27 января 1944 года
Величайшее событие в жизни Ленинграда: полное освобождение его от блокады. И тут у меня, профессионального писателя, не хватает слов. Я просто говорю: Ленинград свободен. И в этом все.
28 января 1944 года
Вчера в восемь часов вечера, по приказу генерала Говорова, был у нас большой салют, такой, который дается только в дни самых крупных побед: 24 залпа из 324 орудий. Город Ленина салютовал войскам Ленинградского фронта. Но у нас по-иному, красивее даже, чем в Москве, пускали ракеты. Там они всех цветов сразу. А здесь было так, что взлетали то одни только зеленые, и тогда все небо озарялось фосфорическим светом, точно пролетел метеор, го это были потоки малиновых огней, то золотые звезды струились книзу, как колосья из невидимой корзины. Все это падало и догорало на льду Невы.
По природе своей это были боевые ракеты, мы видели их и раньше. Их предназначение было указывать начало атак, обозначать посадочные площадки самолетов, сигнализировать артиллеристам, направлять пехотинцев, предупреждать танкистов. Но тогда это были одиночные ракеты. А теперь - тысячи атак, сотни схваток, вылазок, морских сражений сразу ринулись в небо. Необыкновенны были морские прожектора (то, чего не было в Москве). Особенно один из них, направленный откуда-то снизу на шпиль Петропавловской башни, прямо на ангела, был так силен, что приобрел плотность. Он стал похож на наклонную белую башню или на цепной мост, на который, казалось, можно стать и пройти по нему до самого ангела.
Другой прожектор с невиданной театральностью освещал издали биржу, то поднося ее нам всю целиком на острие луча, то рассекая колонны или фронтон, то убирая все это во мрак. Все небо было расчерчено прожекторами. Пушки стояли на кораблях и вдоль набережных, справа и слева. Прежде чем раздаться залпу, вспыхивали язычки пушечного пламени: так иногда на старинных картинах изображаются адские огни.
Во время сообщения о салюте по радио я выступала в нашем райкоме на собрании интеллигенции. Кончила, когда до салюта оставалось минут десять.
Быстро оделись и вскочили в третий номер трамвая, переполненный: все спешили на Кировский мост. Подъехали туда как раз к первому залпу.
Кировский мост и Марсово поле были сплошь залиты людьми. У памятника Суворова стоял киногрузовик и шла съемка. Автомобили, велосипеды и пешеходы - все было перемешано. Среди машин кое-где медленно двигались танкетки, а иногда и танк.
Залпы были громадной силы: подлинный "гром победы". Поражало море света. Все лица были запрокинуты к небу и освещены до мельчайшей черточки.
30 января 1944 года
В нашем акушерском отделении через два дня после салюта родился у К. ребенок, мальчик. Дитя уже свободного Ленинграда.
1 февраля 1944 года
С художниками и музейными работниками ездила вчера в Дудергоф, Гатчину, Павловск и Пушкин. На обратном пути проехали мимо Пулкова.
В последний раз я видела Пулковскую обсерваторию в маленьком детском стереоскопе. Там с трогательной оптической четкостью виднелись белые здания среди зелени: главный корпус обсерватории работы Брюллова, высокая башня, где помещался главный телескоп, библиотека, где хранились биографии всех звезд.
Теперь все это сожжено, расстреляно, разбомблено, разбито. От былого парка сохранилось только несколько обугленных деревьев. Здания в развалинах. Весь Пулковский холм изрыт блиндажами и траншеями: это наши. Но тут же, по другую сторону холма, уже были немцы. Их блиндажи и траншеи в полном смысле этого слова упирались в грудь нашим частям. И все же немцы ничего не могли поделать.
Разрушенное Пулково прошло перед нами на исходе короткого зимнего дня, как сумрачное видение.
Дудергоф (Воронья гора) издали по форме несколько напоминает утюг. С Дудергофа гитлеровцы корректировали свой артиллерийский огонь по городу. Можно себе представить, как трудно было брать нашим эти обледенелые склоны. Танки, думается, мало что могли здесь сделать. Очевидно, брала пехота.
В нашем автобусе были сотрудницы трех бывших музеев: Павловского, Гатчинского и Пушкинского. И надо было видеть, с какой горечью смотрели они на разрушения.
В Павловский дворец я не попала, только смотрела на него издали. Мост через реку Славянку (как вообще все мосты) взорван. Нужно было спуститься с крутого обрыва и пройти по обледеневшим бревнам: мне это было трудно.
Но девушка из Павловского музея с такой быстротой сбежала вниз и взобралась на той стороне по ледяной круче, что мужчины едва поспевали за ней. Возвращалась она медленно и была так бледна, что это было заметно даже на морозе. Она рассказала, что от дворца сохранилась только "коробка", то есть внешний силуэт. Внутри - это руина.
В Гатчине, на высоком обелиске у входа в парк, был раньше гранитный шар. Гитлеровцы сбили его и водрузили туда громадную свастику. Но когда мы подъезжали к парку, свастика эта, издевательски засиженная воронами, была уже сшиблена нашими бойцами и лежала у подножья обелиска.
От Гатчинского дворца, по определению музейных работников, сохранился по крайней мере "архитектурный ансамбль" - общий вид здания, его замысел, пропорции его частей. Гатчину немцы сдавать не собирались. Наоборот, они даже согнали сюда людей из Петергофа и Стрельны. В последнюю минуту, когда наши войска уже входили в город, фашисты облили дворец термитной жидкостью и подожгли. Из каждого окна вырывался сноп пламени, оставляя после себя черный хвост копоти на внешних стенах. Все здание теперь словно в траурных султанах. Даже при нас отдельные балки еще дотлевали. Внутри хаос, развалины, рухнувшие потолки. В комнате Павла - свисающий сверху камин. Над камином - античный горельеф I века до нашей эры: жертвоприношение императора Тита. В другой комнате, тоже над головой, над дверью мраморный омар. Все это надо разглядывать снизу, запрокинув голову, но осторожно, чтобы самой не провалиться куда-нибудь.
С фасада, у главного входа во дворец, - две аллегорические статуи итальянской работы: Война и Мир. Обе прекрасно сохранились в своих деревянных чехлах. Гатчинская сотрудница обрадовалась этим статуям, как живым. Сама же она прятала их в эти чехлы.
На фронтоне дворца значится: "Заложен 30 мая 1766 года. Окончен в 1781 году". Теперь можно было бы добавить: "Разрушен фашистами в январе 1944 года".
На одной из гатчинских стен - немецкая надпись химическим карандашом: "Мы здесь были…" и дальше дословно: "Когда Иван придет - тут все будет пусто". И адрес: "Рихард Вурф, Штеттин, Уландштрассе, 2. Телефон Д-28-10-43".
Где-то сейчас этот "Вурф" (что по-русски означает "бросок")? Уж не его ли это "выбросило" в снег на дороге между Гатчиной и Павловском, босого, с наполовину размозженной головой, с комьями кровавого льда вместо глаз, мертвого, запрокинутого? Из-под снега виднелась нашивка на рукаве: "СС". Таких трупов мы видали много. В самой Гатчине - отвратительные и страшные следы гитлеровского быта: тюрьма, дважды окруженная колючей проволокой, "офицерский клуб", вывески на двух языках, немецком и русском: "Комиссионный магазин", "Булочная". И фамилии "владельцев": Айсен, Маслянников.
При освобождении нашими войсками Гатчины там было обнаружено около четырех тысяч человек. Вот оборванный человек, тощий, бледный, с перевязанной рукой, глядит - не может наглядеться на нас, приехавших из Ленинграда.
На пустынных дорогах, у мостов, началась уже жизнь, правда еще военная, кочевая. Горят малые костры, в котелках закипает снеговая вода. В одном месте, видимо, только что прирезали лошадь.
На другом перекрестке походная канцелярия. Прямо под открытым небом стоит письменный стол и кресло, вынесенные из бывшего немецкого блиндажа. Человек в папахе озабоченно дует на чернила в баночке, отогревая их своим дыханием.
В реке Ижоре - два небольших наших полузамерзших танка: "За Ленинград" и "Суворов". Оба подбиты, и ледяная вода неустанно обмывает их раны, окрашиваясь ржавчиной, как кровью.
При въезде в Пушкинский парк Евгения Леонидовна, бывшая здешняя экскурсоводка, закричала в восторге:
- Руины целы!
И действительно, искусственные романтические руины, еще екатерининских времен, остались в полной сохранности.
В самом дворце, невзирая на предупреждения сапера с собакой, Евгения Леонидовна промчалась по всем комнатам, большим и малым залам, галереям и переходам. В помещения, куда нельзя было проникнуть, она заглядывала со двора. Мы по мере сил старались следовать за ней.
В подвал Камероновой галереи я вошла первая, размашистым, быстрым шагом, но тотчас же выскочила оттуда на цыпочках: на полу, громадные как бочки, лежали три авиабомбы, уже разряженные, чего я не знала. Всего таких бомб, каждая весом в тонну, было одиннадцать штук. Они были разложены во дворце и в парке и соединены между собой проводами. Они должны были взорваться в последнюю минуту, но сделать это немцы уже не успели.
В боковом подвальном помещении - груда рваных сапог: сапожная мастерская. Жилые помещения немецких солдат тоже были внизу. Они сволокли сюда сверху штофные диваны, атласные кресла, вазы, ковры. Все это покрыто жирным слоем грязи и копоти.
Не успели они также вывезти и драгоценный паркет из большого зала, только подняли его с пола целыми сплошными плитами и приготовили к отправке. Весь зеркальный зал разбит, полусожжен, исковеркан. Крыша пробита. Плафоны свисают вниз клочьями, и, взамен написанного масляными красками ярко-синего небосвода, в пробоину тускло глядит холодное зимнее небо. Весь пол усеян обломками зеркал и деревянной золоченой резьбой, сработанной с крепостным терпением.
Александровский дворец, хотя и совершенно пуст, все же сохранился лучше. Здесь стояла испанская часть. Это видно по Карменситам, нарисованным углем на мраморных стенах: шляпы с розами, веера и высокие гребни в прическах.
В круглом зале у испанцев была не то часовня, не то церковь. Здесь еще сохранился диковинный "алтарь", сооруженный из различной мебели, среди которой Евгения Леонидовна тотчас же распознала какую-то китайскую этажерку из комнаты бывшей императрицы Марии Федоровны.
Нам пора уже было возвращаться в Ленинград. Мы еще раз обошли снаружи дворцы, Пушкинский лицей. Отдельные аллеи парка почти не пострадали, тени деревьев голубели на снегу.
На обратном пути, уже в самом городе, видели большую партию пленных: человек триста.
2 февраля 1944 года
Неожиданность: завтра еду в Москву на наш пленум.
5 февраля 1944 года. Москва
Пленум начался вчера. Приехали в Москву уже без пересадок, прямо с Октябрьского вокзала. Это еще не "Стрела", но уже прямой поезд.
17 февраля 1944 года. Москва
Москва, как обычно, протекает бурно. У меня много встреч, бесед, выступлений. Будущее мое прекрасно, но настоящее омрачено болезнями. Чувствую себя физически прескверно. Для счастья нужно железное здоровье
20 февраля 1944 года. Москва
Возник проект - поехать мне в Ленинград, дождаться там первой "Стрелы", которая вот-вот должна пойти, вернуться с нею сюда и написать об этом в "Правду". Вероятно, так и сделаю. Оставлю за собой номер в гостинице, поеду и вернусь.
Поеду в Ленинград и вернусь… как это теперь просто!
К этому трудно привыкнуть.
25 февраля 1944 года. Ленинград
Я в Ленинграде, а "Стрелы" все нет. Машинка моя в Москве: без нее я - как без рук. Сколько раз говорила себе, что нельзя мне разлучаться с ней.
26 февраля 1944 года
"Стрела" все же, видимо, пойдет 1–2 марта, и я дождусь ее.
27 февраля 1944 года
Вчера была на юбилейном торжестве Ботанического института: ему исполнилось 230 лет.
Торжество происходило на территории Ботанического сада, в бревенчатом, хорошо натопленном домике. Так отрадно было, войдя с крепкого мороза, увидеть на столе президиума ландыши и белую сирень в цвету и вдохнуть их аромат.
В зале сидели научные и технические работники института. Много детей. Особенно хорош был ребенок во втором ряду, в белом ландышеобразном капоре и зеленой шубке.
Мы услышали доклады о работе института, который до войны был связан со всеми странами мира. Тут произрастали растения с Памира, из Кашгарии, Египта, Бразилии. Все это помимо флоры СССР, конечно. Возникший из "Аптекарского огорода" еще при Петре, ленинградский Ботанический сад по посещаемости стоял на втором месте после московского "Музея революции". Гербарии самого Петра погибли в Москве, во время пожара 1812 года. Но сохранились растения, собранные лейб-медиком императрицы Елизаветы. Нам были показаны плотные листы голубоватой бумаги, на которой каждая вегеталия была наклеена с величайшей тщательностью, вплоть до тончайшего завитка. Под каждой написано старинным почерком по-латыни: "Найдено вблизи Полтавы", "Найдено в Голландии, вблизи города Лейдена", "Гвинейский перец".
Мы узнали, что растения, даже мертвые, могут жить почти вечно. На лепестках васильков и маков, обнаруженных в гробницах фараонов, сохранились еще следы окраски.
У гербариев только два врага: сырость и небрежное с ними обращение.
Основная работа института за время войны - "Растительные ресурсы и помощь Красной Армии".
Институтом составлены "растительные карты".
Изучены шиповники севера и витамины из хвои.
Изготовлялись и изготовляются медицинские бальзамы для госпиталей.
Выявлено содержание витаминов в ботве растений.
Найдены заменители навоза.
Разведены шампиньонные грибницы и папиросные табаки.
Проделана большая работа по внедрению в пищу "дикорастущих".
Впервые так далеко на севере, да к тому же еще условиях блокады, выведено ценнейшее средство при сердечных заболеваниях - наперстянка (дигиталис).
Выращены для госпиталей цветы, которые в иных случаях в каком-то смысле восполняли недостаток продуктов питания. Это были своего рода витамины, но попадающие в организм через зрение и обоняние. Николай Иванович Курнаков, ученый, садовод, получил однажды благодарность за цветы от выздоравливающего бойца и заверение, что теперь он "еще сильнее будет бить врага".
За время блокады Ботанический сад снабдил город двадцатью миллионами кустов рассады овощных культур. Этой работой было занято сто пятьдесят бригадиров-овощеводов.
Сотрудники института защитили девять диссертаций на звание доктора биологических наук и восемь - на звание кандидата.
С. В. Соколов закончил свой доклад словами о том, что "освобожденный от врага Ленинград должен стать еще краше, чем был до войны", что, "значит, ему нужны деревья и цветы". И что "ценные растения всего мира снова должны собраться под стеклянным кровом нашего Ботанического сада".
Потом были выступления и приветствия, в частности от "соседа и родственника" - Института вакцин и сывороток. Бактерии - тоже растения, только крошечные.
Мы ушли после раздачи почетных грамот Ленсовета, перед концертом.
Раздевалка была полна детей. Гардеробщица объявила:
- Буду пускать только того, кто при матери. Девочка ответила с гордостью:
- Моя мама уже там и получила грамоту.
29 февраля 1944 года
"Стрелы" все нет. Говорят, что Октябрьская дорога не вполне безопасна: еще налетают на нее немцы, мин там очень много. Точно не знаю, но "Стрелы" нет.
Вечер
Решено, что я еду в Москву обыкновенным поездом.
12 марта 1944 года. Москва
Дела идут превосходно, но именно дела, так как работать совершенно некогда. А очень хочется сесть за дневники.
Сейчас сообщение по радио: появился первый населенный пункт Одесской области.
14 марта 1944 года
Рассказ одной девочки, которую родители тайно везли в Ленинград - официально это еще строго запрещено:
- Меня посадили в портплед. Пришел контроль, трогает портплед. А я - как подушка, вся мягкая сделалась. И молчу. Так и не нашли меня.
20 марта 1944 года. Ленинград
Поехала в Москву обыкновенным поездом, зато вернулась в Ленинград первой "Стрелой".
Наш международный вагон был почти сплошь заполнен писателями, журналистами и фоторепортерами от всех московских газет. Поезд был торжествен и наряден. Машинист - Герой Социалистического Труда. Проводники и проводницы - ленинградцы, лучше всех работавшие во время блокады.
Начиная с дорожек на полу и кончая светлыми пуговицами на синих куртках проводников - все сияло чистотой и новизной. Путь длился двадцать часов.
Мы не отходили от окон, пока не стемнело. С утра снова припали к окнам.
Бологое, Любань, Тосно - все эти "радищевские места" в развалинах. По только что наведенным временным мостам поезд наш идет медленно. Всюду еще русские и немецкие надписи: "Мины", "Осторожно". Особенно страшен бывший мост на реке Тосно: взорванные фермы, скрепы, пролеты, рухнувшие с высоты в воду.
Белеют, как свечи, новые телеграфные столбы, взамен старых, сожженных или подпиленных немцами.
В иных местах наш поезд идет по коридору из вражеских блиндажей и дотов - так близко подступали они к полотну дороги. Один из дотов, уничтоженный прямым попаданием, извергнул наружу все свое нутро: бетонные плиты, куски рифленого железа, пулемет, остатки дивана, разбитый ящик пулеметных лент. У входа мертвенно зеленеют из-под снега истлевшая немецкая шинель и скрюченные руки.
Какого героического труда стоило восстановить эту дорогу! Особенно страшно смотреть на Колпино, на пробитые, полусожженные, изувеченные цехи Ижорского завода, зловеще расписанные защитными зигзагами и пятнами.
Проехали "Фарфоровый завод" - и вот мы уже под сводами Московского вокзала в Ленинграде, и ленинградцы встречают нас. Все время пути я думала о том, как я приехала из Москвы на этот же вокзал почти три года тому назад. Целый кусок жизни, взятый в железные скобки этими двумя поездами.
24 марта 1944 года
Тишина, спокойствие, отсутствие "тревог" и обстрелов - все это странно действует на меня. Очевидно, к чувству безопасности тоже привыкаешь не сразу.
Работа идет туго в этой тишине. И только болезни мои оживленны и разнообразны. Можно подумать, что всевозможные хвори, усилившиеся во время блокады, только теперь по-настоящему накинулись на человека. Любопытно, что не только я жалуюсь на это.
25 марта 1944 года
Статья в "Ленинградской правде" о картах, найденных у пленных немецких артиллеристов. Весь город был расчерчен не только на квадраты, но и на отдельные объекты, каждый под соответствующим номером. В числе "объектов", подлежащих уничтожению, - школы, музеи, больницы, Эрмитаж, Кировский театр, наш Мединститут ("объект" № 89).
28 марта 1944 года
Дважды была на "Санитарной выставке". Работа началась еще в блокаде, при лютых обстрелах, и устроители очень боялись, что очередной снаряд разнесет на куски все их экспонаты.