Увидев, что первая граната Мальчевского легла по ту сторону моста, Беркут мысленно похвалил его, приземлил очередь так, чтобы она прошлась буквально над настилом. Тем временем сержант метнул еще одну гранату, по тем, что рассыпались по правую сторону оврага, а третью уложил прямо на мост, после чего тот вздыбился, и часть его, вместе со взлетевшими в воздух перилами, рухнула в овраг.
"Не драпаем, о, боги-генералы, а токмо отступаем!" – вспомнилась Андрею им же рожденная еще на курсантском полигоне поговорка. Он выскочил из оврага, пробежал по склону долины метров двадцать, опустился на колено возле небольшого куста и вновь прошелся очередью по тем, кто пытался подняться, по вспышкам выстрелов… – "Не драпаем, о, боги-генералы…".
– Сержант, где ты там?! – громко позвал он, приземлившись прямо посреди замерзшей лужи.
– Здесь, живой! – откликнулся Мальчевский, поддержав его огнем из своего автомата. – Не знаешь, чего они сегодня так взъелись на нас? Мы ж хорошие хлопцы! – бубнил он, выбегая по ложбинке на берег реки уже позади Беркута. – Хватит палить, капитан. Они все поняли и осознали. Теперь дай бог ноги.
– Придержи их чуть-чуть, я с пулеметом устроюсь за камышами!
Едва Андрей успел договорить это, как несколько пуль срезало кочку у его ног. Еще одна прожгла рукав шинели, и вслед за ее обжигающим теплом капитан ощутил струю морозного ветра. Упал он тоже вовремя: следующая очередь должна была прошить его, а так всего лишь угрожающе отшелестела над головой, чуть не сорвав шапку.
Капитан съехал-скатился прямо на лед и, пригибаясь, перепрыгивая через наледи и островки смерзшегося камыша, устремился к середине реки, откуда уже можно было простреливать гребень довольно высокого в этих местах берега.
– Сябруx, ты? – признал он младшего сержанта по мешковатой его фигуре. Тот полз наискосок, пересекая ему путь и держа курс строго на косу.
– Дык, а хто ж, година лихая!
– Ранен, что ли? – на ходу спросил Беркут, пробегая еще метров десять и тоже сворачивая к косе. Сейчас он очень опасался, что на том берегу тоже могут показаться немцы. Во всяком случае, они уже давно всполошились.
– Да не ранен я, но ведь стреляют же!
– Ну и черт с ними, пусть стреляют, – в тон ему ответил капитан, удивляясь наивности аргумента младшего сержанта. – Где Исмаилов?
– Дык, где-то там, – неопределенно молвил Сябруx, указывая автоматом в ночную темноту.
– Где "там"?
– Где и лейтенант его.
– Здесь я! – послышался голос Кремнева, когда Беркут уже развернулся, прощупывая глазами и стволом пулемета береговую линию. – Тащил-тащил, да только мертвый он…
– Исмаилов, что ли? – уточнил Андрей, как только лейтенант упал в нескольких метрах от него и подбежавшего Сябруxа.
– Немец. Думал: будет жить. Вроде бы хрипел.
– Так ты что, тащил его в лазарет? – иронично поинтересовался Беркут.
– Привычка разведчика: вдруг разговорится! Сообщили бы нашим.
– Нечего уже сообщать, и так все ясно.
Капитан чуть приподнялся. На берегу, на фоне едва пробивавшегося сияния месяца, четко вырисовывалась жидковатая цепь немцев. Не видя ее, Мальчевский отступал не к группе капитана, а вдоль берега, и, под его прикрытием, – в сторону косы.
Все бы ничего, но на левом берегу немцы уже тоже пошли цепью и, рассеивая свинец по плавням, начали приближаться к ледяному полю. Единственное, чего они не учли, что там, в засаде, их поджидает пятерка Глодова. И все же последние метры все они – и группа Глодова в том числе – пробирались к косе ползком, отстреливаясь из-за береговых уступов и прибрежных валунов.
12
На плато никто не спал. Все, кто мог держать в руках opyжиe, заняли оборону вокруг входа в центральную штольню. Возвращение капитана с бойцами они восприняли, как чудо.
Беркут тотчас же упорядочил оборону, выставил несколько секретов на подходах к плато. Однако немцы ограничились только тем, что прочесали плавни и с обоих берегов основательно обстреляли все наледи на реке. Идти на ночной штурм Каменоречья они не решились.
Оказавшись наконец в доме Брылы, капитан почувствовал себя в его тепле, слово в раю. Однако блаженствовать было некогда. Да и не ко времени.
– Потери? – первое, о чем спросил он, как только в комнату вошли Кремнев, Глодов и Мальчевский.
– Потерь, к счастью, нет, – мрачно доложил Кремнев. – Но все те железки, которые мы уничтожили, не стоят и капли крови наших солдат.
– Не стоят, конечно. Однако уничтожать их кому-то нужно. И пока вы жгли "железки", в другом месте, на мосту, за каждую каплю крови этого разведчика немцы платили головами. Вот так. В вашей группе, Глодов?
– Ранен рядовой Петрушин. К счастью, легко. В бедро, по касательной. Думаю, пять-шесть человек от огня моей группы немцы потеряли.
– Войтич так и не вернулась, – ответил Мальчевский на немой вопрос капитана. – Тянул волынку, как мог. Прошелся вдоль берега, мимо той, четвертой, хаты… Если разрешишь, капитан, через часок снова схожу туда. Ухажером в гости наведаюсь.
– Божественная мысль. Однако не горячись. Подождем. Если Калина захочет вернуться, она вернется завтра. Сегодня переходить реку будет трудно. Но главный вопрос в том, стоит ли ей возвращаться? У нее своя судьба, женская, у нас своя, солдатская.
– Нам бы еще учительницу на тот берег переправить, – добавил Кремнев. – Или плавнями, в степь. Майору она все равно уже не поможет.
– Поговорите с ней, лейтенант. Если согласна, организуйте переправку.
– Товарищ капитан, вас к радио зовут, – возник на пороге ефрейтор Ищук. – Из штаба дивизии.
– Наверное, узнали о нашей вылазке, – заметил Кремнев. – Отругают, что не предупредили, не попытались скоординировать свои действия со штабом.
Идя к штольне, где в одной из маленьких выработок, выдвинув через пролом антенну, устроился присланный с разведгруппой радист Коржневой, Беркут в то же время внимательно прислушивался к тому, что происходит на реке. Нет, вроде бы все затихло. Ни выстрела, ни голосов. А ведь без боя Войтич не сдалась бы. И схватить ее, при снайперской меткости карабина этой лагерной жрицы, будет непросто.
– Что там у вас происходит, капитан? – услышал он в наушниках уже знакомый голос начальника разведки дивизии майора Урченина. – Хотя бы в двух словах.
– Как говорится в сводках, идут бои местного значения. Пока держимся, но большие потери. Подбросьте боеприпасов. Особенно к "дегтярям". И, если есть возможность, к "шмайссерам". Из трофейных запасов.
– Это ясно, подбросим. Я спрашиваю, что происходит в Заречном? Только что с поиска вернулись мои хлопцы. Докладывают, что там шел настоящий бой, слышны были взрывы баков с горючим, видели пожар. Кто это шумит? Кроме вас, вроде бы, некому.
– Мы, естественно. Причем поработали основательно. В том числе с живой силой.
– Но цель вашего рейда? Пытались прорваться?
– Была возможность хорошенько потрепать гарнизон, уничтожая при этом техсредства. Что мы и сделали.
– Так это вы не с целью прорыва?! – изумился начальник разведки. – Сами, по собственной инициативе?
– Ослабляли противника на его же территории.
– Вообще-то в вашу задачу такие рейды не входят, – несколько растерянно проговорил майор. – Но… за работу спасибо. Заречное на фронтальном направлении дивизии.
– Мы это учли. Если вы и впредь будете копошиться в своих окопах, – жестко вел избранную линию Беркут, – нам придется самим прорывать фронт, чтобы привести вашу дивизию к плацдарму, как очень желанную гостью. Так и передайте генералу. Все. Сбросьте боеприпасы. Ждем.
– Не ожесточайтесь, капитан, не ожесточайтесь, – уже совсем иным, примирительным, тоном посоветовал Урченин. – Мы понимаем ваше положение. Тут нас штаб партизанского движения тревожит. Требует во что бы то ни стало разыскать вас и вернуть. Говорят: "Использовать этого человека так, как используете вы, преступно". Может, в самом деле попытаться выдернуть вас оттуда? По воздуху, "кукурузничком"?
– В ситуации, которая сложилась, это действительно было бы преступно. Я своих бойцов на поле боя не бросаю.
– Вот именно, – одобряюще отозвался майор. – Но попробуй объяснить это штабистам. Да, вам отец, генерал Громов, пожелания всяческие передает, – поспешно добавил Урченин, восприняв ответ Беркута, как нечто само собой разумеющееся. – Теперь он снова в строю.
– Вот за эту весть спасибо. Передайте от моего имени все, что могли бы сказать своему отцу.
– Ясно. На рассвете ждите посылку.
– Как там мои спутники по самолету?
– Все живы. Направили их согласно поступившему распоряжению. Еще вопросы, просьбы?
– Исчерпаны.
– Передайте наушники радисту. Несколько слов для него. А ты, капитан, держись. Почаще выходи на связь. Наши радисты предупреждены. Встретимся, будет к тебе серьезный разговор и интересное предложение.
– Если встретимся. Как думаешь, немцы прослушивают нас? – спросил он радиста, когда, переговорив с майором, тот отключил радиопередатчик и начал сматывать антенну.
– Может, и прослушивают, если успели сесть на нашу волну. Они нас – мы их, обычная эфирная дуэль. Да только что нового для себя они узнали из вашего разговора? – а выждав, пока все еще сидевший возле передатчика капитан немного отмолчится, осмысливая то, что только что услышал от майора, робко поинтересовался: – Так что, наступления по-прежнему не обещают?
– Что значит, "не обещают"? – с удивлением переспросил капитан.
– Ну, спасти нас. Бросили на погибель – так получается?
– В бой нас бросили, радист, – тяжело, устало поднимался Беркут. – В бой. В самое пекло войны. И не бросили, а, как говаривали в подобных случаях в старину, "предоставили честь сразиться с врагом!". Так вот, нам выпала честь первого удара, гусары-кавалергарды!
Впрочем, он понимал, что у этого робкого сельского паренька свои представления о войне и "чести первого удара". Для него, как и для сотен тысяч других солдат, война сводится к примитивнейшей формуле: "Только бы выжить, только бы не погибнуть! Лишь бы не меня…".
В истинно воинском понимании формула совершенно презренная. Она не предполагает ни особой храбрости, ни риска, ни поиска тактических решений. Но, может быть, именно в ней – в страхе, в стремлении во что бы то ни стало выжить, – и есть главное спасение рода человеческого, хранимого единственно инстинктом самосохранения.
13
Возвращаясь с "маяка", Беркут и Мальчевский спустились в небольшой распадок и здесь услышали винтовочный выстрел, а затем испуганный крик учительницы.
– Что случилось, Клавдия?! – рванулся капитан к гребню распадка. – Кто стрелял?!
Клавдия стояла на краю карьера, возле хорошо прикрытого со всех сторон родничка, куда никакие шальные пули не залетали. Услышав голос Беркута, она медленно, преодолевая оцепенение, повернулась к нему, бледная, растерянная, и широко раскрытыми от испуга глазами показала сначала на дрожащую руку, а потом на лежащий в стороне котелок. Пуля пробила его навылет и на заснеженные камни вытекали остатки небесно чистой воды.
– По мне стреляли, – еле вымолвила она. И, пытаясь сжаться в комочек, прислонилась к груди капитана, ища у него защиты. – Нам надо спрятаться. Оттуда, прямо из камней.
– Но там только свои. Присядь, я сейчас. – Выхватив пистолет, он метнулся в сторону, а Клавдия, вместо того, чтобы тоже отскочить за ближайший валун, наклонилась к котелку, наверное, хотела поднять его. Однако вторая пуля выбила посудину прямо у нее из-под руки.
– Войтич! – озверело рявкнул Беркут, поняв вдруг, что происходит. Между камнями, куда показывала Клавдия, чернел "лисий лаз", ведущий в бункер Войтич. Если нагнуться, его можно увидеть. – Калина, прекратить стрельбу! Клавдия – за выступ!
Мальчевский прямо с гребня прыгнул к учительнице, оттеснил ее за ближайший выступ, залег и, не раздумывая, свинцово прошелся по камням у лаза.
– Не стрелять! – остановил его Беркут. – Я сказал: прекратить! Господи, Войтич, мы тут переживаем по поводу того, что вы до сих пор не вернулись с того берега…
– Вернулась, как видишь, – язвительно ответила Войтич.
– Это меня, конечно, радует.
Дверца, ведущая в потайной застенок, была открыта. Держа пистолет наготове, капитан спустился по лесенке и толкнул ногой дверцу самого бункера.
– Ой, как ты перепугался, капитан! Ой, как занервничал! – ядовито прохихикала Калина. Она уже сидела на стуле возле нар и старательно прочищала шомполом ствол карабина. Ни один боец гарнизона не чистил свое оружие после каждого боя столь старательно, как это делала Войтич, капитан давно успел заметить это. – Только "учиху" эту твою я все равно пристрелю, не убережешь.
– Слушай, ты, – захватил ее капитан за грудки ватника, совершенно забыв, что имеет дело с женщиной. – Я не знаю, кем ты на самом деле была в своем лагере и как вела себя там… Но здесь тебе не лагерь! И ты не надзирательница. Поняла?! – Андрей приподнял ее на носки, несколько раз тряхнул так, что нары зашатались, и, силой усадив на стул, тотчас же вырвал из рук карабин. – Быстро отвечай: кто заставил тебя стрелять по учительнице, по мне, командиру гарнизона, и по Мальчевскому? – теперь уже умышленно усугублял он ситуацию. – Кем ты подослана? Немцами? Гестапо, полицией?! Ну, быстро, быстро! У тебя не так много времени, как тебе кажется!
– Если бы меня подослали убрать командира, я бы его давно убрала, – мрачно пробубнила Войтич, понимая, что история приобретает какой-то зловещий для нее оттенок. – Это я по Клавдии стреляла. Появилась она тут в своем дурацком тулупчике, а я смотрю: фриц-фрицем…
– И ты с пятнадцати шагов не попала в этого "фрица"? Лежа, имея возможность старательно прицелиться, не попала? В котелок дважды, а в самого "фрица" нет? Хватит вилять, Войтич!
– Надо было в нее, ты прав, – вздохнула Калина, поднимаясь и по-мужски швыряя шапкой о стенку. – Пожалела. Забыла лагерное правило: "Никогда не жалей зэка. Появится у него возможность, он тебя не пожалеет".
– Но здесь не лагерь. А учительница Зоренчак, эта женщина, мужественно спасавшая жизнь майору, не зэк. Ты вообще-то нормальный человек? Осталось в тебе хоть что-нибудь от человеческого, от женского, в конце концов?
– Ну, "женским" ты меня не кори, – резко отреагировала Войтич. – Об этом ты лучше своего лейтенанта спроси.
– Какого еще лейтенанта? Какого лейтенанта, я спрашиваю?!
– Того, Глодова, или как там его. Он как раз по этой части…
– Глодов?! Почему ты назвала Глодова? Ты спала с ним? Впрочем, знаешь… Меня это не касается. Это ваши личные дела, Войтич. Вы покушались на жизнь учительницы и должны отвечать за это перед судом.
– Да ладно тебе: "перед судом"!.. Перед каким еще судом? Нас всех уже давно приговорили. Причем к "вышке". Всех без исключения.
– Вот вы где, апостолы тайной встречи! – появился на ступеньках Мальчевский. – И что говорит эта гидра мирового терроризма? – кивнул он в сторону Калины.
– Заткнись, жмот бердичевский, – парировала та. – Послушай, капитан, не знаю, каким таким судом ты собираешься меня судить. Но стерву эту, немецкую, убери отсюда. Я понимаю, она тебе в хате Брылы дает уроки немецкого. Но это ваше дело. А только я тебя предупредила: убери ее с моих глаз. Я этих стервух-грамотух на дух не переношу. Еще с лагеря. А твоя Клавка очень напоминает мне кое-кого из них.
– Значит, убрать? – вдруг совершенно успокоенным, мирным голосом вопросил Беркут. – Что, не по нутру? Оскорбила, обидела?
– Да это она так соперниц не терпит, аспида новгородская! – съязвил Мальчевский. – Не хватайся за свою пукалку, я пальну раньше.
– Ну и куда мне девать ее, сама подумай, – Андрей вдруг понял, что отношения между этими двумя женщинами дошли до той стадии нетерпимости, когда сосуществовать они действительно не могут. – Мы окружены. И она вынуждена разделить нашу участь. Вынуждена – вот в чем дело.
– Не знаю, что она там с тобой делит: участь ли, постель. Но только говорю: все это не из ревности. Из ревности я бы так не стала.
И Беркут поверил ей: из ревности Войтич так не стала бы. Здесь действительно замешано нечто сугубо лагерное, почти патологическое… И только потому, что он понял: "это лагерно-патологическое", Андрей положил левую руку на ее правое плечо, отжал локтем подбородок, прижав при этом затылок Калины к стойке нар, и, просверливая стволом пистолета ей щеку, медленно, с убийственной жестокостью проговорил:
– Вот что, Войтич, ты мой характер уже немножко знаешь. И знаешь, что с начала войны я партизанил. А у нас там были свои законы, свой суд и своя высшая мера наказания – сук и веревка. Так вот, запомни, если с Клавдией Виленовной Зоренчак, с медсестрой гарнизона рядовой Зоренчак, что-либо случится, даже если она случайно подвернет себе ногу, не говоря уже о шальной пуле, которая может настичь ее где-то в окрестностях каменоломен или в штольне, я вздерну тебя на пушечном стволе танка. Того, что за домом твоего деда. Вздерну при всех, на виду у немцев. Как агента гестапо, подосланного сюда с целью убийства бойцов гарнизона. Я доходчиво объяснил тебе, гнида лагерная? Такой язык тебе понятен?
– Такой – да, – прохрипела Калина, пытаясь освободить свое горло от его локтя. – Да понятен-понятен! Отпусти…
– Сержант, ты свидетель. Акт о казни составим вместе. Что-что, а документы должны быть в порядке. Честь имею кланяться, фройлейн. Извините за причиненные вам неудобства.