– Со стороны шоссе у нас более плотная опека. Кроме того, немцы привыкли, что наши вылазки обычно нацелены на шоссе, на долину. А вот на том берегу с диверсионным рейдом мы еще ни разу не побывали. Войтич, вы покажете, где лучше войти в село, объясните на местности, как там в нем ориентироваться, и вернетесь к группе лейтенанта Глодова, которая будет прикрывать нас, затаившись на льду у левого берега.
– Я пойду с вами только в том случае, если возьмете с собой в село, – тут же отрубила Войтич. – И не надо базарить по этому поводу.
– Даже не собираюсь возражать, – мгновенно сориентировался в ситуации Беркут. – Просто, я не вправе был заставлять вас принимать участие в этой операции.
– Нам уже пора выяснить и договориться, капитан: боец я или не боец? Если не боец, тогда воюйте без меня. Если же боец, тогда никаких исключений, я участвую во всех операциях гарнизона.
– Этого альпийского стрелка в юбке надо бы зачислить, – посоветовал Мальчевский. – Она одна укладывает стольких, сколько все мы, остальные.
Беркут сдержал улыбку, выдержал приличествующую случаю паузу и жестким приказным тоном произнес:
– Рядовой Калина Войтич, отныне вы зачислены в состав гарнизона, на должность снайпера, и будете находиться в моем непосредственном распоряжении.
– Вот так бы с самого начала, – самодовольно пробубнила себе под нос Калина.
– А теперь слушайте задание. Реку переходим ниже косы, со стороны плавней. На правом берегу тоже видны островки камыша – это облегчает подход. В селе сейчас полно немцев. В том краю села, где мы появимся, у машинного двора, скопились десятки машин. Да и на улицах их немало. Конкретного объекта рейда у нас не будет. Каждый действует в одиночку. Наша задача: вызвать панику, не дать врагу нормально отоспаться, уничтожить как можно больше живой силы и техники. На весь этот рейд в село – час. Через час, под прикрытием группы Глодова, которая будет состоять из пяти человек, отходим на свой берег.
– К моменту отхода ваши бойцы, лейтенант, – обратился он к Глодову, – должны подтянуться к берегу и рассредоточиться до ста метров по фронту, создавая видимость, будто действует большая групп. Вопросы есть?
– Простите, товарищ капитан, – подал голос Глодов, – мне не совсем понятен замысел этого рейда. Нам приказано удерживать плато, готовить плацдарм. Мы это делаем. Идти на тот берег – значит, дополнительно рисковать людьми и тратить боеприпасы.
– Чтобы ответить на ваш вопрос, лейтенант, следует вначале ответить на вопрос: "В чем смысл войны?" – Андрей остановился напротив лейтенанта, прощупывая его рослую, но довольно мешковатую фигуру придирчивым взглядом. – Дело не только в плацдарме. Мы должны вести активные боевые действия в тылу врага, используя для этого любую возможность. Обычные бои на истребление. Или, может быть, вы трусите?
– Товарищ капитан, просил бы…
– В таком случае отучитесь задавать бессмысленные вопросы, – резко одернул его Беркут. – Все, готовьтесь. Всем взять по две гранаты, ножи, патроны. Проверить, смазать оружие. На той стороне в виде трофеев подбирать только патроны и гранаты. Ну, еще пулемет, если посчастливится. Без пятнадцати двенадцать сбор у плавневого колодца.
Когда бойцы ушли, Беркут вдруг вспомнил об Арзамасцеве. Неужели прошел линию фронта? Он уже твердо решил, что не станет докладывать о дезертирстве ефрейтора, а если и возникнет этот вопрос, заявит, что сам послал его в разведку. Еще лучше – на связь. В общем, ответ подскажут обстоятельства.
Подсказать, конечно, подскажут. Однако мрачное предчувствие нашептывало капитану, что с этим человеком приключилась беда. Он знал о нерешительности Арзамасцева, о его беспомощности в рукопашной, о проявлявшемся в самые неподходящие моменты безволии. Вряд ли такой человек способен в одиночку пройти линию фронта. И если попадется в руки немцам, тоже вряд ли выдержит. А ведь его примут за разведчика. Или диверсанта. Если узнают, что сбежал из плена и партизанил, – тоже не пощадят.
Ну а на допросах их прежде всего будет интересовать личность коменданта. И когда в гестапо или СД узнают, что здесь оказался их старый знакомый, Беркут… Того и гляди, где-то поблизости объявится Штубер. Как специалист по вскрытию укрепрайонов и подавлению дотов.
"Да, Арзамасцев… Проявил ты себя, ефрейтор!".
Нет, кто бы мог подумать, что этот парень действительно решится на дезертирство? Крамарчук никогда бы не позволил себе такого. Крамарчук – нет. Господи, скольких ребят он потерял за эту войну!
"А может, и Крамарчук еще жив! – в который раз уже подумалось Беркуту. – Ведь везло же ему до сих пор. Но, даже завидев его перед собой, тебе трудно будет заставить себя поверить в это воскрешение".
– Войтич, – позвал он девушку, выйдя в коридор. И, хотя Калина не ответила, осторожно приоткрыл дверь.
Девушка сидела, прислонившись к теплой стене, за которой была печка, и старательно чистила затвор карабина. Беркуту показалось, что она делает это благоговейно. Он еще не встречал женщины, которая бы с такой любовью относилась к оружию и столь хладнокровно вступала в бой. Для санинструктора дота Марии Кристич оружия как бы вообще не существовало, а Калина… Эта вела себя, как заправский фронтовик.
– Чего тебе?
– Хочу спросить. Только ответьте искренне. Ответ ваш останется между нами. Вы действительно дали возможность Арзамасцеву уйти на тот берег, к линии фронта? Вы ведь сказали, что, еще спускаясь на лед, заподозрили…
– Я еще задолго до рейда "заподозрила". Что из этого? Я ведь тогда все выложила, капитан. Какого дьявола? Зачем он тебе нужен?
– Хочу знать, где он, что с ним.
– Передай по рации, что сбежал. Там его перед строем, как дезертира. Или в штрафбат. Тогда тебе сразу полегчает.
– Странная вы женщина, Войтич, – теперь Беркут упорно обращался к ней только по фамилии. Проведенные вместе ночи – как бы не в счет.
После всего что он узнал о Калине, мог бы вообще не разговаривать с ней. Хотя никакой особой неприязни к ней не питал. В конце концов она была надзирательницей коммунистического, а не фашистского, концлагеря. А значит, Родины не предавала.
Калина медленно поднялась, вставила затвор в карабин и ловко, по-мужски перебросив его из руки в руку, повернулась к нему. Первое, что поразило Андрея, – перед ним словно бы стояла не Калина Войтич, а совершенно иная женщина. Она впервые предстала перед ним без головного убора, и капитан был удивлен, увидев эти вьющиеся, спадающие на плечи волосы, которые, как оказалось, она старательно прятала под огромной заношенной, превращающей ее в уродину солдатской шапкой. В постели он обратил внимание, что у нее довольно длинные волосы, однако не придал этому значения, не сумел полюбоваться ими.
Еще при первой встрече с ней, когда капитан даже не предполагал, что перед ним девушка, он заметил, какое у "этого парнишки" грязное, словно припудренное золой, лицо, какие неестественные синие круги под глазами. Теперь же, глядя на ее довольно привлекательное обличье – прямой, с детской курносинкой нос, не очень выразительные, но слегка припухшие губы, и голубые (он заметил это еще тогда, когда, Войтич появлялась перед ним с умышленно состарившимся лицом), словно бы подсвечиваемые изнутри глаза, – Андрей как бы заново открывал ее для себя, заново знакомился.
– Что, капитан, началось? – не насмешливо, а скорее сочувственно, улыбнулась она. – Извини, платье одеть не успела. Но ты поменьше пялься, легче будет смириться. Тем более что весь мой марафет – только на эту ночь. Перед рейдом на тот берег. Как-никак домой наведываюсь.
– Почему только на одну? – оторопело пробормотал Беркут. И глаза отвести не смог. Лицо Калины и так оказалось слишком близко, а она еще и тянулась, тянулась к нему, уже приподнимаясь на носках. – Оставайтесь, какой вы есть, привлекательной, я бы даже сказал, красивой.
– Ты бы "даже сказал"!.. – передразнила его Калина.
– В любом случае, маскироваться уже нет смысла.
– Чтобы превратиться в солдатскую шлюху: не немецкую, так красноармейскую? – грубые жаргонные словечки, время от времени слетавшие с губ девушки, воспринимались с еще большей неестественностью, чем карабин в ее руках.
– Но речь не об этом.
– Об этом, об этом. В лагере – да, там я вовсю старалась, марафетилась. Представляешь, тысячи жадных, голодных на мужиков, физически и внешне опустившихся баб?! Видел бы ты, с какой бабьей ненавистью глазели эти стервы, когда я появлялась перед ними: волосы в пояс, на губах помада, юбочка в обтяжечку и хромовые сапожки? Вот ради них, ради стервозных взглядов этих лагерных потаскушек, я бы и сейчас вовсю старалась.
– А ради мужчин – нет? – механически уточнил Андрей, не ощущая никакого желания развивать эту тему. – Странная позиция.
– Ради мужчин – уже не то! – вдохновенно вскинула подбородок Калина. – После женского концлагеря – уже не то! Мужчины, они, конечно, алчны, плотоядны. И все же плотоядство их не идет ни в какое сравнение со стервозной опостылостью лагерниц. С их изголодалой бабьей завистью… – глаза Калины светились азартным огнем мести, а губы передернула преисполненная садистского наслаждения улыбка палача, для которого казнь – не суровая обязанность, а порыв вдохновения.
Беркут поморщился, закрыл глаза и отступил от девушки. Слушать все это было невыносимо.
– Через час пойдем на тот берег, – напомнил он, пытаясь поскорее увести Войтич от лагерных воспоминаний, – попытайтесь отдохнуть перед дорогой.
– Да что мне отдыхать? Я готова. Что, не нравится, когда я про лагерь начинаю? Не нравится… Чувствую.
– А почему это должно нравиться мне? – резко спросил Андрей. – Я вообще принципиально, не желаю слышать об этих лагерях. И, если хотите знать, воюю вовсе не для того, чтобы в это время где-то за Уралом создавались новые лагеря для "врагов народа".
– Сказал бы ты такое по ту сторону фронта, капитан, тут же и быть бы тебе лагерником. Да не бойся, на тебя не донесу, – с ленцой проговорила Калина, выдержав едкую, изнуряющую паузу. – Приглянулся ты мне.
– Только поэтому?
– Только.
Андрей молча, понимающе кивнул. Прозвучало откровенно.
– Словом, так, Войтич: вы доведете нас лишь до того берега. Объясните, как лучше войти в село – и сразу же возвращаетесь.
– Ни черта подобного! Я же сказала: готовлюсь дом проведать. Может, на месте его только пепелище осталось.
– Тогда – на свой страх и риск. Вне группы. Выделить провожающего?
– Спасибочки, капитан, – иронически улыбнулась Войтич, и, взяв со стола обойму, ловко вставила ее в магазин. – Сам-то провожать небось не пойдешь?
– Ситуация не позволяет.
– Не позволяет, ты прав. Да не беги ты… – остановила уже на пороге. – Погибнем мы здесь, капитан. Все погибнем. Видела я сегодня. Целая колонна немцев приперлась в Заводовку. По нашу идрит-тя душу.
– Почему же не сообщили? – спокойно поинтересовался Беркут. – А ведь появление колонны еще раз подтверждает мое предположение – что немцы готовятся ударить на нас с правого берега.
– Можешь не сомневаться, ударят. Не завтра, так послезавтра они нас сомнут. А потому совет: давай сегодня же уйдем за линию фронта. Я там, за селом, болотце одно знаю. Постов на нем нет, и быть не может. А будет – снимем в два ножа. Мин на болоте тоже не ставят. Пройдем. Своим скажешь: не смог вернуться с вылазки, немцы оттеснили. И меня в свидетели. Я ведь человек не фронтовой. Да и какой с тебя спрос? Ты ведь здесь залетный, случайный.
– Исключено, Войтич.
– Слушай, иногда ты мне напоминаешь одну нашу учительницу, которая к колоколу себя привязала, не позволяла снимать его с церкви, – нервно вцепилась она в ложе карабина.
– Допустим, напоминаю. И что из этого следует?
– Не терплю таких. Не терплю, понял?! Ну, иди-иди, черт с тобой! – раздраженно повела стволом, словно уже собиралась конвоировать его. – Спасти тебя хотела, идиота-самоубийцу…
10
Ровно в полночь, короткими перебежками, подстраховывая друг друга, группа преодолела уснувшую подо льдом реку и засела на склонах подступающего к ней оврага.
– Когда Кремнев устроит заваруху возле машинного двора, немцы будут рваться к нему вон через тот мосточек, – показала Калина на едва очерчивавшиеся в синеватом полумраке перила. – Поэтому вам лучше засесть за холмиками, на лужку, и ударить по ним сзади. Оттуда легко отходить к реке, к камышам.
– А ты? – негромко спросил капитан.
– Сразу домой. На порог ступлю – и то легче будет. Потом огородами, садами… Еще и постреляю маленько.
Замысел ее отхода Беркут так и не понял. Хотя желание ступить на порог родительского дома, дотронуться до дверной ручки – воспринималось им вполне по-человечески. Андрей легко мог представить себя на ее месте. Однако меткий карабин Войтич очень пригодился бы им и здесь, у мостика.
Последним, по-стариковски шаркая сапогами, перебежал и свалился к ногам капитана младший сержант Сябрух. Услышав, как тяжело он дышит, капитан пожалел, что взял этого обозного сержанта с собой. Впрочем, он и взял-то его только потому, что знал чуть-чуть лучше других. Был бы Арзамасцев…
– Машинный двор – вон, за теми домами, лейтенант, объяснил Кремневу капитан. – Пойдешь к мосточку, оттуда огородами мимо двух усадеб, за которыми, на окраине, открывается долина.
– Понял.
– Гранатный удар, несколько очередей по бакам – и к реке. Главное – выманить немцев из села.
– Так и сделаем.
– Там только пост. Сможете снять его без стрельбы – так сможете, нет – так нет. Подкрепление, судя по всему, попрет отсюда. Мы с Мальчевским попридержим его, примем удар на себя.
– Затопчут они вас, капитан. Не дадут уйти.
– Попробуем продержаться.
– Может, лучше вместе? Ударим по технике и уйдем.
– Техника – это хорошо. Но завтра на нас не техника, а шинели пойдут. Так что хватит причитать. Исмаилов, Сябрух, идете с лейтенантом.
Увлеченный разговором с Кремневым, Андрей не заметил, как перебравшаяся на другую сторону оврага девушка исчезла. Ему показалось, что тень Калины мелькнула сначала возле заснеженных кустов у крайнего сарая, потом между заиндевевшими деревьями сада. Он вдруг с тоской подумал, что видит ее в последний раз. И хотя предаваться предчувствиям было не ко времени, капитан еле сдержался, чтобы не окликнуть девушку, не остановить.
Вскоре группа лейтенанта ушла. Беркут сам провел ее до моста и внимательно осмотрел подходы к нему. Улица все еще оставалась безмолвной. Приказ немцев уничтожить в селах всех собак срабатывал сейчас против них. Капитан видел, как, не доходя до крайнего дома, Кремнев и его бойцы свернули с дороги и пошли огородами. Пока что все выстраивалось строго по замыслу.
– Мальчевский, постарайся впустить их на мост, даже пропусти большую часть, и только тогда швыряй гранату, – уточнял план действий Беркут. – В ту же секунду я ударю по ним из пулемета. Вон оттуда, из ложбинки напротив дома. Буду прикрывать и тебя, и группу лейтенанта.
– А где дом нашей Кровавой Магдалены? – курил в кулак Мальчевский.
– Судя по ее рассказу, справа от нас. Третий, нет, четвертый… да, точно, четвертый дом от края.
– Немцы, значит, мимо нее будут проноситься. Хоть бы не вздумала палить, сирена иерихонская, потому что выковыряют в два счета.
– Должна бы к тому времени вернуться. Или уйти напрямик к реке.
– Видел, как она сегодня расфуфырилась? Без шапки пошла. Кто у нее там дома? Муж, сосед-жених?..
– Пустой дом. Никого.
– То есть это она тебе на психику действовала, капитан. Хороша… соблазнительница из приюта для бездомных.
– Талант у тебя, Мальчевский. Хоть бы записывал кто-нибудь твои изречения. Фантазии человеческой не хватит увековечить потом все изобретенные тобой словеса.
– Стоило бы и мне сбегать туда, к четвертому от мостика? – пропустил Мальчевский его шпильки мимо ушей. – Пока они там загрохочут, я бы ее и приласкал, и приконвоировал. Разве что, может, она вообще намерена остаться в селе?
– Трудно сказать. Объясняемся мы с ней как-то слишком усложнено.
– Но как она под пацана работала, змея эдемская! Кто она на самом деле? Ты видел, как она стреляет? Неужто ее наши специально оставили? Грубоватая, правда, как немецкий битюг, из скотомогильника сбежавший…
– Маль-чев-с-кий! – поморщился Андрей.
– Пардон, капитан, срываюсь иногда, как гусар на графском девичнике. Этот проклятый пажеский императорский корпус, с его изысками воспитания! Придется поступать в Парижский университет.
11
Неожиданное "Хальт!" прозвучало в морозной ночи настолько оглушительно, словно часовой находился где-то рядом. И сразу же заиндевевшую тишь прорезала длинная, напропалую, очередь из "шмайссера". Вот только знать бы – чьего. Двое в группе лейтенанта тоже были вооружены "шмайссерами". А Беркут четко отличал его "голос" от ППШ.
– Кажись, напоролись ребята, – бросил капитан и, подхватив свой нелегкий "дегтярь", начал выбираться из оврага, с минуты на минуту ожидая гранатной атаки группы Кремнева. "Почему они медлят? Почему медлят?!" – отстукивало в висках, пока, оступаясь на заледеневшем склоне, Андрей добирался до ближайшего кустарника.
Взрыв прогремел именно в те секунды, когда, поскользнувшись и яростно матерясь, капитан несколько метров проехал на спине, держа над собой больно бьющий в грудь пулемет. Затем один за другим прогрохотало еще два взрыва и, наконец, четвертый, но уже не гранатный, вслед за которым в воздух взметнулся столб красно-черного пламени.
Первыми всполошились немцы, квартировавшие по ту сторону мостика, на которой находился капитан. Их было всего несколько человек. Они выскакивали, что-то кричали, метались по переулку… Но стрелять по ним Беркуту было неудобно: мешали деревья и постройки, да и не хотелось раскрываться. Капитан слышал, как их голоса удалялись в сторону машинного двора. Однако это не тревожило его: группа лейтенанта уже должна была отойти к реке.
Тем временем подняли по тревоге роту, расквартированную в школе. Появился свет, зазвучали команды офицеров. А еще через несколько минут первая волна немцев хлынула на свет пламени – напрямик, через овраг. Но, очевидно, в том месте он оказался засыпан снегом, потому что "первопроходцы" долго, слишком долго барахтались в нем.
– Обходить по мосту! Всем к мосту! – командовал кто-то из германских офицеров. – На той стороне разворачиваться в цепь!
Беркут понимал, как неуютно чувствует себя сейчас Мальчевский, лежа за изгибом оврага, где его в любую минуту могли обнаружить. Но еще с большей тревогой прислушивался к смещающейся к реке автоматной перебранке, свидетельствовавшей, что уничтожить охрану машинного двора группе Кремнева не удалось и она сейчас с боем отходит. Единственным утешением во всей это кутерьме оказался неожиданно прозвучавший взрыв – очевидно, разметавший бак одной из горящих машин.
Первую, небольшую группу немцев Беркут пропустил в переулок только для того, чтобы дать возможность ворваться на мост основной массе нападающих – человек двадцать, не меньше. Выждав, пока первые из них достигнут склона оврага, он рывком поднялся, прислонился, для большей устойчивости, плечом к стволу дерева и длинной густой очередью прошелся чуть выше перил.