Веретенников хмыкнул, - мол, что за суеверие? - но сел; женщины - те, кому не досталось места на скамейках, подошли вплотную к сидящим. И на Истомина вновь наплыл пресный, сладковатый молочный запах - запах детства. Работницы тихонько коротко переговаривались между собой, поглядывая на гостей, обмениваясь какими-то впечатлениями, и Виктору Константиновичу подумалось, что женщины знают о своих гостях-мужчинах и даже о войне гораздо больше, чем кажется им, военным. "Какие они все терпеливые!.. - проговорил он про себя. - Какие снисходительные и терпеливые!" И ему опять, по смутной связи со всем тем, что приняла в себя сегодня его душа, пришло в голову: "А может быть, скоро уже победа, может быть, сегодня…" Эти женщины заслуживали ее больше, чем кто бы то ни было.
Девушка, почти девочка, со сливочно-розовыми, словно надутыми щеками, подалась вперед и выкрикнула:
- Дяденьки!.. Товарищ лейтенант, можно вас спросить?
- Говори, Астафьева, - разрешила женщина-директор.
- Я что подумала… - Глаза девушки расширились как от испуга. - Есть на свете правда или нет?
- Интересуешься, значит? - со смешком отозвался чей-то женский голос. - Скажи пожалуйста.
- А я теперь не пойму: есть ли, нет?! - выкрикнула девушка. - Не может так быть… Ну, не может, чтобы на фашистской стороне была правда! А почему тогда они нас побеждают?! Почему? Мы за то, чтобы всем было хорошо, всем народам - по-человечески!.. И мы крепили нашу оборону. А почему тогда?.. Вот я думаю, думаю…
Она запнулась и посмотрела на директора.
- Лучше бы ты совсем не думала, Астафьева, - сказала та. - Ты же комсомолка, а не знаешь, где, на чьей стороне правда.
- В том-то и дело! - воскликнула девушка. - Правда на нашей стороне. А фрицы нас побеждают! Почему?
- Эко загвоздила! - проговорил тот же насмешливый голос. - Вот так загвоздила!
Веретенников легонько подтолкнул локтем сидевшего рядом Истомина:
- С подковыркой пошел разговор. А вы что скажете, товарищ кандидат наук: есть правда или того… убежала в неизвестном направлении? - Сам он явно не нашелся сразу, что ответить, и кивком показал всем на своего бойца:
- Профессор из Москвы, автор книг, наш ополченец! Так что же, товарищ профессор, где она правда, на чьей стороне? - с усмешкой, как бы снисходя к книжной учености своего солдата, сказал он. - Товарищи женщины интересуются.
И застигнутый врасплох Виктор Константинович беспомощно задвигался, поднял, обороняясь, руку. "Не мне отвечать… Я и сам…" - чуть не сорвалось у него с языка. Но его остерегло воцарившееся безмолвие - эти осиротевшие женщины затеснились к нему, и опасливое выражение, какое бывает у людей на приеме у врача, сделало в эту минуту похожими их лица, молодые и немолодые. Виктор Константинович привстал, сел, встал во весь рост… И в последнее мгновение, когда молчать было уже невозможно, кто-то другой, показалось ему, а не он, проговорил его голосом:
- Правда? Вы спрашиваете, милая девушка, где правда? Она на стороне молодости и жизни… То есть на вашей стороне, дорогой юный товарищ!
Раздалось громкое "ой!", и девушка, задавшая вопрос, попятилась, чтобы укрыться за спинами товарок.
А Истомин почувствовал необыкновенное облегчение, и ему даже понравилось, как он начал, - видно, он не окончательно еще огрубел на войне, не отупел. Стремясь со всей искренностью утешить свою аудиторию, он продолжал - торопливо, возбужденно, точно волна подхватила его и понесла.
- Но я понимаю ваше недоумение. Да, да - оно вполне законно! Вы исходите из правильной мысли, из мысли, что сильными делает людей сознание своей правоты, что наивысшую силу питает поэтому стремление к добру, к справедливости, к всеобщему счастью. Это, конечно, так и есть! Но если это так, то почему же, спрашиваете вы, побеждают немцы, фашисты? Ведь фашизм - величайшее преступление, фашизм - это неправда, это зло, чернее которого ничего нет. Почему же он сильнее?..
Истомин помедлил, его длинное, исхудалое "блоковское" лицо выразило мученически-напряженное ожидание своего же ответа.
- А он не сильнее… - опять кто-то будто проговорил за него, но его голосом.
"Неужели это я?.. - крайне подивился он. - И неужели зло действительно не сильнее?" - Он был прямо-таки потрясен и, не зная еще, верить или не верить этому своему открытию, закричал с радостью, с чувством освобождения:
- Вот тут вы ошибаетесь, милая девушка, зло не сильнее добра! И никогда не было сильнее, в конечном счете!
Он отыскал среди множества женских лиц розовое, надутое, точно обиженное личико и обрадованно ему улыбнулся.
- Оглянитесь на историю! Это бывает очень полезно! - прокричал он. - И вы увидите: во все эпохи, в каждом человеческом обществе шла борьба - вечная борьба жизни со смертью, свободы с угнетением, света с тьмой! Бывали мрачные периоды, когда казалось, что все погибло, ночь, мрак спускались на землю. Но из века в век - оглянитесь на историю! - побеждали жизнь и правда! Озирис был убит, а потом воскрес…
Виктор Константинович почувствовал мгновенное колебание: может быть, не стоило об Озирисе? Но ничего более образно-доказательного не подсказала в эту секунду его память.
- Озирис - это бог воды в Древнем Египте, - снова заспешил он. - Озирис также научил людей земледелию - это был бог-благодетель. Так вот: младший его брат Сет позавидовал Озирису и лишил его жизни…
- Ближе к существу дела, товарищ профессор! - дошел к Виктору Константиновичу, как издалека, голос Веретенникова.
- А, да, да… - Он быстро закивал, развел руками. - Позвольте мне еще несколько минут… Я хотел рассказать товарищам женщинам, нашим гостеприимным хозяйкам, один старый миф, то есть легенду. Простите! Так вот: жена Озириса, Изида, богиня материнства и плодородия, оплакивала своего мужа. И ее слезы, ее любовь оживили его. Это, конечно, не более чем поэтический вымысел, Но в нем есть огромный смысл!.. "Что со мной?.. Я стал оптимистом! Что случилось?.." - проносилось в его голове. И дивясь, и не до конца еще веря этой метаморфозе, он испытывал особенное удовольствие, опровергая сейчас самого себя. - Жизнь, свет, любовь побеждают смерть, ночь, ненависть! - выкрикивал он, наслаждаясь. - И женщина - это носительница вечного, животворного начала. Я только об этом хотел напомнить. Мы и свою Родину видим женщиной, мы говорим: Родина-мать! Поэтому, в конечном счете… Ну, все, все!..
Он смешался, плюхнулся на скамейку и в растерянности поднял глаза на свою аудиторию. "Ну что, как?" - спрашивали его глаза.
Надутая девушка, которую называли Астафьевой, отвернулась, точно застыдившись, иные слушательницы смотрели на него с любопытством. Женщина-директор сохраняла серьезное выражение.
- Спасибо за красивую сказку, товарищ профессор! - сказала она. - Конечно, сейчас у нас период тяжелый.
- Бог правду видит, да не скоро скажет, - вступила в разговор румяная старуха бригадирша.
- Но ваш намек мы понимаем, - продолжала директорша. - Передайте там своим товарищам бойцам: мы, женщины, трудящиеся в тылу, только об них и думаем, и нет нам ни часа покоя от наших дум. А они пусть об нас не тревожатся. Мы и детей соблюдем, и себя, и мы прокормимся, ничего…
Громадные шары ее грудей заколыхались под жакетом, она глубоко вздохнула.
Веретенников хмыкнул, поднялся со скамейки, и все стали прощаться.
- На политработу, Виктор Константинович, ставить вас еще рановато, - сказал он Истомину, когда они шли к машине. - С народом надо конкретно, ближе к практическим вопросам.
- Да, наверно, вы правы, - охотно согласился Истомин. - Какой из меня политработник?
Он все еще находился в необыкновенном возбуждении: пусть даже речь его оказалась неудачной, чересчур книжной, он был потрясен тем, что смог ее сказать и, более того, сам ей поверить. И если даже ему не слишком удалось утешить своих слушательниц, они утешили его самого.
Чтобы возвратиться в Дом учителя, надо было с одной городской окраины проехать на другую. И состарившийся в покое, в окружении своих садов, городок снова весь открылся Виктору Константиновичу. Он еще раз увидел эти деревянные улочки и эту бревенчатую церковку-вековушку с островерхим чешуйчатым куполом, а ближе к центру - эти каменные толстостенные дома с полуциркульными окнами, с ампирными портиками: школу, больницу, горсовет, продмаг и эту булыжную площадь с белой аркадой торгового ряда, с легкой, обитой кумачом трибункой, этот разросшийся бульвар с заколоченным пивным павильоном и полосатую будку алебардщика, в которой сидел ныне милиционер. Вдалеке, над разливом медно-зеленой листвы, то показывались, то исчезали зубчатые венцы башен монастырского кремля и долго маячила белосахарная соборная звонница. Все еще держалась ясная погода, и в прозрачной голубизне осеннего дня городок пронесся мимо, подобный овеществленному воспоминанию, каменному эхо давно умолкшего прошлого.
А впрочем, по улицам ходил народ, продавались билеты в кинотеатр, где сегодня показывали "Девушку с характером", по середине бульвара маршировал отряд школьников - все с сумками противогазов; встрепанная девочка, в тапочках на босу ногу, вела на шнурке белую козу, перебиравшую по мостовой, как на цыпочках, своими остренькими копытцами.
И Виктор Константинович почувствовал благодарность за все, что он здесь пережил и увидел, благодарность даже к этой вот взлохмаченной Эсмеральде с ее козой. А его смутное предчувствие - надежда на счастливый перелом в войне, на победу, что так долго, так страстно ожидалась, - превратилось почти в уверенность - уж очень хорошо он себя сейчас чувствовал!
Недолго задержавшись у райвоенкомата, пока Веретенников наведывался туда, дольше постояв возле столовой, где все пообедали жареной курятиной, за счет командира, обе машины вкатили во двор Дома учителя. И здесь настроение у Виктора Константиновича несколько понизилось: обитатели Дома собрались бежать из города, с минуты на минуту за ними должны были приехать… Желая попрощаться с хозяйкой Дома, Веретенников и Истомин нашли ее в зальце; одетая по-дорожному в какой-то допотопный, обшитый галуном черный костюм, в черной кружевной шали на седой голове, Ольга Александровна одиноко там прохаживалась. Выглядела она даже спокойнее, чем вчера, когда устраивала здесь гостей, но казалась рассеянной и словно бы все что-то обдумывала. Когда Веретенников, деловой человек, осведомился, будет ли кто-нибудь в ее отсутствие присматривать за этим "оазисом", она недоуменно улыбнулась. В нарядном, залитом солнцем зальце все, надо сказать, оставалось нетронутым, ни одной вещи не было убрано. И после того как Веретенников повторил вопрос, Ольга Александровна коротко ответила, что о Доме позаботится кто-то другой.
- Советую на основании опыта, - сказал Веретенников, - все материально ценное снести в одно место и - под хороший замок.
- А зачем? - только и проговорила она.
- Дорогая Ольга Александровна, самое тяжелое, может быть, уже позади, - сказал Истомин.
- Может быть… Может быть… - рассеянно повторила она.
Затем она пожелала товарищам фронтовикам счастливого пути, милостивой - так она выразилась - судьбы. И опять стала неспешно прохаживаться по своему цветущему садику, среди фикусов, роз и лимонных деревцев, упорно что-то про себя обдумывая.
Племянница Ольги Александровны Лена повстречалась Истомину во дворе; она куда-то стремительно неслась, но Виктор Константинович успел заметить, что кончик ее носа покраснел от слез; незастегнутое линялое пальтецо канареечного цвета приподнималось за ее спиной одним большим крылом. На бегу Лена жалобно улыбнулась Виктору Константиновичу, и ему пришло в голову сравнить ее с вылетевшим из гнезда в свой первый, страшный полет птенцом с красным носиком.
Польских беженцев не было видно: затворившись в комнатке Барановских, они совещались, вероятно, о том, как им теперь быть: дожидаться ли указаний сверху или уходить вместе со всеми? Положение у них действительно было вдвойне трудное - о них могли просто не вспомнить в эти дни.
Ваня Кулик, выключив мотор, достал расческу и, повернув зеркальце над ветровым стеклом так, чтобы видеть себя, причесался. Заглянув затем в свой продуктовый запасник, устроенный под сиденьем в кабине, и переложив половину его содержимого в карманы, он пошел прощаться с Настей… Когда на рассвете он проснулся, ее уже не было рядом: она поднялась раньше, он и не слышал. А повидать ее перед отъездом Кулика очень тянуло - по мотивам противоречивым: и по чувству признательности, и по чувству своей, и не только своей, общей их вины, непривычно тяготившей его. Ничего плохого, в сущности, у них не произошло, он переспал с нею - только и всего, велик ли проступок?! И она так искренно, так щедро его любила, что, вспоминая ее любовь, он немного дурел, похохатывал, начинал петь, подарил ни с того ни с сего свой запасной домкрат этому растяпе, новому их шоферу… Но нет-нет да и покалывало Кулика неопределенное поначалу беспокойство. "Соскучилась баба без мужика - простое дело. А нам тоже зевать не положено", - говорил он себе, оправдывая их обоих. Однако неприятное чувство не только не проходило, но постепенно созрело во вполне ясную мысль: "А ведь она не меня любила, она того, другого, целовала, что там, в Финляндии, пропал". И отвязаться от этой мысли Кулику уже не удавалось. "Не свое взял, чужое", - дошел он и до такого соображения. И хотя опять же взял он только то, что никому уже не принадлежало - мертвые ничем не владеют, - ему почему-то все вспоминалась фотография сумрачного сержанта, убитого на финской.
С Настей он столкнулся в кухне, на пороге ее жилища, - она выходила из своей пристройки и в руках у нее было по узлу. Увидев его, она подалась назад, явно желая избежать этой встречи.
- Здорово! Как дела? - брякнул он и тут же понял, что сморозил глупость: о делах можно было не спрашивать.
Она опустила на пол свои узлы - один ковровый, другой из мешковины, перевязанные веревками, выпрямилась и нехорошо, отчужденно, но как бы с бессилием взглянула на него. Сейчас, при свете дня, она показалась Кулику почти незнакомой, самой что ни есть обыкновенной: куда только подевалась вчерашняя невеста в полувоздушном одеянии, с золотым пояском, в белом веночке?! На Насте была ватная стеганка, подпоясанная ременным кушаком, толстый серый платок, замотанный на шее, тяжелые яловичные сапоги. И если бы только не диковинные, глубоко посаженные, огромные глаза на скуластеньком лице, Настю вообще было бы не узнать. Но и глаза ее изменились: ночью они казались совершенно черными, блестели золотисто-огненным блеском, сегодня они были серыми, матовыми, будто охолодавшими.
- Прекрасные дела, - сказала она тихо. - Ну, что ты?.. Чего тебе?..
- Ничего… Уезжаем мы… Нынче здесь - завтра там, - сказал он.
- Счастливо, - сказала она. - Езжайте.
- Лапушка! - Он сделал движение к ней. - Может, свидимся еще когда? И на войне не всех убивают.
- Нет, не свидимся! - Она словно бы даже испугалась. - А про то, что было, забудь… Ничего не было.
Кулик моргнул, натужно улыбнулся:
- Как так - не было?
- А вот так… Дай мне пройти!
- Как же не было, когда было, - сказал он сипло. - Да ты постой… постой, красавица моя!
- Ничего у нас не было. - Она не усилила голоса, но будто вдруг затосковала, будто сразу утомилась. - Чего стоишь?.. Прощай!
- Прощай! - обиженно проговорил Кулик. - Гонишь теперь. А я тебя не силой брал…
Настя прикрыла ресницами глаза, точно ей трудно было смотреть на него.
- Лучше бы уж силой, - сказала она очень тихо. - Пусти, уходи!
И, подхватив свои узлы, она двинулась прямо на него, как в пустоту: он невольно отклонился.
- Дай поднесу! - попросил он.
Она не ответила, ногой в сапоге толкнула дверь, протиснулась с узлами в коридор, и дверь за ней захлопнулась.
- Гадюка! - пробормотал Кулик. - Вот гадюка!
Бранясь, он пошел к выходу… Но из сеней вернулся и, продолжая сыпать ругательствами, вышвырнул из карманов на стол все, что принес из своего запасника. Он не мог заглушить в себе странного чувства к этой женщине, чувства близости к ней от соучастия в общем, плохом, нечестном деле. Каким бы оно ни было, оно уже связало их; Кулик и негодовал на Настю, и против воли испытывал уже какую-то ответственность за нее. Бросая на выскобленные доски кухонного стола консервы, печенье, кружок колбасы, он в сердцах приговаривал: "Получай за свое б… Вот тебе, вот! Ты-то больше виновата!.. Получай!"
Спустя полчаса обе машины Веретенникова выехали из ворот Дома учителя. В первой, рядом с новым шофером Кобяковым, сидел Истомин; вторую с бочками масла вел Кулик, с ним ехал Веретенников, выбравший его машину, чтобы не терять из вида головную с новичком. Перед отправлением техник-интендант распорядился всем проверить и привести в боевую готовность личное оружие, почистить и зарядить; сам он расстегнул кобуру, чтобы не замешкаться, если придется стрелять. Вообще-то он не был убежден в необходимости этих предосторожностей, но предпринял их даже не без удовольствия.
Проводить машины вышли за ворота слепая Мария Александровна и поляк Осенка… Машины скрылись уже за изгибом улочки, а Мария Александровна все махала им своей узкой, бескостной ручкой - она долго еще их слышала.
Шестая глава
Третья рота идет в бой
Школьники
1
Ночью в Спасское пришел раненный осколком лось, он спотыкался и сипло трубил о своей беде. На площади перед лавкой сельпо он упал на подогнувшиеся колени и склонился к земле длинной головой с тяжелыми рогами-лопатами. Судорога прошла по его горбатому хребту, и лось затих.
Спасское, стоявшее в стороне от железной дороги, от Московского шоссе, прикрытое с запада вековым лесом, оставалось покуда в стороне и от боев. Пушки гремели теперь недалеко, порой слышалась даже пулеметная стрельба, но каким-то островком неверного покоя было до времени это большое село, с его бее малого тремястами дворами, - фронт обтекал его.
Лишь на третьи сутки немецкого наступления в Спасском стали то в одиночку, то маленькими группами появляться солдаты, отбившиеся от своих частей. Задымленные, грязные, кое-кто в почерневших бинтах, они садились у колодцев прямо в пыль, жадно пили воду, перематывали задубевшие портянки, поспешно расспрашивали о дороге и уходили. Промчалось через село, с запада на восток, не останавливаясь, несколько штабных машин, иные с пулевыми звездными отверстиями в стеклах; проскакала с громом и топотом гаубичная батарея, и артиллеристы тоже не остановились, чтобы дать отдых взмокшим коням; проехал, качаясь на выбоинах, автобус походной типографии.
Был безветренный ясный день, один из тех голубых прозрачных дней конца осени, которые так похожи на самое начало весны. Но невидимая, отдаленно ревевшая буря словно бы неслась по следу этих людей и гнала их все дальше. Под вечер в Спасское въехал большой санитарный обоз - длинная вереница тихих повозок с их молчаливой, будто уже неживой, человеческой кладью потянулась мимо школы на окраине села. И соскочивший с повозки врач нетерпеливо допытывался у Сергея Алексеевича Самосуда, не перехвачена ли немцами дорога в город.
- Никто не может мне сказать, где сейчас противник, - пожаловался он. - А на руках у меня девяносто семь человек…