- Я не видела, и когда вы уходили… Вы словно нарочно… - жаловалась она. - И совершенно напрасно: Маша слышала и сказала мне, что вы ушли. Она в курсе всего, что в доме, вы же знаете.
- От Марьи Александровны секретов быть не может, - согласился он.
- Но вы еще не уезжаете?
Он повертел головой:
- Сегодня я еще у вас.
- Вы потом зайдете к нам?
- Буду с полным докладом.
Они разговаривали о своем, очень важном, должно быть, для них. А в том, как они разговаривали и как смотрели друг на друга, был и еще один диалог:
"Не скрывайте ничего от меня, - просила она. - Что нам всем грозит? Что грозит вам?" И он отвечал: "Не тревожьтесь. У меня есть что-то хорошее для вас… Со мной тоже все благополучно".
- Простите! - спохватилась Ольга Александровна, вспомнив, что тут есть и посторонние. - Занимайте, пожалуйста, товарищи, свободные кровати.
Она опустилась на стул, точно силы вдруг покинули ее, но тут же встала и пошла с откинутой горделиво головой.
2
Как это было ни странно, но все телесно-изнурительное, порой почти непереносимое, что выпало нынче на долю Виктора Константиновича, - эти нескончаемые учения и марши, ночевки на голой земле, на сырой соломе, этот его твердо набитый мешок с выпирающими запасными обоймами, равномерно при ходьбе толкавший в спину, винтовка, натрудившая плечо и тяжелевшая с каждым километром, вонь пропотевших портянок, стертые до волдырей ступни, караулы, посты, наряды, опять посты, опять наряды - все это помогало ему держаться, заглушало тоску и тайный страх. И наоборот, то участливое и великодушное, что тоже было в его солдатской жизни: вечерние на привале расспросы товарищей о семье, о жене, милосердная забота сандружинницы о его настрадавшихся ногах, сочувствие молоденького отделенного командира, который на долгом переходе забирал у него винтовку и вскидывал себе на плечо, кружка, молока, что наливала ему, случалось, в попутной деревеньке жалостливая хозяйка, - все истинно доброе растравляло его душевную боль. Виктор Константинович сильнее начинал чувствовать и прелесть, и слабость, и красоту, и обреченность доброго, человечного мира. Обреченность - вот что обессмысливало все жертвы!
…Это началось у Виктора Константиновича еще задолго до войны: в какую-то невеселую пору своей жизни он задумался над удивительной живучестью зла. Люди, лучшие из людей, на протяжении веков боролись со злом, изобличали его, проклинали, изгоняли, а оно лишь меняло обличье, обнаруживая неукротимую волю к распространению. Простая логика голосовала за общность человеческих интересов, но, вопреки логике - и это вызывало болезненное недоумение, - зло продолжало наступать: не прекращались войны и завоевания, сильные угнетали слабых, целые народы уничтожались или погибали в рабстве. Формы насилия непрерывно совершенствовались, и даже наука служила им: Джордано Бруно сожгли на костре, Сакко и Ванцетти обуглились на электрическом стуле… И Виктор Константинович лишь из инстинкта душевного самосохранения противился еще некоторое время этим мыслям; среди близких людей он даже прослыл оптимистом и всеобщим утешителем. Но больше, чем другие, он сам, книжник и немного поэт для себя и для друзей, со своим детством в благополучной семье, где все оберегали друг друга, любимец матери, передавшей его из рук в руки заботливой жене, - сам нуждался в утешении, в этой искусно поддерживаемой, приятно теплой душевной температуре.
Истомин и точно был отзывчив, а вернее, обладал достаточным воображением, чтобы понять чужую беду. Но он знал о себе и то, что у него никогда не хватало духу даже на самооборону; он уступал и в своей собственной беде. Сколько он себя помнил, он всегда чего-нибудь боялся: родительского неудовольствия, резкого слова, ссоры, огорчения, обиды - он всегда слишком боялся несчастья, и это, собственно, и сделало его несчастливым. И хотя всегда находились какие-то внешние пристойные объяснения его уступчивости, он-то сам сознавал, что истинная ее причина заключалась в одном и том же: он переживал свое поражение еще до того, как оно случалось, а пережив его, было уже нетрудно смириться с ним.
Еще в юности Истомина поразила смерть младшей сестры, двенадцатилетней умницы и красоточки, заболевшей мучительной и неизлечимой болезнью; до последней минуты он уверял всех в ее скором выздоровлении, споря внутренне с дикой несправедливостью совершавшегося. Эта несправедливость проявлялась не только в неразумной природе с ее безучастными к людям законами, но и в отношении разумных существ друг к другу. Иногда Истомину казалось, что в самом человеке имеется какой-то дефект, губительное несовершенство. Детям часто доставляло непостижимое удовольствие мучить животных, мальчишки стреляли из рогаток в воробьев, обливали кипятком кошек. Легко накапливались жестокие примеры: кто-то убил из ревности жену, кто-то оклеветал из зависти лучшего друга. И какой же поистине беспомощной оказывалась доверчивость перед предательством, невиновность перед подозрительностью!
Постепенно Виктор Константинович стал отстраняться от всего, что грозило непосредственным столкновением с жестокостями жизни; он замкнулся и растерял друзей. Свободной от зла оставалась как будто одна только поэзия - эта вымышленная, призрачная страна, в которой если и происходили катастрофы, то условные, облагороженные; великая поэзия обладала могуществом превращать воду в вино, траур - в нарядную одежду и слезы - в бриллианты. Виктор Константинович сделался частым посетителем букинистических лавок, отыскивая там полузабытых поэтов пушкинской плеяды - предмет своей ученой диссертации; в бессонницу он перечитывал своих любимых: Леопарди, Бодлера, Шелли, Анненского, Рильке, пока рядом тихо посапывала во сне жена. Но утром действительность снова громкими голосами заявляла о себе, и туман поэзии рассеивался. Виктор Константинович быстро стал стареть, и сам замечал это. В студенческой молодости женщины говорили ему, что он похож на Александра Блока: такое же удлиненное лицо, такой же высокий лоб, такие же очень светлые глаза. И, гордясь втайне этим сходством, он и свои волосы устроил "по-блоковски" - полувоздушным ежиком. Невесть от чего, они рано начали седеть, а в походке у него появилась стариковская неуверенность.
Теперь на людях он редко бывал вполне спокоен; искренне сострадая им, он в то же время остерегался их - своих квартирных соседей, своих сослуживцев. И случались дни, когда он с опаской, с сердцебиением открывал газеты: в мире сбывались как будто чудовищные предсказания пророка Иеремии.
Точно некий вирус ненависти распространялся по миру - он назывался фашизмом; проникая в мозг, он превращал человека в убийцу. И перед этой эпидемией ненависти бессильными оказались и "острый галльский смысл", и "сумрачный германский гений". Лавочники в центре Европы складывали костры из книг своих философов и поэтов, словно мстили за то, что философы и поэты пытались их очеловечить. С проблеском надежды Истомин следил еще в те годы за сообщениями из Испании - нищей и храброй Испании, в которой вновь зазвенел меч благородного рыцаря из Ламанчи. На зов о помощи отовсюду устремились к Пиренеям добровольцы-интернационалисты, странствующие рыцари нашего века. Но и этот цвет человечества был частью уничтожен, частью рассеян закованным в танковую броню злом; Мадрид, преданный своими генералами, пал. И Виктор Константинович даже поссорился с женой, когда, тревожась за него, она сказала: "Подумай о себе. Ты не спал всю ночь, на всех тебя не хватит". Он распалился, стал кричать о позоре равнодушия, но, заметив слезы в глазах жены, тоже заплакал - первый раз после смерти матери. Так они и помирились, плача о судьбе Испании у себя в Большом Афанасьевском переулке в Москве, в своей комнате, заставленной громоздкой родительской мебелью, в старой коммунальной квартире на четвертом этаже.
Далее, будто в адовом кегельбане, стали валиться и другие столицы, пали Вена, Прага, Варшава, подожженная пикирующими бомбардировщиками; сдался Париж. И по примолкшим в унижении Елисейским полям, мимо Триумфальной арки, мимо могилы Неизвестного солдата проползли, лязгая, немецкие танки. Величайшее зло пожирало целые народы, оно с неправдоподобной быстротой наливалось силой, тучнело… А в одно воскресное утро Виктор Константинович и его жена, сидя за чаем, услышали из репродуктора:
"…Сегодня, в четыре часа утра… без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Киев, Житомир, Севастополь, Каунас…" Бело-румяное, милое лицо жены сделалось слезливо-дряблым, и она тут же машинально стала убирать со стола, хотя они только приступили к завтраку. А спустя еще недолгое время он, Истомин, автор книги "Лирическая поэзия первой половины XIX века", одним из первых в институте, где преподавал, пришел записываться в дивизию народного ополчения.
Он не размышлял тогда и не оглядывался, он действовал, как человек, над которым убийца занес руку. В парткоме у стола секретаря теснились работники института и студенты-москвичи; они расступились перед Истоминым, а один, совсем юнец, первокурсник, со странной седой прядью в черных, взлохмаченных волосах, громко и чересчур уж весело проговорил:
- Виктор Константинович, и вы? Вместе пойдем! Будем у вас консультироваться в свободный час.
И Истомин таким же преувеличенно бодрым тоном ответил, что, разумеется, они не будут терять зря времени, так как войны кончаются, а наука бесконечна.
Вечером того же дня жена принялась шить ему походный, заспинный мешок. В качестве материала для мешка была извлечена из маминого комода старая зеленая портьера, украшенная узором из золотой тесьмы.
- Как раз подойдет - защитного цвета, - сказала жена. - А эту дурацкую тесьму мы спорем.
Они сидели за зашторенными окнами - Москва с вечера должна уже была становиться невидимой. Виктор Константинович выпил за ужином водочки, они послушали сводку Совинформбюро, и он неожиданно объявил, что жалеет, что он не летчик: был бы он летчиком, а не исследователем русской поэзии, все было бы просто и безотложно - он сегодня охранял бы воздушные подступы к Москве. Он не бахвалился, он чувствовал уже растерянность, и ему казалось, что, имей он военную профессию, он был бы спокойнее.
Жена оторвалась от шитья, откинула со лба волосы пухлой, как у младенца, рукой и жалостливо посмотрела: эта его многолетняя нянька догадывалась, какое смятение царило в его душе.
- Подойди, Витя, дай примерить на тебе лямки! - попросила она.
Через два дня Виктора Константиновича позвали к директору института; в кабинете сидела большая комиссия: товарищи из райкома, из военкомата, секретарь парткома, кто-то еще. И директор сухим тоном, не глядя Истомину в глаза, объявил, что по ходатайству кафедры ему дана "броня" и он оставлен в институте.
- А зачем, собственно? - обиженный этой сухостью, запротестовал Виктор Константинович. - Что я, хворый?
"Хворый" выскочило как-то неожиданно - слово было не из его обычного лексикона и прозвучало для него самого неискренно. Сердце его заколотилось, и он подумал, не поторопился ли он с отказом от "брони".
Командир из военкомата, пожилой, со склеротической розовой сеточкой жилок на щеках и с орденом Красного Знамени на шелковой розетке, как носили в гражданскую войну, рассмеялся: ему понравился ответ этого интеллигента-ученого:
- "Хворый… Что я, хворый?" - с удовольствием повторил он.
Директор поднял на Истомина оживившийся взгляд и подобревшим голосом сказал, что если Виктор Константинович настаивает, то пусть уж идет в ополчение, а он, директор, уладит дело с руководителем кафедры.
И еще через несколько дней их дивизия в полковых колоннах двинулась по Арбату на Фили и дальше - куда-то в Подмосковье. Ополченцам не выдали пока ни оружия, ни армейского обмундирования, и они шли во всем своем, в том, что поплоше: в стареньких пиджаках, в обтрепанных пальто, в обмятых шляпах, с туристскими или самодельными рюкзаками; кто-то тащился с двумя чемоданами - на груди и на спине, - соединенными ремнем. В колоннах - по четыре в ряд - шли разные люди, и шли они по-разному. Чему-то радуясь, толкались и наскакивали на идущих впереди школьники из девятых-десятых классов, и, глядя вниз, под ноги, поглощенные своими думами, шагали отцы и мужья, которым перевалило за сорок, за пятьдесят.
На тротуарах останавливались прохожие, в открытые окна из-за занавесок и цветов высовывались женские головы; любопытные приподнимались на цыпочки, чтобы ничего не упустить. Были слышны выкрики: "Возвращайтесь с победой!", "Бейте фашистов на их земле!", "Кончайте с Гитлером!" А на иных лицах ясно читалась тревога: уход этих невооруженных, по-будничному одетых москвичей наводил, должно быть, на мысль, что дело на фронте обстояло хуже, чем сообщалось в сводках, если уж понадобилось такое подкрепление. Маленькая, согнутая дугой бабка в черном, монашеском платочке крестила уходящих мелкими крестиками. Недалеко от Истомина упала брошенная из высокого окна роза, ярко-пунцовая, пышно расцветшая на зеленом стебле, и точно разбилась об асфальт. Когда выбежавший из колонны паренек поднял ее, она вся вдруг осыпалась угловатыми, как черепки, лепестками.
Взойдя на Бородинский мост, Виктор Константинович оглянулся… Позади еще виднелись крыши домов на Смоленской площади; где-то там находился и Староконюшенный переулок, в котором формировался в здании школы, в классных комнатах, их полк. Справа и слева текла Москва-река, тихая и светлая в этот безветренный вечер; по горизонту в оранжево-дымном воздухе маячили тонкие вертикали заводских труб; неярко там и тут блестели купола церквей - вокруг еще была Москва, его, Истомина, город. Но уже остались позади и университет на Моховой, в котором он учился, и Ленинская библиотека, где он, усердный студент-филолог, познакомился в читальном зале с девушкой из педагогического, ставшей его женой, и Красная площадь, и площадь Маяковского, и Ваганьковское кладбище, где были похоронены его мать и отец, - позади осталась вся его жизнь. И невыносимое чувство конца этой жизни - расставания, разрыва, вечной утраты - пронзило его. Никто из людей, уходивших в тот вечер из Москвы, не знал, что именно всех их, и каждого в отдельности, ожидало, не знал этого точно и Виктор Константинович. Но впервые ему во всей реальности представилось: он уходил от своей жизни на войну; впереди, там, куда все направлялись, была она - война, фронт, бой! - нечто немыслимое по жестокости. И как будто белые молнии рвались уже впереди, в засиневшем к ночи воздухе - немые, неслышные, видимые пока лишь ему одному.
На мосту, догоняя своих мужчин, пробегали жены - простоволосые, с ликами мучениц. Стайка девочек в белых блузках, в красных галстуках пронеслась навстречу, тоже кого-то разыскивая. И тогда ополченцы, не сговариваясь, запели - один начал, другие тотчас подхватили: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов…" Они пели, ободряя тех, кто оставался, и самих себя, пели крикливо, напрягая голоса, бросая вызов всем угрозам, всем - черт побери! - смертям, перебарывая свое томление. Вместе со всеми отчаянно громко пел и Виктор Константинович…
За заставой пение так же почти разом прекратилось и шеренги сломались; вскоре кто-то стал с непривычки отставать. Этот первый марш ополченцев оказался довольно долгим: взошла луна и зашла луна, забрезжил рассвет, а они все брели, растянувшись кучками по шоссе. И утро, солнечное, свежее, наполненное птичьим гомоном, засияло во всей своей прелести, когда их остановили на дневку. Но Истомин был уже не в силах обрадоваться этому новому дню: без мыслей повалился он в мокрую, облитую холодной росой траву. А часа через два старшина поднял его и с двумя другими бойцами послал рыть канавку для отхожего места. Вся опушка чудесного молодого леса: тонкие березки, рябинки, молодые, нежно-зеленые елочки - являла уже мерзостное зрелище. На войне ужасно воняло - и это было одним из первых сильных военных впечатлений Истомина.
А затем началось долгое ожидание, тем более мучительное, что для него это было ожидание конца! Ополченская дивизия, в которой служил он, не участвовала покамест в боях, ее держали во фронтовом резерве. Но, конечно, и ее тяжкий час неминуемо приближался; уже не стало у нас Смоленска, не стало Киева, немцы прорвались к Ленинграду!.. В комендантской роте, откуда недавно Истомина откомандировали временно в интендантство, солдаты - а солдаты бывают порой осведомлены лучше, чем о них думают, - передавали друг другу слова какого-то большого генерала: "Надо готовиться к отражению удара на Москву".
- Перекур кончается, ребята, хватит даром хлеб есть… - услышал как-то Истомин от товарища по взводу, шестнадцатилетнего девятиклассника, известного тем, что он охотно делился со всеми своей пайковой махоркой - сам не мог никак пристраститься к курению; мальчик ждал боя с нетерпеливым любопытством. И Виктор Константинович подумал, что этот славный паренек заплатит вскорости за солдатский хлеб - котелок борща и кашу из горохового концентрата - самой дорогой ценой.
Истомин видел и то, что жизнь отливала, убегала из прифронтовых районов. Эвакуировались заводы, пустели городские улицы; в деревнях все чаще попадались избы с заколоченными наглухо окнами, как после большого мора; по дорогам брели навстречу - к Москве и за Москву - медленные, покорные стада, тянулись, окутанные пылью обозы с бабами, с ребятишками - люди устремлялись в глубь страны, спасаясь от этого бронированного ужаса, надвигавшегося с запада… Виктор Константинович все последние дни чувствовал себя свидетелем крушения мира людей, свидетелем, впрочем, бесполезным, так как во всеобщем крушении должен был исчезнуть и он.