В полуразрушенном городе, битком набитом живописными, дикими воинами, старавшимися как можно ярче выделиться среди других, не помышлявшими даже о подчинении кому бы то ни было, ужасающе не к месту выглядел Масхадов, обожающий церемониал, регулярность и железный порядок. Город, готовящийся к новой войне, был скорее стихией того, который войну на него навлек. Ее преданного слуги, всем ей обязанного, Шамиля Басаева.
Он был в городе.
Как ни в чем не бывало, вернулся сюда после своих неудачных военных походов в Дагестан. Вместе с отрядом бородатых забияк разбил лагерь в огромной усадьбе из красного кирпича, которую выстроил себе здесь среди руин после первой войны. Многие жители столицы надивиться не могли наглости молодого джигита: он подверг страну смертельной опасности, а теперь, наплевав на полные молчаливого осуждения взгляды земляков, разъезжает по Грозному со свитой вооруженных партизан на джипах, вздымающих тучи красной пыли! Он говорил, что вернулся в город, чтобы защищать его от россиян. Но многие подозревали, что Басаев, опасаясь мести россиян, специально окопался в безразличной для него столице, чтобы уберечь от бомбежек родное Ведено.
В первый же день Мансур послал одного из своих людей к Басаеву с просьбой принять меня. Ответ должен был прийти со дня на день. Накануне видели, как он, бритоголовый, с бородой до пояса, гневно, издевательски опровергал российские сообщения о том, что он, якобы, опять попал в окружение где-то над Тереком, что он приказал своим боевикам убить каких-то французских журналистов.
Беседуя с Масхадовым, я тянул с вопросом о Басаеве, чувствовал, что он может быть бестактным, неудобным для него.
Они были противоположностью друг друга, взаимным отрицанием всех ценностей, принципов, которых старались придерживаться. Мне казалось, что они должны были презирать друг друга, испытывать взаимное отвращение и отчуждение. Но они были обречены друг на друга. Один без другого ничего не значил, не мог удержаться, не мог одерживать побед, уходить от поражений. Это длилось уже долгие годы.
Не раз приходилось Масхадову терпеть обиды и унижения из-за Басаева. Во время первой войны, когда Масхадов вел секретные переговоры с российскими генералами по поводу перемирия, Басаев совершил дерзкое нападение на Буденновск. Уже тогда, соглашаясь на переговоры, россияне потребовали от Масхадова, чтобы он выдал им Басаева. Масхадов был бессилен. Даже если бы он мог арестовать Басаева, чеченцы никогда бы не простили ему сдачу Москве смельчака, который своей удалью заслужил имя героя и любовь всего Кавказа.
Годом позже Басаев повел партизан на самоубийственный, казалось бы, штурм занятой россиянами чеченской столицы. Операция закончилась неожиданным триумфом. Россияне согласились на перемирие и вы- 69 вели войска. И хоть атаку на Грозный детально запланировал и координировал расчетливый стратег Масхадов, победителем был признан безумный вояка, разбойничий атаман Шамиль Басаев.
Они были отражением друг друга в кривом зеркале. У одного было то, чего другому не доставало. У Масхадова была мудрость, рассудительность, безупречная репутация и уважение земляков. У Басаева - смелость, сила и любовь, которой окружали его кавказские горцы. Без Масхадова Басаев зашел бы в тупик, растратил бы джигитскую славу, потерял войско, погиб. Без Басаева Масхадов был бы генералом без армии.
Когда Басаев совершил набег на Дагестан, его головы домогалась не только Россия, но и многие чеченские командиры, среди которых Шамиль успел нажить себе врагов. Первыми к Масхадову пришли рассорившиеся с Басаевым братья Ямадаевы из Гудермеса. "Теперь или никогда, - уговаривали они. - Он такой же наш враг, как и твой. Нападем на него. Когда он будет возвращаться из Дагестана, ослабленный, ничего не подозревающий. Сам напрашивается, покончим с этим раз навсегда". Масхадов не согласился. Говорили, он не был уверен, удастся ли ему разбить Шамиля, а пойти на риск поражения не мог хотя бы из-за своего положения.
Потом россияне напали на Чечню. Они требовали выдачи Басаева, если Масхадов хотел снять с себя вину за его набег на Дагестан. Интересно, как он должен был это сделать? Как мог удержать Басаева от чего бы то ни было? Приказов Шамиль попросту не слушал. То есть слушал, но только те, которые были ему выгодны. Так же бессмысленно было бы пугать его смертью, потому что смерти Басаев не боялся, а может, просто не верил, что она к нему придет. По крайней мере, не от Масхадова. Арестовать его? То же самое. Уж проще убить.
В конце концов, Масхадов вообще не выступил против Басаева. Не смог он этого сделать, что-то его удерживало. Конечно же, не страх.
- Почему же вы не предотвратили нападение Басаева на Дагестан? Ведь именно это дало России повод к новой войне.
- Восстание начали местные. Басаев поехал туда как частное лицо, как доброволец, а не как представитель чеченских властей. Сам так решил, знал, что это может быть ловушкой, а страну подставлять не хотел. Придумал, что в случае неудачи, возьмет все на себя. Да и трудно было бы его удержать. Я признаю, что со стороны Басаева это было крайне глупо и безответственно. Мы обвиняем его сегодня в том, что он дал России повод для войны, дал Москве все, что ей было нужно. Но мы заявляем, что осуждаем терроризм, готовы с ним бороться. Мы осуждаем нападение на Дагестан. Осуждаем чеченцев, которые участвовали в этой авантюре. Предлагаем создать российско-чеченскую комиссию, целью которой будет выяснение, как это произошло, как все было на самом деле. Чтобы не допустить новых инцидентов, мы создали северокавказские миротворческие силы под единым командованием. Мы можем допустить в Чечню международных наблюдателей, которые проверят, выполняем ли мы свои обещания.
- Одна из российских газет написала, что еще в июле Басаев встретился в Ницце, в доме саудовца Адхана Хашогги, известного во всем мире торговца оружием, с шефом администрации Ельцина, Александром Волошиным. Вы не спрашивали Басаева, зачем он ездил на Лазурный берег?
- Я сказал ему: если хочешь сохранить лицо и завоевать известность, которую ты так обожаешь, расскажи людям обо всем, о чем вы разговаривали. Басаев мне ничего не ответил. Но думаю, война бы началась в любом случае, я был в этом уверен.
Вечерами мы возвращались в деревню. Мансур решил, что там мы будем в большей безопасности, чем в городе. Он тут знал всех, и главное - знал, что, похищая меня, бандиты объявили бы войну всей деревне. Я все-таки был гостем, а похищение гостя на Кавказе является самым страшным позором для хозяев. Это придавало мне большей уверенности, чем автоматы Мансура и его военные заслуги.
Но и дома Мансур не пренебрегал никакими мерами предосторожности. Даже в туалет во двор мне нельзя было выходить одному без сопровождения его младших братьев. Один охранял дверь в туалет, другой демонстративно прохаживался с автоматом вдоль забора. На ночь запирались изнутри, спали в сенях у печи, по очереди дежуря. А перед тем, как лечь спать, Мансур выходил на дорогу и следил за машинами, не проехала ли какая-нибудь из них перед его домом больше одного раза. Каждое утро соседи докладывали ему обо всех чужих, появлявшихся в деревне и в окрестностях.
Я любил возвращаться в деревню в сумерки, когда от усталости не хотелось даже разговаривать, а молчание было заслуженной и оправданной минутой отдыха, не смущало, не требовало поддерживать разговор. В открытые окна теплый ветер приносил запах опаленной осенью травы и влажных от тумана листьев.
После пыльных и душных дней в Грозном вечера в деревне дышали свежестью, смывающей усталость. Горы, днем далекие и едва видимые, вечером, казалось, становились ближе и набирали мощи. Воздух был прозрачнее и свежее, цвета чище и ярче, запахи и звуки более выразительными. Город олицетворял спешку, беготню, неуверенность, работу, беспокойство, угрозу. Деревня и даже сама дорога к ней, клали конец непрерывному, изнурительному напряжению, приносили чувство удовлетворенности от удачно прожитого дня, и радостное ожидание оставшихся, уже только приятных его мгновений.
Сама усадьба Мансура состояла из двух одноэтажных домов, объединенных бетонной крытой террасой. Именно туда, на большой деревянный стол, покрытый цветастой клеенкой, женщины подавали ужин - дымящийся плов, куски отварной баранины, бульон с зубчиками чеснока, молоко, сыры, яблоки. За ужин мы садились с Мансуром и его товарищами. Младшие двоюродные братья рассаживались на стульях под стеной. Женщины с детишками на руках стояли в дверях кухни, прислушиваясь к разговорам. Если в гости заходили старшие, Омар, Муса или Сулейман уступали место за столом. А им в свою очередь братья уступали места на стульях под стеной.
Каждый день приходил кто-нибудь новый. Им был интересен иностранец, новости из далекого мира. Спрашивали, что там слышно и что говорят о них, чеченцах. Недоверчиво качали головами, не переставая удивляться, что мир занимается и какими-то другими делами. Через несколько дней я научился отвечать так, чтобы их не разочаровывать.
Старики охотнее всего вели разговоры о горах. Это были истории, напоенные неизбывной тоской, как воспоминания о милой, но безвозвратно утраченной молодости и счастье, которые уже никогда не вернутся. Рассказывали о каменных аулах и зеленых пастбищах, которые когда-то были их домом, а теперь опустели, почти вымерли. Их мир постепенно уходил, и они вместе с ним.
Старики жаловались, что молодежь не нашла в себе выдержки и сил жить, как раньше. Бежала от изнурительной, но дающей гордое чувство собственной ценности, трудной жизни в горах. Молодые не видели ничего плохого в выборе легкого пути, не собирались превозмогать трудности, наслаждаться радостью от их преодоления, от вечной борьбы с ними. Они не собирались бороться с природой за каждую пядь земли, терпеть жару и жестокие холода. Не испытывали никакой радости от сознания собственной исключительности, не ощущали безопасности и уверенности, которые их предкам давала жизнь в их отрезанных от мира башнях из камня.
Соблазн удобств, свободы от суровых как сами горы обычаев и законов, вера, что их ждут неограниченные возможности и перспективы, гнали молодежь на равнины, в города. Они продавали дома и свои клочки земли, или просто бросали их, и уезжали. Один за другим пустели аулы и хутора, а чем больше они пустели, тем меньше заботы и внимания проявляли к ним чиновники из столицы, вечно занятые дележом денег.
Все реже ремонтировались ведущие в горы дороги, электрические линии, телефоны. Не дождавшись зарплаты, сбегали деревенские учителя. Впрочем, зимой школы в горах и так закрывались из-за снега и морозов, а большинство вообще закрыли, потому что некому было в них ходить. Родители отправляли детей учиться в города, считая, что там им знаний дадут больше и лучше. Уехали и не получавшие зарплату и голодающие деревенские врачи, горцам оставалось только искать помощи у знахарей.
Старики, хоть сами уже давно не были в горах, рассказывали, что там попадаются вымершие аулы, в которых, как в лесу, слышно только пение птиц, и пастбища, на которых пасутся стада оленей. А волки, никем не тревожимые, так обнаглели, что нападают на скот у водопоев и даже на путников в горах.
Рассказывали старики и о российских самолетах.
- В полдень еще два прилетели. Сбросили бомбы на горку у леса. Видно, что-то попутали, там только овцы пасутся.
Резко распахнутая дверь отскочила от стены с неприятным треском. В закусочную их ворвалось семь, может, восемь человек. Встали, направив дула автоматов в наши тарелки. Они появились так внезапно, что Мансур, Омар, Нуруддин и Муса не успели даже протянуться за оружием.
Мы замерли от страха, сжимая в руках вилки с кусочками баранины из стынущего на столе плова.
Но выстрелы не прозвучали. Плечистый бородач, несомненно, командир, с каменным от напряжения лицом вглядывался в Мансура, как будто лихорадочно пробовал отыскать его в памяти. Мансур медленно поднялся со стула; теперь они стояли друг напротив друга, настороженные, недоверчивые, готовые стрелять и убивать.
Из-за грязных окон доносился шум улицы. Кроме нас посетителей в закусочной не было, если не считать юношу в черном с элегантно подстриженной бородкой, присевшего к столу с чашечкой черного кофе. Выпил и вышел из зала, разговаривая приглушенным голосом по радиотелефону. Через минуту вернулся, снова заказал кофе, но на этот раз пил медленно, наслаждаясь его теплом и ароматом.
Молчание прервал Мансур.
- Ты Ахмед… Ахмед Абдуллаев…
Командир опустил автомат и крикнул что-то по-чеченски своим бойцам. Некоторое время они совещались с Мансуром, нервно поглядывая на улицу.
- О тебе уже знают в городе, - бросил мне через плечо Мансур. - Ахмед служит в президентской гвардии. Они подслушали по радиотелефону, как о тебе говорили, что ты сидишь в закусочной и что у тебя только несколько человек охраны, - сказал Мансур. - Ахмед видел, как ты выходил от президента, прибежал тебя предупредить. Уходим отсюда! В этой стране иностранцы стоят немалых денег. Ваша жизнь еще ценится, наша уже ничего не стоит.
В тот день за ужином Мансур решительным голосом заявил, что если он и дальше будет охранять меня, мне придется заплатить больше. Намного больше.
- Или я тебя сегодня же отвезу на границу, и до свидания - сообщил Мансур, а сидящие с нами за столом Муса и Омар, как бы смутившись, отвернули головы. - Если хочешь остаться, плати.
- Я же тебе плачу.
- Надо заплатить больше.
- Что значит, больше?
- Больше значит больше.
Я ожидал этого. Рано или поздно такой разговор обычно происходил. Договора на организацию исследовательских экспедиций в мир кошмара подлежат пересмотру. Их заключают по одну сторону границы, но они становятся неактуальными, могут как угодно изменяться по другую сторону границы, темную. Это даже предусматривается в сценарии поездки, является одним из обязательных пунктов программы, одной из ее привлекательных сторон.
На своей стороне я диктовал условия, выдвигал требования, капризничал, выверял список пожеланий и ставил оплату в зависимость от их исполнения. Безопасно переправленный на другую сторону, я зависел уже только от нанятых мной проводников и опекунов, от их порядочности.
В наших отношениях всегда что-то скрипело, что-то жало, как в новом ботинке, какое-то непонимание, недоговоренность, претензии, завышенные ожидания.
Могло бы показаться, что сам риск и трудности поездки в страну, находящуюся под угрозой нападения более сильного врага, приближающейся войны, должны были освобождать визитеров от любых дополнительных расходов. Казалось, что, будучи добровольными и достоверными летописцами вершащейся несправедливости, мы, журналисты, должны быть желанными гостями, должны быть нарасхват. Естественно, мы были готовы платить за еду, крышу над головой, за арендованную машину и бензин, за личную охрану, водителя, проводника, переводчиков. Хозяева же добавляли к этому еще одну и самую высокую плату - за возможность увидеть кошмар и пожить рядом с ужасами.
Они никогда не понимали нас, точнее, мы никогда не понимали друг друга.
Они трактовали нас как участников дикого, варварского сафари. Были убеждены, что мы испытываем нездоровое, странное удовольствие, наблюдая за страданиями и страхом других людей. Постоянно старались показывать нам трупы. Как только узнавали о ком-то, убитом во время бомбардировки или даже просто умершем по болезни или от старости, тащили туда, зазывали: "Пойдем, труп увидишь". Всматривались в наши лица, проверяя, принес ли нам ожидаемое удовольствие вид умерших, чудовищно искалеченных, рыдающих людей и дымящихся пепелищ. Они действительно старались. И поэтому считали, что, раз возможность наблюдать с близкого расстояния их несчастья имеет для нас такую таинственную ценность, за нее можно требовать солидную оплату.
Отчасти они были правы. Не было у нас никакого общего, великого дела, которое склоняло бы их к солидарности, к лояльности. Мы не были безучастны, но они интересовали нас, прежде всего, как поставщики сюжетов, в лучшем случае, как герои историй, за которыми мы сюда приехали. Им нужно было только выполнить определенную работу - как можно быстрее освободить нас от необходимости пребывать по эту темную сторону границы. А она к тому же со временем становилась все более обыденной, переставала вызывать любопытство. Ее необычность была вызовом только тогда, когда оставалась для нас недоступной.
Они не видели в нас своих спасителей, своих сторонников. И хоть никогда не говорили об этом вслух, ничего от нас не ждали, не верили в действенную силу наших рассказов, нашего свидетельства. Мы их интересовали главным образом как источник дохода, облегчающий существование.
Момент истины наступал почти неизбежно, но облегчения не приносил. Падала с таким усилием поддерживаемая завеса внешних приличий и доверия. Люди, с огромным трудом подобранные и соответствующим образом оплаченные, которые должны были быть гарантией нашей безопасности и успеха, опорой и путем отступления, становились непредсказуемыми ключниками наших судеб. Мы теряли над ними контроль и становились их заложниками. Мы зависели теперь только от их каприза, желания или нежелания, порядочности или нечестности, жадности, неожиданного отказа. Нельзя было им верить. Но нельзя было и не верить им.
Требуя изменений условий нашего договора, Мансур действовал, как опытный охотник. До сих пор он образцово исполнял все договоренности. Я получал все, что хотел. Значит, мог рассчитывать и на большее. Война все больше брала в тиски чеченскую столицу, запирая в ней всех, с кем я хотел встретиться и говорить. Им некуда было бежать от меня.
Мне же нужно было только время и помощь Мансура. Он это понимал, и, наверное, считал отличной наживкой.
Он понимал, что мне известно: отказываясь от нашей договоренности, он мог считать меня товаром, который можно выгодно сбыть кому-нибудь из действующих на Кавказе торговцев невольниками. Как-то, вроде в шутку, сказал, что за вычетом себестоимости и отката для разных посредников, на этом деле можно заработать чистых несколько десятков или даже сотен тысяч долларов.
Чеченцы испокон веков славились нападениями на дорогах и похищением людей ради выкупа. Загнанные агрессорами в суровые горные ущелья, лишенные плодородных полей и пастбищ, как афганские пуштуны, они грабили немногочисленные, пробирающиеся через кавказские горы купеческие караваны и неосторожных путешественников. Охотно совершали набеги в степи над Тереком и Сунжей, чтоб под покровом ночи грабить селения казаков, брать заложников.