С первых же слов каждый начинает объяснять, почему они не воюют. Но, надо думать, настанет час - пойдут в бой и они. А пока здесь полный порядок. Пушки и гаубицы установлены с грозным щегольством. Для них устроены особые укрытия, из которых они выкатываются в течение нескольких секунд. Нам с гордостью объяснили, что здешний "производственный опыт" нашел уже себе применение в других армиях.
Отдохнув в штабе, мы поехали с командующим ближе к переднему краю: за три километра от финнов, откуда прошли еще пешком. И хотя я уверяла, что зимой 1942 года в армии Федюнинского была от немцев в четыре раза ближе, командующий не пожелал вести нас дальше, пояснив, что он отвечает за меня "перед литературой".
Позднее, за ужином, этот военный человек устыдил меня, профессионального писателя, цитируя неизвестные мне стихи поэтов пушкинской плеяды.
В одном месте командующий, указав на синеющие в предвечерней дымке лесистые холмы, сказал:
- Там противник.
Умиротворенный осенний пейзаж пронизан войной. Мшистая кочка, полуразрушенный шалаш, случайная куча хвороста на опушке - все это в любую минуту может открыть огонь. Тишина, безмолвие, совершенное безлюдие. А на проверку - всюду большие и малые доты, хитро окруженные проволокой с навешенными на ней металлическими предметами: чуть тронешь - и начинается звяканье и звон. Противотанковые рвы тянутся без конца.
Впервые я увидела дот; там все - металл, бетон, ничего деревянного. Это круглая крепость. Амбразуры во все стороны. Для пулеметчиков сделаны сиденья, вроде тех, какие бывают на сельскохозяйственных машинах.
Глубоко под землей - жилая часть, куда надо спускаться по трапу. Командиры дотов и артиллерийских батарей рапортовали командующему о готовности исполнить боевое задание, а также о том, чем заняты в данную минуту бойцы. Один командир очень хорошо доложил:
- Бойцы заняты отдыхом.
На одной из батарей дважды выстрелили в нашу честь из тяжелых гаубиц. Через несколько минут финны ответили.
На затерянном скрещении лесных дорог из неприметного шалашика вышло сторожевое охранение: два бойца.
Один - белорус или украинец: немолодой, усатый, сосредоточенный. Второй - горбоносый, смуглый, с легкими движениями горца.
Командующий угостил обоих папиросами, и, повернувшись спиной к финской стороне, оба потаенно закурили.
Поздно вечером, при ущербной луне, мы вернулись на машине в Ленинград.
Теперь я уже почти со всех сторон представляю себе блокадное кольцо.
26 ноября 1943 года
Снова почти наново переписала заключительную главу. И кончила, по существу, поэму. Завтра иду к Остроумовой-Лебедевой условиться насчет оформления книги. А там можно и за прозу.
В ней наметятся, конечно, свои трудности, но не будет того неистовства, какое есть в стихотворной работе.
Постараюсь, чтобы рабочая энергия этого года целиком, не прерываясь, перешла в 1944 год. Чтобы не было этого страшного чувства "начинанья на пустом месте".
Плавно-плавно оно и пойдет и пойдет…
12 декабря 1943 года
Наконец, приехали Озерецкие из Красноярска, куда эвакуированная весной 1942 года часть института попала в конце концов из Кисловодска.
Теперь, когда основные блокадные трудности позади, И. Д. счел возможным просить освободить его от обязанностей директора и выдвинул кандидатуру профессора Озерецкого. Это совпало с желанием самого Николая Ивановича. Таким образом, все устроилось хорошо.
Теперь И. Д. может снова вернуться к своей любимой истории медицины. Уже появились у нас в комнате библиотечные фолианты, томики и комплекты старых журналов. Уже наш кот Кузя спит на картотечных коробках.
И. Д. счастлив. Я тоже. Я перестану слышать о "фановых" трубах и водопроводных "точках". На всем этом поставлена точка.
17 декабря 1943 года
Вчера вечером пошли, как обычно, гулять. Ночь была сырая, теплая, скользкая, хотя Озерецкие и утверждали, что видели северное сияние.
На площади Льва Толстого хотели подробнее рассмотреть булочную, куда днем попал снаряд, но при свете ручного фонарика, конечно, ничего не увидели.
Только успели прийти домой - три-четыре снаряда ахнули подряд на той же площади.
Вчера днем там смертельно ранило бывшую здешнюю студентку, теперь аспирантку Орошанскую. У нее порваны кишки, она без пульса: надежды никакой.
Во время этого же обстрела убита наповал совсем юная студентка II курса - Верочка Березовская. И. Д. видел ее за десять минут до смерти: она выходила из "анатомички", где происходили экзамены. И. Д. спросил ее:
- Что, трясетесь? Она ответила:
- Сегодня трясутся другие. А я буду завтра. Через час она уже лежала в нашей прозекторской.
19 декабря 1943 года
Сегодня утром пошли к выносу тела Верочки Березовской. Было ясное, розовое, сухое утро. Подошли к прозекторской как раз в ту минуту, когда отъезжал грузовик с гробом какого-то моряка, также погибшего от обстрела. Взвод балтийцев следовал за грузовиком.
С трудом проникли в маленькую комнату "прощаний". Там стоял еще один гроб с женщиной под кисеей; тоже жертва обстрела. И тут же небольшой гроб Березовской. Одна только полудетская ручка, желтая, как воск, виднелась из-под искусственных лилий и роз. Прощаясь с покойницей, все целовали эту ручку.
Изголовье было обвито тюлем. Когда я хотела откинуть его, чтобы взглянуть на лицо, мне шепнули, что от головы у покойницы осталась только затылочная кость. Мать держалась стойко, но отец… вот уж подлинно убит горем.
И. Д. со студентками вынесли гроб. Грузовик пошел сначала на улицу Окороходова и остановился там перед аккуратным особнячком Стоматологической клиники, которой заведует Березовский-отец и где Верочка, будучи студенткой-медичкой, работала сестрой. Из клиники взяли скамьи на грузовик, чтобы ехать на кладбище. И тут же на улице состоялся небольшой траурный митинг.
Первым говорил И. Д., потом сотрудники клиники, затем - студентка. А в это время, не переставая, громыхали орудия. И где-то по недальним улицам звучал похоронный марш: хоронили военного. Небо было чистое, прелестное: молодая, нежная зима. Долгожданный морозец, необходимый для начала нашего наступления.
Слыша орудийный гул, Березовская-мать сказала:
- Только бы доехать до кладбища.
И было неясно - то ли она сама боится, то ли хочет спокойно похоронить дочь.
Вечер Важное сообщение по радио: огромный прорыв вражеской обороны в районе Невеля. Теперь ясно, почему гитлеровцы так свирепствуют все эти дни.
25 декабря 1943 года
Было заседание нашего партбюро и общее собрание: меня приняли в партию. В понедельник - бюро райкома. Сегодня рано утром ходили с Мариэттой в райком по поводу наших заявлений.
Мой год кончается хорошо.
28 декабря 1943 года
Тревожный день… Только было собралась идти в райком уточнять анкету - шквальный обстрел нашего района. И. Д. ушел в город по делам до вечера, и это очень волнует меня. Мы повздорили перед уходом и не простились. А в Ленинграде нельзя расставаться не прощаясь.
Как только обстрел стихнет, пойдем в райком.
29 декабря 1943 года
Трудная, грозная ночь. Три раза возобновлялся обстрел из тяжелых орудий. Снаряды падали очень близко, у дома Промкооперации. Наше здание колыхалось, как карточный домик, но мы никуда не сошли, даже не оделись. Только я с подушками перебралась на тахту, подальше от окна.
Вечер
Бюро райкома заседало за овальным столом, в большой прекрасной комнате: пол устлан дорожками, на столе - зеленое сукно. Мне задавали вопросы, а я, стоя, отвечала.
Вопрос. Почему вы не вошли в партийную организацию Союза писателей?
Ответ. Ленинградское отделение Союза писателей в настоящее время не имеет своей партийной организации. Писатели-фронтовики прикреплены к военным парторганизациям. Остальные - к заводам, где они работают.
Вопрос. Какая общественная нагрузка была у вас за это время?
Ответ. Я выступала на заводах, в клубах, в воинских частях, в госпиталях и школах.
Вопрос. Как представляете вы себе свою будущую партийную работу?
Ответ. Я, как и раньше, буду писать и выступать. Но постараюсь делать это много лучше, с точки зрения писательского мастерства. Кроме этого, буду делать все, чего потребует от меня партия.
Вопрос. Не пугает ли вас строгая партийная дисциплина?
Ответ. Нет, не пугает. Я организованна по природе.
По дороге из райкома домой я спрашивала себя: как же действительно прошел год моего кандидатского стажа? Какие изменения произошли со мной за этот срок?
Я выступала на фабриках, заводах, в воинских частях. Я писала. Верно. Но все это я делала и раньше. В чем же разница?
Это не так просто сформулировать, но разница есть. Раньше было так: напишу, допустим, удачную вещь - и рада. Неудача была мне горька. Но это была моя личная печаль и только моя радость.
Теперь же я думаю: а в какой мере то, что я пишу, полезно делу советской литературы, которая в свою очередь является только частью великого дела - процветания моей страны, первой социалистической страны в мире?
Каждое литературное произведение, логически продолженное, должно претворяться в действие. Может претвориться во всяком случае.
Я старалась мысленно проследить эту линию, угадать, что происходит за тем обрывом в конце страницы, за которым начинается жизнь.
Как действуют сейчас мои стихи? Как работало мое перо, мое оружие, в осажденном Ленинграде? Сумела ли я хоть в какой-то степени быть нужной ему? Я отвечаю за это.
Мне это поручено партией, это мое партийное дело.
30 декабря 1943 года
Тихая ночь. Только поздно вечером был слышен далекий сплошной гул: может быть, это разговаривали наши "катюши". Сообщения по радио прекрасные…Сегодня первая в этом году метель.
31 декабря 1943 года
Итак, год кончается. Новый, наступающий, сулит нам победу. Вчерашние сообщения блестящи. С восторгом слушали также о "весьма ожесточенном" налете на Берлин. Нет такого ада, который не следовало бы обрушить на голову Гитлера.
1944 год
1 января 1944 года Новый год встретили у Кетлинской. Очень хорошо было возвращение пешком через весь тихий, покрытый легким снегом город, с вальсами по радио. Хождение по улицам было разрешено до двух часов ночи, - к этому времени мы и вернулись.
Желаю себе здоровья! Будет здоровье, будет и книга.
2 января 1944 года
История с милиционером (из рассказов Евфросиньи Ивановны):
Какая-то женщина в очереди так грубо бранила и дергала за руку своего ребенка, что остальные возмутились и позвали милиционера.
Тот пришел, узнал в чем дело, взял ребенка за руку и повел. Мать растерялась:
- Куда это вы его ведете?
- К моей жене. Она умеет обращаться с детьми.
- Да разве это ваше дело - возиться с ребенком?
- А как же, конечно мое. Меня государство поставило следить за порядком. Вот я и слежу.
Вчерашняя новогодняя студенческая елка происходила в зале Ленина. Зал был переполнен студентами, студентками и "подшефными" институту моряками, подтянутыми, чистенькими, явно готовыми танцевать до первой тревоги на кораблях, сколько бы ни длилась эта мирная пауза.
На фоне плотных морских курток еще нежнее и ярче казались девичьи платья. Откуда они только взялись? Каким чудом сохранились? В каких тайниках, недоступных ни "бомбам, ни снарядам, свернутые в кокон, пролежали они два с лишним года для того, чтобы в эту новогоднюю ночь выпорхнуть на свет елочных электрических гирлянд? (Настоящие свечи были строжайше запрещены пожарной охраной города.)
Вокруг елки кружилось несколько маскарадных костюмов. Одна девушка была даже с веером, хотя, видит бог, температура зала не давала для этого никаких оснований.
Мальчик Юра был в костюме Пьерро, натянутом заботливой мамой на ватник. Первую блокадную зиму Юра, весь опухший, провел, не выходя из комнаты. Вторую зиму его можно было видеть уже в нашем дворе на лыжах. И вот теперь он носился между танцующими парами, как воплощенный маленький бесенок веселья и озорства.
Юра-то и сообщил нам, что, кроме радиолы ("Что радиола? Подумаешь!.."), будет еще "самый настоящий, живой джаз".
И действительно, прибыли валторна, скрипка и саксофон.
Электрические плафоны в потолке были погашены, только елка сияла. А она была громадная, сами студенты привезли ее на грузовике из лесу, нарядная, со звездой под потолком, в золоте и серебре.
Грянул джаз, посыпались конфетти, закружились пары.
Обстрела не было.
4 января 1944 года
Радиолекция о гриппе была прервана сообщением об обстреле. Утром было несколько очень сильных ударов, но я слышала их смутно. Они только вплелись как-то в мой сон.
Какая усталость от всего этого! Какое предельное напряжение! Когда же конец ленинградской страде?
6 января 1944 года Радиокомитету все еще требуются "первый и второй трубачи и флейтист-пикколлист". Об этом объявляют утром и вечером. Но их нет: вымерли во время голода. Слова Т. Г.:
- В свой институт имени Герцена иду как по гребню окопа, - так пристреляна улица.
Профессор о студентах:
- Им дрова надо носить, а они качественным анализом занимаются.
9 января 1944 года
Вчера мы освободили Кировоград (бывший Елисаветград), тот самый, где некогда я с матерью и маленькой Жанной, по настоянию отца, спасалась от тех же немцев, от кораблей "Гебен" и "Бреслау", обстреливавших Одессу.
В Ленинграде все те же кровавые будни войны. Обстрелы, жертвы, прямые попадания в трамвай, как это было в среду с № 10, где одних убитых было семьдесят человек.
На нашем фронте все тихо. Но может начаться в любой час, хотя немцы яростно держат Полоцк и Витебск, узловые пункты ленинградской судьбы.
Сажусь за листовку для фронта по случаю годовщины прошлогоднего прорыва блокады.
14 января 1944 года
Как ни тягостен порой Ленинград с его монотонно-огненным бытом, все же необходимо пробыть здесь до весны. За это время судьба Ленинграда должна переломиться. Настали морозы. В воздухе веет событиями. У нас появились новые раненые: важный признак.
15 января 1944 года. Полдень
С раннего утра в воздухе сплошной гул еще невиданной силы. Это бьет наша морская артиллерия. Говорят, в районе Ораниенбаума.
Гул не утихает. Мне сказали, что мы "обрабатываем его передний край".
Что-то будет? Неужели и сейчас не удастся? Но все верят, что будет хорошо. У всех совсем особые лица.
Утром, как всегда в критические минуты, явился профессор Г. - "просто так", от переполняющих его чувств…
Надо сесть писать!
Ох, бьют! Ну, и бьют!.. И. Д. уже поговаривает, что мне необходимо будет побывать в Пушкине тотчас же после его освобождения. (Ох, бьют!)
19 января 1944 года
Уже официально объявлено, что "на Ленинградском фронте наши войска перешли в наступление южнее Ораниенбаума. Наступление продолжается".
То же самое и на Волховском фронте. Значит, по-настоящему "качалось"!.. Но сколько раненых во всех ленинградских госпиталях! А эти громадные черные автобусы Красного креста, нескончаемой вереницей идущие на вокзал за ранеными… Только бы не даром пролилась эта кровь!..
20 января 1944 года
Мы освободили вчера Красное село, Ропшу, Петергоф и Дудергоф.
Наконец-то прогремел из Москвы "ленинградский салют".
21 января 1944 года
Нами освобождены Урицк, Лигово, Стрельна и Новгород. В других местах "немецкие части окружены и уничтожаются". Теперь очередь за Пушкиным.
22 января 1944 года
Вчера утром, в воскресенье, позвонили мне сначала из Союза писателей, затем из Политуправления Ленфронта, чтобы я была готова: через час мы едем в освобожденные места.
Они начались тотчас же за Кировским заводом. Там все изрыто войной. Всюду колючая проволока, пучки проводов, надолбы, рвы, кирпичная осыпь разрушенных домов. От бомбовых воронок расходятся по снегу длинные языки копоти, по ним можно определить силу пламени. Это наши летчики "обрабатывали его передний край".
От старинной больницы Фореля остались только стены. На фоне зимнего неба - трагическая руина "Пишмаша", фабрики пишущих машин. Немцы превратили ее в сильный форт и били оттуда по городу.
На перекрестках всюду еще таблицы с немецкими надписями, стрелами и рисунками слонов: эмблемы счастья, что ли? Мостики, даже самые незначительные, все взорваны. Обе наши машины осторожно переправляются по только что наведенным временным мостам. У каждого предмостья на деревянных настилах рядами лежат уже обезвреженные круглые мины. Другие - удлиненные, маленькие, с хвостовым опереньем - навалены кучами, как дохлая рыба.
Справа и слева от дороги по снегу цепочками идут саперы, ведя на поводках собак. Про одного такого пса нам рассказали, что он за вчерашний день обнаружил сорок пять мин. Но шоссе еще не безопасно. "Пикап", идущий перед нами, наскакивает на мину, к счастью, задев ее только краем колеса. Но все же шофер слегка ранен, кровь течет у него по лицу. Он кричит нам:
- И куда вас несет? Видите, что делается.
Но нас благополучно "пронесло" дальше.
В Стрельне, под главной дворцовой аркой, уже дымила походная кухня, наши бойцы носили воду в трофейных ведрах, стучали топорами. Эхо было такое звонкое, точно радовалось, что оно опять повторяет мирные звуки.
Стрельнинский парк весь в ранах. Почти нет неповрежденных деревьев. Одно из них - всклокоченное, страшное, голые ветви дыбом - почти человеческим движением схватило себя сучьями за голову.
Двигаться надо с осторожностью, отдаляться от протоптанных тропинок нельзя: всюду мины.
Из Стрельны я увезла с собой большой кусок немецкой зеленой противоипритной бумаги.
Петергофский дворец разрушен так, что никакими человеческими силами уже не воскресить его. Карабкаясь по обломкам, мы вышли на то, что уцелело от большой террасы, и долго глядели оттуда на мертвую "аллею фонтанов", уходящую к морю.
В нижней части парка, на полукруглом возвышении, у самого парапета, в зимнем воздухе отчетливо виднелась немецкая пушка, обращенная дулом к Кронштадту, по ту сторону залива. К этой пушке нельзя еще подойти: там все сплошь заминировано. Я вспомнила, как мы стояли в Кроншлоте у причала и, глядя на далекий Петергоф, командир сказал: "Придет время…"
В Краснее Село попали уже почти вечером. На окраине, там, где висит табличка с надписью - "Кингисепп", при свете горящего дома мы увидели пленных немцев в маскировочных халатах, грязных, заросших. Их вели туда, куда указывала стрела и надписи: в Ленинград.
Это были первые немцы, увиденные мною за все время войны.
24 января 1944 года 12 часов ночи
Нами освобождены Пушкин и Павловск.