и узнала, что теперь в селе осталось два десятка полицаев, которых из райцентра пригнали, какой-то немецкий штаб и два пулеметных заслона со стороны реки. Один из них напротив нашего маяка, то есть напротив косы, а другой туда, ближе к переправе. Немцы теперь считают, что село у них в тылу, а с ганизоном Каменоречья покончено.
– Но случилось так, что меня все равно схватили, двое подвыпивших патрульных полицаев. Пока разбирались, местная или неместная, мы с ними к усадьбе Любчича и подошли, со стороны сада. Они не из этого села, а потому поверили, видишь ли, что имеют дело с его племянницей, которая еще недавно лаборанткой в районной больнице работала. Там, на сеновале, что в конце огорода, оба в Бозе и почили. Первого сняла ножом, второго, под разгоревшуюся где-то за селом стрельбу, – из пистолетика.
– Не повезло, значит, полицаям, – иронично констатировал Беркут.
– Потому и не повезло. Так духом бабьим моим увлеклись, что даже обыскать поленились, боровы некастрированные. В дом я уже не входила, поскольку в нем несколько немецких офицеров квартировало. Да полицаям и не хотелось в дом, им вдруг ласки захотелось. Причем один из них, тот, что первым со мной на сене улегся, старший патруля, вдруг женихаться начал, и даже похвастался, что у него торбочка с золотишком имеется. Говорил, что он его в убитого офицера-эсэсовца случайно обнаружил, когда в похоронной команде состоял. С таким богатством – ублажал меня полицай – после войны где угодно по-людски зажить можно.
– А что, и в самом деле можно, если, понятное дело, повезет. Так что зря ты, девка фортовая, не согласилась.
– Когда оттаскивала их тела в овраг, проверила: не врал, действительно под гимнастеркой у него напоясный чехольчик имелся с золотишком. Что поделаешь, пришлось конфисковать в виде трофея. Этим же оврагом я и добралась до берега реки, хорошо еще что ночь нелунной оказалась и ни с того, ни с этого берега меня не заметили.
– Приврала небось насчет чехольчика?
– А вот за это я тебя и в самом деле пристрелить могу, – не удержалась Калина, и еще через несколько секунд буквально ткнула ему в лицо пахнущий кожей и людским потом мешочек. – Это, в руках моих, по-твоему что? Есть фонарик? Можешь присветить и полюбоваться.
Батарейка у трофейного фонарика, которого он теперь берег на крайний случай, села настолько, что он едва-едва излучал хоть какой-то свет. Но и его оказалось достаточно, чтобы убедиться, что раскрытый Калиной мешочек полон колец, сережек и просто небольших слитков золота.
– Откуда и как они добыты – об этом мы сейчас рассуждать не будем, – предупредила капитана Войтич. – В конце концов не я ведь его добывала. Но, как ты понимаешь, на жизнь нам действительно могло бы хватить. Причем в любой из стран мира. Только не подумай, что собираюсь соблазнять тебя этим золотишком, с ним я себе любого жениха найду. Но только нравишься мне ты, а не кто-то другой. Поэтому пока что о золоте забудем, заползай сюда и хоть немного отогрейся.
Сначала Беркут уткнулся головой в нависавший карниз, потом рассмотрел, что лаз уходит вверх и как бы чуть в сторону, и, лишь приподнявшись, увидел, что это Калина лежит на широкой полке, справа от которой начинается выработка, освещенная таким же тусклым светом, какой он видел под разломом. Сама полка была метра три в ширину и действительно напоминала печь.
– Почему остановилась именно здесь?
– Хочу, чтобы именно здесь мы переждали. Заметил, что воздух здесь значительно суше и теплее, чем в главной штольне?
– Это – да, заметил. Здесь, позади меня, трещина, из которой исходит настоящее тепло. Дед Брыла рассказывал, что в катакомбах существует несколько таких мест и что в одной из выработок, возле болота, даже появился горячий источник, по-настоящему горячий. Один из таких гейзеров, или как они там называются, есть и посреди плавней, в километре от охотничьего домика. Там целый островок незамерзающий, который местные охотники, особенно начальственные, давно облюбовали.
– Не мешало бы устроить себе баньку.
– И устроим. Со временем. А пока что переждем здесь.
– Что… переждем, Калина, что переждем?! – рассмеялся Беркут.
– Все: бессмысленное ползание туда-сюда твоих солдат, бой, наступление. А вот когда в Каменоречье появятся наши, вместе с ними появимся на свет Божий и мы. Свеженькие, отоспавшиеся.
– Я ведь предлагал тебе засесть в "тайнике", вместе с Клавдией.
– Моли Бога, что не засела. Тут же пристрелила бы ее. Поэтому заползай и молчи. Здесь нас никто не найдет. У меня с собой в рюкзачке пять банок германских консервов, немного сухарей, бутылка самогона, у полицаев изъятая, и бутылка родниковой воды, так что на первое время хватит.
– Ты с ума сошла, Войтич! Мои солдаты уже подползают к плавням и мы должны быть там. По крайней мере я.
– И пусть подползают.
– Они будут сражаться, а капитан их…
– На то они и солдаты, чтобы сражаться.
– …И будут гибнуть там, проклиная своего командира, – добродушно объяснил Беркут, все еще воспринимая ее предложение, как шутку, каприз.
– На то они и солдаты, чтобы гибнуть. И на то и существуют командиры, чтобы, погибая, солдаты проклинали их. Вспомни, скольких командиров прокляли свои же солдаты, когда их поднимали в очередную бессмысленную атаку. И скольких сами же солдаты во время подобных атак пристрелили.
Андрей прилег рядом с Войтич, и сразу же ощутил, вместе с естественным подземным теплом, которое и в самом деле исходило откуда-то из невидимой им щели, тепло ее рук на щеках, и солоноватое тепло губ – на своих губах.
– Здесь и в самом деле удобно. И воздуха достаточно, – молвил он, немного придя в себя после первой волны женских нежностей. – Так что оставайся здесь, сразу же после боя – разыщу.
– Нет уж, мы отсидимся вдвоем. Потом скажешь, что заблудился. Да и кто станет разбираться? В Каменоречье ты оказался случайно. Сражался храбро. Связь со штабом поддерживал, так что обо всем геройстве твоем генерал знает. А если кто-либо что-либо пикнет…
– "Пристрелю", – скопировал ее Беркут.
– Боюсь я за тебя, Андрей, понимаешь? Очень боюсь.
– Зря ты все это затеваешь, Калина.
– Не зря, совсем не зря! – заволновалась девушка. – Предчувствие у меня дрянное. Именно тогда, когда до освобождения остается каких-нибудь пять – десять минут, – люди вдруг берут и гибнут.
Беркут провел по ее щеке пальцами, затем несмело ткнулся в нее губами. Он не мог бы сказать, что влюблен в эту женщину, – Клавдия нравилась ему куда больше, – но было что-то необычайно трогательное в том, что она здесь, что волнуется за него и что, судя по всему, любит.
– Кому-то надо гибнуть, чтобы в конце концов все это безумие когда-нибудь кончилось.
– Вот пусть кто-то и гибнет. Что касается тебя, то ты уже столько раз рисковал и погибал, что с тебя достаточно. Разве я не права?
– Ты же сама потом перестала бы уважать меня, Войтич. Ты ведь терпеть не можешь трусов.
– Не заговаривай мне зубы, Беркут. Знаю, что ты на это большой мастак, – сварливым голосом сельской бабы протараторила Войтич. Она и в самом деле напоминала в эти минуты ворчливую, жизнью ученную жену. – Попытаешься просто так взять и уйти – пристрелю.
– Ладно, Калина, извини, но мне действительно пора.
– Тогда я тебя сейчас же возьму и при-стре-лю, – попыталась девушка извлечь откуда-то из-за себя карабин.
– Ты бы какое-нибудь другое, более человечное, слово заучила, Калина Войтич. Иначе ни один парень в жены тебя взять не решится.
– Зачем другое? Это и есть самое доходчивое. Не знаю, как там в Европе, но для нашего народа лучшего, более вразумительного, слова придумать невозможно. А с парнями я как-нибудь сама разберусь, на досуге. Поэтому лежи и молчи.
– Калина, мне не до шуток…
– Я, по-твоему, шучу? Лежи, иначе при-стре-лю.
– Ты права: есть в нем, в слове этом, что-то лагерно-божественное, всякой душе славянской понятное.
…Уже вернувшись к развилке, Беркут услышал позади себя шуршание щебенки и понял, что Войтич ползет следом за ним.
– Ты почему не осталась?! – грозно прикрикнул он. – Тебе-то все это зачем? Там, наверху, у нас с фрицами пойдут сугубо мужские дела.
– Постараюсь прикрыть вас. Все, кончай базар, а то действительно пристрелю.
– Прикрывать разрешаю. И вообще наконец-то слышу голос солдата. Однако прикрывать будешь, оставаясь в подземелье. Ты – единственная, кто просто не имеет права погибнуть в этом бою, да к тому же – в своих родных местах.
– Молчи уж, – ворчливо упрекнула его Калина, недовольная тем, что не сумела удержать капитана на своей подземной "печке". – Такое гнездышко оставили, где так спокойно и красиво могли отсидеться!
– В том-то и дело, что не могли.
…Штольня довольно круто уходила вверх и заметно расширялась. Воспользовавшись этим, капитан подождал, пока Калина приблизится и уляжется рядом с ним. И только тогда, после тяжелого вздоха девушки, Беркут вдруг услышал то, чего от Войтич услышать никак не ожидал:
– Даже еноту лагерному понятно, что… не стали бы мы с тобой там отсиживаться. Но и ты меня пойми: не могла же я не попытаться спасти тебя!
38
Пещера напоминала двухэтажный подземный дворец, с замурованными окнами, полуразвалившимися стенами и обвисшим потолком. Призрачные лучи дневного света, проникающие сюда из нескольких щелей и небольших проломов, наполняли его подземное "строение" лиловато-синей дымкой, в которой рождались призрачные силуэты-миражи, способные поразить даже самую богатую фантазию.
Когда Беркут спустился сюда, все остальные бойцы уже кое-как обустроились на двух этажах пещеры, а Мальчевский даже успел усесться на ее галерке, возле небольшого пролома в склоне, через который в пещеру проникли увядшие корни сосны.
– Что тут у нас слышно? – тихо спросил капитан, поднявшись к нему.
Двоим здесь было тесновато, зато отсюда Андрей сумел заглянуть за поворот лаза и убедиться, что он действительно выводит на поверхность. В прорези этой подкорневищной бойницы можно было разглядеть краешек полузасыпанного снегом плавневого островка.
– В плавнях полицаи. Кто-то из них по-русски звал вас: "Капитан Беркут! Господин капитан!". Вроде бы негромко так… Словно выманивал на свидание.
– Ты видел этого человека?
– Видел бы, так прикончил бы, – сплюнул сквозь зубы Мальчевский. – А так они сидят и поджидают нас, словно сусликов у норки.
– Этот человек должен подать голос еще раз. Не вздумай стрелять.
– Что за человек?
– Тут у меня давний знакомый объявился. Из офицеров-белогвардейцев.
– Ну?! Вот кого никогда не приходилось видеть живым, так это белогвардейского офицера. Разве что в кино, – проговорил Мальчевский, втыкая в каменистый холмик на порожке лаза свой нож. – Зо-ло-то-погон-нички!
– Да, когда-то это было ругательно. Пока сами не признали те же золотые погончики.
– Случай в связи с этими погончиками был, – оживился Мальчевский. – Когда-то вошли мы в одно село – под весну это было, после того, как у нас только-только ввели погоны, – видим: дед стоит, древний, как киевская София, и крестится, глядя на нас. Братки, говорит, неужто из белых в красные переметнулись?! Офицеры, гляжу, при золотых погонах. – И из нагрудного кармана обветшалой гимнастерки своей Георгиевский крест достает. Сохранил старый хрыч, не побоялся!
– Он и не должен был скрывать свой Георгиевский. Не при царском дворе заслужил, а на поле брани.
– Но орден все же царский, – неуверенно возразил подползший к ним лейтенант Кремнев. – Это факт.
– Но что на поле боя – тоже факт. Ты куда, Мальчевский? – за плечо попридержал Беркут сержанта, тут же забывшего о георгиевском кавалере.
– Тише, командир. Пора снимать твоего золотопогонника. Иначе просидим здесь до ночи.
– Потерпи несколько минут. Да и не просто будет снять его.
– То есть так и будем куковать под его присмотром?
– Ничего, покукуем.
– Калина отправилась разведывать второй лаз, – поддержал Беркута лейтенант. – Там, чуть левее, просматривается еще одно ответвление. И еще одна пещерка. Из нее вроде бы есть ход, который выводит к окраине плавней, поближе к лесу.
Прошло еще несколько минут напряженного молчания.
Они слышали, как "золотопогонник" по-немецки переговаривался с гитлеровцами – то ли засевшими в плавнях, то ли просто проходившими мимо. Однако у самой пещеры ни немцев, ни полицаев не было.
"3начит, – понял капитан, – Розданов выжидает удобного момента. А может, считает, что я еще не успел добраться до этого выхода".
– Эй, поручик! – Беркут оттеснил Мальчевского еще дальше от входа и уперся головой в нависшие корни. Только они его сейчас и маскировали. Да еще прикрывал большой плоский камень, под которым лаз делал довольно крутой изгиб, выводя в неглубокую, поросшую шиповником ложбинку.
– О, монсеньор, вы уже здесь?! – сразу же отозвался Розданов. – Это и есть ваша последняя надежда?
– Она самая. Выбирать, как вы понимаете, не приходится.
– Так ведь ее сумеет блокировать один полицай. Кстати, только что немецкий унтер сказал, что его рота ворвалась в центральные каменоломни и продвигается вперед, выкуривая русских.
"Они пройдут метров двадцать. До первой развилки. Там баррикада. Потом еще два завала…", – мысленно проследил за их продвижением Беркут. Однако описывать его Розданову конечно же не стал. Зато четко представил себе весь путь, который придется преодолеть этой роте, прежде чем она пробьется к ходу, по которому можно будет зайти в тыл ребятам, сражающимся на "маяке". К тому же он понимал, что долго в подземелье гитлеровцы не пробудут. Пройдутся рейдом – и на поверхность.
– Сейчас немцы далеко от вас?
– Нет их, ушли. Вы что это, господин капитан, превратили меня в своего лазутчика?
– Вполне можете считать себя офицером нашего гарнизона, – твердо, без малейшей доли иронии, подтвердил Андрей. – Почему молчите?
– Готовьтесь к бою. Скоро немцы доберутся и до этой, последней вашей норы, – иронично ответил Розданов. – С оружием в руках утверждать вашу "совдепию" – это не для поручика Розданова. Тем более что, как только сюда доберутся ваши энкаведисты, они вздернут и меня, и вас. Да-да, капитан, не обольщайтесь. В лучшем случае, вас ожидает штрафной батальон. Как бывшего военнопленного и пособника врага. Так что не надейтесь увидеть на себе майорские погоны.
– В таком случае окажите последнюю любезность: уберитесь отсюда к чертям собачьим и держите язык за зубами.
– Согласен. Это по-мужски. Хотя вы точно такой же провинциальный… Впрочем, знаете, воевать за немцев мне тоже нет резона. Но что поделаешь, эти провинциальные мерзавцы… Есть одеколонный пузырек водки. Оставить?
– Протолкните его сюда.
Беркут придвинулся еще ближе к выходу, приготовил пистолет.
Он слышал, как возится поручик, добывая из кармана этот самый одеколонный пузырек.
– Эй, где вы там? – наконец просунулась рука под корневище.
В то же мгновение капитан захватил ее, рванул на себя, сам тоже поджался, упираясь головой в корневище, и, заметив изгиб бедра, выстрелил в него, направляя пистолет так, чтобы пуля лишь слегка задела его.
Он не ожидал, что Розданов так заорет. Но, конечно, это был не столько крик боли, сколько рев злобы и отчаяния.
– Сволочь! Мерзавец! Краснопер недорезанный! – катался поручик по ложбине, обхватив руками раненое, быстро заливающееся кровью бедро.
– Слушайте меня! – пытался прервать поток его проклятий Беркут. – Да слушайте же! У меня не было желания убивать вас. Теперь вы попадете в госпиталь. А значит, сможете убраться с передовой. Вы уже смыли свою вину кровью. Используйте это, чтобы спрятаться где-нибудь в Германии, Швейцарии, словом, где и как повезет. Все поняли, геройски раненный в боях с красными поручик?
– Вы – провинциальный мер-за-вец! – разъяренно ухватился за свой карабин Розданов, но Беркут успел отпрянуть, и три пули, одна за другой прошившие корневище, лишь осыпали его гроздьями замерзшего, заснеженного грунта.
– Хватит палить! Лучше позаботьтесь о санитарах. Главное – попасть в госпиталь. Там вы поймете, что ваша спасительная рана – сущий пустяк. Я постарался сделать ее как можно деликатнее.
Все еще проклиная его и матерясь, Розданов отполз от входа, и Беркут видел, как он начал медленно выкарабкиваться из ложбины. Убить его сейчас не составляло никакого труда. Вот только Розданов не хотел понимать этого.
– Эй, кто-нибудь! Помогите же, черт возьми! – закричал поручик по-немецки.
– Чего ты орешь?! – послышалось в ответ.
– Помогите, я ранен!