Теперь замолчала она: ее подозрения на его счет, кажется, оправдывались, Как ни трудно было представить себе, что Сергей Алексеевич Самосуд - такой уж немолодой, такой домашний в своей неизменной холщовой толстовке, такой штатский по своей повадке, по своим занятиям и вкусам: книжник, педагог, знаток Монтеня, - что он тоже берется за оружие, - эта невероятная догадка забеспокоила в последние дни Ольгу Александровну. Как-то, к большому удивлению, она застала своего старого друга в библиотеке за усердным, с выписками, чтением книжки знаменитого Дениса Давыдова "Опыт теории партизанского действия"; затем обнаружилось, что в дерматиновом учительском портфеле Сергея Алексеевича - он неосмотрительно при ней занялся ревизией содержимого своего разбухшего портфеля - лежит вместе с томом Монтеня "Наставление по стрелковому делу"; там же находилась и подробная, на нескольких листах, карта их района. Сергей Алексеевич чаще, чем обычно, приезжал теперь из Спасского в город, в Дом учителя, потом его надолго куда-то увозили на машине, на рассвете доставляли обратно; он постоянно возился с каким-то загадочным багажом… И, может быть, он и в самом деле вознамерился на старости лет повторить то, что совершил некогда лихой гусар и поэт Денис Давыдов. Если разобраться, это было не так уж и невероятно, рассуждала Ольга Александровна, ведь когда-то и он воевал, командовал отрядом Красной гвардии, брал Перекоп. И при мысли об опасностях, грозивших Сергею Алексеевичу - если только он действительно собрался снова идти на войну, - она и пугалась, и сердилась, ну куда ему, старику, и зачем ко всем ее горестям он прибавляет еще эту тревогу за него?!
- Зажгите свет… - сказала она нетерпеливо. - Сергей Алексеевич, пожалуйста! Я не могу в таком мраке…
Он ощупью обогнул столик, задернул для верности занавеску на окне и нашарил на стене выключатель. В голубоватом свете - Ольга Александровна любила голубые абажуры - он увидел все ту же, до мельчайших подробностей знакомую белую комнатку - лишь потемнели углы под потолком да прибавилось на стенах фотографий: отец Ольги Александровны - молодой, с кудрявой бородкой клином; мать, в большой, похожей на цветник шляпе; брат Дмитрий в гимназической фуражке, с белыми кантами и с кокардой. И тот же порядок, та же милая опрятность царствовали здесь, как и в день его первого визита.
Ольга Александровна, опираясь на подлокотники, поднялась и сделала шаг к нему.
- Вы остаетесь, чтобы тоже воевать, - сказала она. - Я знаю, вы напрасно от меня скрываете - вы идете в партизаны.
Так требовательно и прямо могла разговаривать с ним только одна Оля Синельникова - это опять была она - Оля! И Сергей Алексеевич даже оробел… Конечно же, он сознавал, что к нему подходит тяжело дышавшая, грузная, седая Ольга Александровна, но он словно бы смотрел мимо нее, точнее - мимо всего, что ее делало старухой, он видел только ту женщину, которую долго любил, и те же ее ярко-черные, светящиеся, все еще очень красивые глаза смотрели на него, приближаясь. А на увядшем лице Ольги Александровны он прочитал то же покорившее его некогда выражение строгости и тревоги, с которым Оля Синельникова выговаривала своим легкомысленным близким.
- Какой же я теперь вояка, посудите сами?! - с усилием выдавил из себя Сергей Алексеевич. - Шутить изволите, сударыня!
- Зачем вы стараетесь меня обмануть? И вы вообще не умеете врать. У вас это не получается, - сказала она. - А вояка из вас… ну уж не знаю…
Он только поклонился, соглашаясь заранее со всем, что она о нем скажет; голубым бликом блеснула под лампой его гладкая, полированная лысина.
- Не щадите вы меня, думаете об одном себе… - сказала она. - Забубенная вы головушка!.. А я тоже хороша - ведь замечала все и не могла раньше сообразить.
Сергей Алексеевич затоптался на месте: ему и оставаться дольше было трудно, и трудно было уйти.
- Так вот, Ольга Александровна!.. - решился он наконец, - завтра раненько я пойду, может, и до света еще. Провожать меня не надо. А вы, значит, собирайтесь.
Он замолчал, глядя преданно и виновато.
- Как же это?! - словно изумилась она. - Постойте же, погодите!
Они оба подумали сейчас об одном: о том, что вот сию минуту они попрощаются, и на этот раз, видно, уж навсегда: самые их годы оставляли им мало надежды на новую встречу.
- Если от меня не будет писем некоторое время, не волнуйтесь, при первом удобном случае я дам о себе знать… В Ташкент, - сказал Сергей Алексеевич.
- Ну, а куда вам писать? - спросила она тихо.
Он не ответил, все так же виновато глядя.
- Постойте же, - потребовала она.
Спеша и порываясь, она вернулась к своему столику, выдвинула один из ящичков и достала что-то завернутое в кусок пожелтевшего от времени белого атласа. "Что-то" оказалось довольно большим серебряным крестиком грубоватой работы, без всяких украшений, на серебряной и тоже простой цепочке.
- Я умоляю вас… - прерывисто задышав, сказала она. - Вы меня страшно огорчите, если не возьмете… Этот крестик был на моем прадедушке в Бородинском бою. Он очень старый.
- Да… но… Ольга Александровна! - Самосуд был озадачен: такого он не ожидал и от Оли Синельниковой. - Благодарю за намерение, как говорится. Я же закоренелый…
- Знаю. Но я вас прошу… - щеки Ольги Александровны нежно порозовели. - Вот, вы видите вмятинку на крестике!.. Отец говорил нам, что это вмятинка от пули, что крестик спас нашего прадеда. Не упрямьтесь же!
- Да ведь это ни в какие ворота! Ну что вы? Это совершенно невозможно… - возражал, смеясь и конфузясь, Сергей Алексеевич; все же он был тронут. - Да если на мне найдут крестик!.. Нет уж, увольте…
- Хорошо, не надевайте его… - сказала Ольга Александровна. - Хорошо… Хотя почему, собственно, все должны знать, что у вас на груди крестик?
- Ольга Александровна! - он опять засмеялся. - Что же мне, прятать его?
Она с серьезным выражением кивнула.
- А вы его просто носите… Ну, не на груди, ну в кармане… Это вовсе не значит, что вы верующий… Пусть он только всегда будет с вами! Сделайте для меня!
Она завернула крестик в атласный платочек и протянула Самосуду. Щеки ее розовели по-молодому, а вот руки были уже совсем старенькие, в морщинках, обсыпанные мелкой "гречкой". И, взглянув на эти руки, Сергей Алексеевич утратил свою твердость.
- Разве что в кармане. - Он взял атласный сверточек и быстро, как бы украдкой от себя самого, сунул в карман толстовки.
- Спасибо, дорогой друг! - сказала она. - Спасибо вам.
Он помотал головой, прося ее не продолжать. И они оба замолчали, испытывая стеснение и боязнь слов, точно так же, как это бывает после признания в любви.
- Вы будете где-нибудь поблизости от города? - спросила Ольга Александровна. - Ах, зачем вы не хотите мне сказать?
Он кротко взглянул на нее из-под спутанных бровей.
- Вы, наверное, будете жить в лесу. Вы уходите в лес?
- Люблю я пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса, - сказал он и непроизвольно вздохнул.
- Ни слова в простоте, - сокрушенно сказала она. - Осень же, одевайтесь, ради бога, теплее! Егерское белье вам надо, носки шерстяные… Есть у вас шерстяные носки? Я вам поищу, найду.
За дверью раздалось легкое постукивание, затем вошла и недалеко от порога остановилась Мария Александровна - маленькая, прямая, в темном платке.
- Нас бомбят опять, - сказала она, точно пропела своим альтовым голосом, - где-то ближе к Москве. Очень сильно бомбят.
Черные, как у сестры, глаза ее были кукольно неподвижны. Но, подавшись вперед тонкой, плоской фигуркой, приподняв тщательно, на прямой пробор причесанную голову, она словно бы всем существом стремилась проникнуть из своей вечной тьмы в такой близкий светлый мир зрячих людей. А поднесенная к бледно-восковому лицу ладонью наружу рука со слегка шевелившимися пальцами ловила какие-то сигналы из этого зрячего мира.
- Сергей Алексеевич у нас - вот хорошо! - пропела она. - Добрый вечер, Сергей Алексеевич! Вы так редко теперь заглядываете… А у меня новости - невеселые, к сожалению…
- Что, Маша? Как погуляла? - бросив взгляд на Самосуда, спросила Ольга Александровна.
- Этот военный, что сегодня приехал… Он посоветовал нам уезжать как можно скорее, - сказала слепая. - Это его слова, правда, он только рядовой. И он очень нервничает, бедняжка!.. Вполне, между прочим, интеллигентный человек. И я подумала, Оля… ты только сразу не возражай! Я подумала, что тебе, во всяком случае, надо уехать. Тебе и Лене.
- Почему мне "во всяком случае"? - спросила Ольга Александровна.
- Ты все-таки официальное лицо, ты занимаешь определенное положение. Лене тоже нельзя оставаться - она комсомолка.
- О господи! - Ольга Александровна подошла к сестре. - А ты решила остаться? Одна?
- Ну что мне могут сделать? Кому я нужна и кому опасна? Я тихонько буду ждать вашего возвращения. Ведь вы вернетесь?.. Сергей Алексеевич, вы обязательно вернетесь?
Она не трогалась с места, не двигалась, и только ее ладонь с вздрагивающими пальцами, обращенная к зрячим людям, словно бы тоже спрашивала.
- Вернемся, конечно! Никуда не денемся! - ответил Самосуд.
- Мы завтра все уезжаем, Машенька, - сказала Ольга Александровна. - Все мы… А дом мы заколотим.
- Не беспокойтесь о доме, - сказал Самосуд. - Все заботы о нем, о библиотеке я принимаю на себя.
Ольга Александровна обняла сестру за сухие плечики, и они постояли так, как две подружки. Мария Александровна, утешая старшую сестру, поглаживала свободной рукой ее округлую спину. Но открытые глаза слепой оставались по-прежнему мертвенно-безразличными, стеклянно блестя в свете лампы.
Четвертая глава
Перед битвой
Генералы
1
Командиры закрывали папки с картами и схемами, застегивали планшеты и выходили - они были утомлены и озабочены; рассеянно, как бы про себя, улыбался начальник армейской разведки. Только что командующий фронтом резко, в пух и прах, разнес его доклад, и этот желтый от недосыпания немолодой полковник уходил с неясной улыбкой, натыкаясь, как слепой, на стулья.
Генералы остались вдвоем: командарм - генерал-лейтенант, однокашник генерал-полковника, командующего фронтом - вместе, и одном году, поступили в Академию имени Фрунзе, вместе переходили с курса на курс - подождал, пока дверь за участниками совещания закрылась, и перевел взгляд на командующего. "Ну, а теперь давай без чинов, по душам…" - было в этом взгляде, сразу изменившем замкнутое выражение его большого, в толстых морщинах лица. Генерал-лейтенант в продолжение всего совещания говорил мало, больше слушал, держась как бы даже в сторонке. И с неодобрением - это было замечено многими - покачал головой, когда командующий проговорил своим однотонно-звучным, без оттенков голосом:
- …Противник накапливает в данный момент силы на магистралях, ведущих к Москве. Но на его пути стоим мы - и у нас задача ясная: не пустить фон Бока к Москве, остановить и жесткой обороной в тактической полосе… - командующий сделал короткое сверху вниз движение выпрямленной кистью руки, будто подсекая что-то в воздухе, - разбить наступающего противника!
Далее он сказал, что, хотя армия, в которой он сейчас находится, держит оборону на важном для всего фронта южном фланге, он не обещает ей ни свежих дивизий, ни сколько-нибудь значительного усиления боевыми машинами - танками и авиацией.
- Маневрируйте, создавайте резервы из своих наличных сил, - сказал он, - и выполняйте задачу. Мне Ставка Верховного тоже ничего не обещает в ближайшем будущем.
Все это для командарма не было новостью. И теперь, с глазу на глаз, ему хотелось выложить командующему фронтом свою обиду.
"На твоем месте я, вероятно, говорил бы то же самое: "остановить и разбить", - мысленно готовил он целую речь. - Я, как и ты, приказываю комдивам: "Выполняйте задачу!.." Но ты лично сегодня убедился: в полках у меня некомплект, в иных не наскребешь и батальона, моя линия обороны недопустимо растянута. А против танков мое главное оружие - бутылки КС, слезы горючие, как говорят бойцы… Мы с тобой учились по одним и тем же книжкам, наши столы в академии стояли рядом. Мы, как азбуку, затвердили: "Лучшая стратегия в том, чтобы быть сильнее противника в решающий момент и в решающем пункте". И это так точно - азбука! Ответь мне теперь, мы старые товарищи! Что ты говоришь себе самому, когда остаешься один? Что ты говоришь себе ночью, когда не спится? Я вот совсем сна лишился…"
Не отрываясь, командарм следил за всеми движениями генерал-полковника, выбирая момент для своих вопросов. Командующий что-то вписывал в толстую, в черной клеенчатой обложке "общую" тетрадь; кончив писать, он сунул тетрадь в полевую сумку.
- Ну, пора… - объявил он, - хочу добраться до ночи… - И, подняв голову, не договорил: в окно уже светил тонкий месяц, позолоченный, как на поздравительной открытке; небо полиловело, помутнело.
- Засиделся как! - подивился он. - Время, время! Вот чего нам не хватает - времени.
Встретившись взглядом с командармом, он умолк; несколько мгновений оба молчали, и в узких, цвета зеленоватого льда глазах командующего, подпертых выдававшимися скулами, появилось выражение безучастного, чистого внимания - он приготовился слушать.
- Ты через Малиновку к нам ехал? - неожиданно для себя самого спросил командарм. - Там сегодня "юнкерсы" мост повредили. Поезжай на Арсеньевен - вернее будет.
- Восстановить мост, - приказал командующий.
- Восстанавливают, само собой. - И командарм тоже умолк.
Генерал-полковник подождал еще несколько секунд.
- Да, времени у тебя маловато - учти, Федор! - сказал он.
…Весь этот день, с утра и вот до вечера, генерал-полковник провел здесь, в войсках одной из армий своего фронта. Вместе с командармом и членом Военного совета армии он побывал в дивизиях, слушал доклады командиров и комиссаров, расспрашивал, указывал, требовал. Оставив машину на лесной просеке, он вышел на опушку и долго смотрел, как сотни людей в пилотках, в расстегнутых гимнастерках, окутанные, как туманом, красноватой пылью, били лопатами в затвердевшую глину и валили зеленые сосны - строили блиндажи. По овражку, на дне которого прозрачно поблескивал на камешках родничок, он прошел на полковой НП, укрытый старыми ветлами, откуда за перекрестием стереотрубы ему открылось ровное, по-осеннему бледное пространство, с молочно-голубой речушкой в щетинистых, камышовых берегах, с желтой, как восковая свечечка, чуть двоившейся колокольней на радужном горизонте. Было относительно тихо: слабо подвывая, проплыли низко над горизонтом немецкие самолеты, где-то в тылу дробно, похоже на дятлов, постукивали зенитки. За речушкой была уже ничья земля, а за нею - немецкие линии, и неведомая угроза таилась и зрела в этом безмолвии переднего края.
Командующий походил по окопам, приглядываясь к бойцам: люди посерели, почернели, на их выгоревших гимнастерках пятнами выступила белая соль, страшны были их костистые руки в ссадинах, с обломанными ногтями, темные, как железо, лоснившиеся от ружейного масла - шутка ли: с июня эти солдаты находились в боях!.. Там же, в полку, он и пообедал из полевой кухни, сидя на березовом пеньке с котелком борща между коленями. А возвратившись в штаб армии, он созвал это закончившееся только что совещание. Все, таким образом, было выяснено и обо всем, практически осуществимом, было говорено:
- и о необходимости по всей линии обороны - глубже-глубже! - зарыться в землю, копать траншеи полного профиля, с ходами сообщения, с огневыми позициями, а не сажать солдат в одиночные, вырытые на скорую руку, тяп-ляп, стрелковые ячейки ("одиночные могилки", как называл их командующий);
- и об усилении разведки всеми доступными средствами: наземными и воздушными, войсковыми и агентурными ("Противник не явится к вам самолично с докладом: буду атаковать такого-то числа на таком-то участке, - сказал он начальнику разведки, - ваши сводки с большим успехом можете пустить на туалетную бумагу…");
- и о лучшем использовании артиллерии, в которой, как и в танках, и в самолетах, была острейшая нехватка ("Маневр огнем - вот к чему вам надо готовиться, - наставлял он артиллеристов. - Тяга у вас конная - берегите коней!");
- и об армейском резерве ("Прочная траншейная оборона позволит вам высвободить живую силу в резерв", - повторил он несколько раз);
-. и еще о многом другом, что понадобится для предстоящего боя.
Говорил он и с политработниками: "Мы слишком много отступали, и люди привыкли уже отступать. Надо переломить это похабное настроение… Души людей в ваших руках, товарищи комиссары!"
Словом, ничего не было забыто, а то, что говорилось, было и важно, и разумно. Но командующему все казалось, что чего-то самого важного, самого необходимого он еще не сказал, на главный вопрос не ответил. А этот вопрос был в мыслях у каждого: командующий слышал его и в молчании своего товарища по академии, боевого генерала, командовавшего армией, и в докладах командиров на штабном совещании, просивших в один голос о пополнениях, и в короткой, поданной ему справке о наличии в армии противотанковой артиллерии.
Этот вопрос стоял и перед ним самим, командующим фронтом…
Лучше, чем все здесь, он, командующий, понимал: близилось решающее, быть может, сражение этой войны - сражение за Москву! Но после трехмесячных боев, после всех жестоких потерь, армии фронта, в командование которыми он лишь недавно вступил, откатились сюда хотя и непобежденными, но обескровленными, - они были намного слабее и численно, и в огневой мощи армий врага. А дальше пятиться было уже нельзя, некуда! И отступавшие от границы до Смоленска, а от Смоленска под Москву, его солдаты тоже, должно быть, мысленно к нему обращались: одни - тоскуя и отчаиваясь, другие - с верой в его военный талант, в то, что ему точно известно, как, чем и когда они остановят врага. В Ставке Верховного, в Москве, также, вероятно, считали, что он больше, чем многие другие, осведомлен о секрете военной победы. И в долготерпеливом ожидании победы простиралась за спинами его солдат, в белых от соли гимнастерках, вся страна - командующий ощущал на себе ее огромное, давящее ожидание… Втайне от всех он и сам спрашивал сегодня себя: когда, чем и какими силами?.. Но он знал пока лишь, что ответ должен быть, не может не быть, что где-то ответ непременно имеется. И ему, командующему, требовалось очень много твердости, этого дисциплинированного мужества, чтобы не показать своим солдатам, что и он только еще ищет ответ…
- Времени мне точно не хватает, - нарушил молчание командарм, - мне бы еще недельку-полторы на всяческую инженерию.
- Федор, - сказал генерал-полковник, - обращаю твое внимание на стык с южным соседом. Смотри на юг! Не упускай из вида юг.
- Сосед у меня вот где сидит. - Командарм качнул головой и похлопал себя по толстому затылку. - Я тебе докладывал: у соседа на стыке со мной и войск почти что нет.
- Поставь там на уступе дивизию в резерв, - сказал командующий.
- А ты дай мне эту дивизию!
- Найди ее у себя, - сказал командующий.
Вошел адъютант командарма - чубатый, простоватого облика старший лейтенант, в кубанке; рукой, отведенной назад, он, не оборачиваясь, прикрыл за собой дверь.
- Что тебе? Что там? - недовольно спросил командарм.
- Товарищ генерал-полковник, разрешите обратиться к генерал-лейтенанту, - хмуро, в тон общему настроению, царившему в штабе, проговорил адъютант.