А Виктора Константиновича не хватило и на то, чтобы уяснить себе, что, собственно, было ему предложено. Он словно бы окостенел внутренне, утратил чувствительность, все впечатления лишь скользили по верху его сознания…
И он даже не слишком взволновался, когда перед сожженным мостом выяснилось, что еще одна их попытка вырваться из окружения также провалилась, - другого он не ожидал. Его не вывело из этого тошнотного полусна, не потрясло и зрелище самой смерти: на спуске к реке, на виду у всех, лежали в неловких, неудобных позах трупы людей, погибших на переправе, - троих мужчин и женщины. Один из мужчин, с реденькой, завернувшейся кверху бородкой и отверстым, как в крике, ртом, неестественно подвернул под спину руку; у другого, с обгорелым, черно-багровым, пузырчатым лицом, руки были раскинуты в стороны, как на распятии; женщина лежала ничком, и почему-то на ней был только один сапог - другой, вероятно, соскользнул с худой ноги в коричневом чулке, когда женщину вытаскивали из воды; намокшая гимнастерка облепляла ее длинную, плоскую спину, а в ее слипшихся волосах застряли желтые листья.
"Откуда эти листья?" - только и подумал Виктор Константинович… И потом, как бы с недоверием, спросил себя: "Это и есть смерть?.." Впервые сейчас он увидел ее такую - на земле, на седой от пыли траве, у дорожной обочины - смерть на войне, не ту, что мы воображаем для себя, не особенную, а заурядную, бездомную, под открытым небом, поражающую своей голой простотой. И ему померещилось, что тут что-то не так, что истинная смерть должна выглядеть иначе и что эти люди вот-вот пошевелятся и лягут поудобнее.
Вокруг была чрезвычайная суета, напоминавшая странным образом ярмарочную: шоферы, ездовые, кладовщики, писаря, ремонтники, почтари, военторговцы - все, кто угодили тут в западню, собирались кучками, шумели, советовались, перебегали с места на место. Но эта напрасная суета как бы не имела к Виктору Константиновичу никакого отношения - скорее, даже раздражала. И он пустым взглядом смотрел на далекий, в двухстах примерно метрах, противоположный берег, куда все так отчаянно стремились попасть… Этот низкий, пойменный берег освещало время, от времени из-за тучек солнце, и тогда он становился чудесно, по-майски зеленым. За сочно-зеленой, ровной стенкой осоки, спускавшейся к самой воде, нежно, светло зеленел гладкий, как газон, лужок, дальше серебристо-зелеными клубами стояли на лужку ивы… Спасение, ожидавшее всех там, за рекой, было похоже на вновь наступившую, неурочную весну; она манила к себе так сильно, что кто-то, завязав узлом одежду и приторочив ее на спине, бросился вплавь в осеннюю воду. Но, на отрешенный взгляд Виктора Константиновича, и этот дальний берег был только обманным миражем, что неминуемо должен рассеяться при приближении.
…Веретенников, выскочив из машины, тут же бросился доискиваться, что же такое произошло на мосту - не в его натуре было наблюдать происходившее в бездействии.
Полуодетый мальчик, побывавший, должно быть, в воде, откликнулся на его расспросы… Босой, в облепивших тонкие ноги заношенных подштанниках, мальчик сидел у дороги, недалеко от мертвецов, весь заголубевший от холода, и, обхватив себя скрещенными руками, растирал голые плечи. На кусте сушилась его армейская гимнастерка и, как горшки на плетне, торчали на ветках, вверх головками, сапоги с протертыми насквозь подметками.
- Яны удвох ехали… А потым с возу враз и побегли, - вздрагивающим голосом рассказывал этот солдатик. - Яны як раненые бойцы ехали, як усе… у пилотках… Я их добре бачив, близенько…
- Не запомнил, какие они из себя, эти двое?.. - допытывался Веретенников.
- Якие?.. А ниякие… Здоровы як те вепруки, трясца их матери!.. И у пилотках… Я ж казав.
- Ты их приметы скажи, - просительно проговорил Веретенников. - Особых примет не заметил?
- Не, не заметил… - солдатик повел своими отрочески-тонкими плечами. - Чего бачив, то бачив, а чего не бачив - извиняйте. - Он немного подумал. - У одного усища здоровые…
- А потом что было? - поторопил Веретенников.
- А потым яны с моста прыг, прыг… а на ихнем возу зараз же и рвануло, и огонь снопом!.. - Мальчик потянулся и потрогал край своей гимнастерки, распяленной на раките. - Не сохне, трясца его матери… А коняка - враз на дыбки - скачет, а на хвосте огонь…
- Эх, как же их в воде не шлепнули?! - вознегодовал техник-интендант.
- А я так само в реку скоканул, что было робить?.. - сказал мальчик. - Другие так само поскокали, а кого скинуло… Яны, стервы, под воду ушли, а выплыли где, я не бачив. А мост гарыть, а коняка, як тая комета…
- Ты кушать хочешь? - неожиданно спросил Веретенников.
- Не, не хочу, - сказал мальчик.
- А кушать все равно надо, хочешь - не хочешь, для быстрого роста, - сказал Веретенников и тут же распорядился: - Истомин, Кулик, покормите хлопца! Дайте ему что-нибудь надеть на себя.
Завидев на дороге в беспокойном скоплении людей военного с комиссарской звездой на рукаве шинели, с тремя "шпалами" на воротнике, в петлицах, он стал энергично к нему пробираться. Комиссар, оборачиваясь из стороны в сторону, помахивая успокоительно рукой, пытался навести какой-то порядок, - впрочем, он больше увещевал, чем приказывал, упрашивал не скопляться на открытом месте, съезжать с дороги, становиться в укрытие, под деревья. И, по мнению Веретенникова, этому симпатичному старшему батальонному комиссару с мягко звучавшей интеллигентной речью, с русой округлой бородкой, прямо-таки великану по росту и сложению, недоставало командирской властности, металла в голосе. Доложившись, как требовал устав, старшему по званию товарищу, Веретенников отдал себя в его оперативное распоряжение. И комиссар откровенно обрадовался. "Вот спасибо, удружили, голубчик!" - простодушно воскликнул он.
Несколько позднее Веретенников узнал, что старший товарищ был комиссаром армейского госпиталя, размещенного тут, в старом монастыре, а в довоенной жизни - ученым, из Академии наук. И хотя их знакомство оказалось совсем коротким, как чаще всего и бывает на войне, Веретенников огорчался впоследствии, что оно, увы, не продолжилось. Эта чрезмерная и, что уж говорить, неуместная на войне деликатность хотя и заслуживала порицания, но, противно всякой логике, понравилась ему.
А сейчас, спустя лишь несколько минут, маленький техник-интендант 2 ранга уже на всю дорогу командовал своим высоким тенором, тонковатым, но звенящим:
- Очистить проезжую часть! Рассредоточиться! Укрыться! Живо! Живо! Что вы там чешетесь?! Повторяю - рассредоточиться и замаскироваться!.. Ввиду возможного воздушного нападения.
Быстрый, ладный, франтоватый, затянутый в желтые офицерские ремни, в новенькой фуражке с блестящим на солнце лаковым козырьком, он легко вышагивал вдоль обочины, а останавливаясь перед каким-нибудь замешкавшимся возницей, вперял в него снизу черненькие, гипнотизирующие глаза.
- Ну-с, будем шевелиться или будем ждать фугаски на голову? - спрашивал он.
Свои две машины Веретенников отвел довольно далеко - метров за двести пятьдесят и поставил на берегу, под ветвистыми, клонившимися к воде вербами. Забрав затем с собой Кулика и Кобякова, он вернулся на дорогу… Старший батальонный комиссар сколачивал теперь строительную команду для быстрейшего восстановления моста. Дело представлялось трудным, но при достаточной энергии посильным, так как мостовые опоры уцелели. А главное - раздумывать не приходилось: другого моста на десятки километров вверх и вниз по реке не было. И, чтобы эвакуировать отсюда большой переполненный госпиталь и переправить все скопившиеся здесь армейские тылы, никакие трудности не могли служить препятствием.
С машинами остался Виктор Константинович и с ним - доверенный его заботам Гриша Дубовик, четырнадцатилетний солдатик.
Как и следовало ожидать, вскоре в небе появились немецкие бомбардировщики. Летя с запада, они на этот раз не возвращались с бомбежки, а с волнообразным нарастающим воем шли на бомбежку, обремененные многотонным грузом. Звеньями, в боевом порядке, они исчезали порой в летящих навстречу тучках и, пронзив их, появлялись снова, увеличившись в размерах. На переправе не было уже заметных целей, дорога опустела, люди, принявшиеся было за восстановление моста, рассыпались, залегли, и бомбардировщики стали пикировать на город и на монастырь.
Виктор Константинович стоял в своем ивовом укрытии, около машин, и смотрел - смотрел, застыв, как в столбняке. Береговой откос здесь несколько повышался, и сквозь завесу из ветвей, с немногими трепетавшими на них листьями, ему было видно, как умирал под бомбами этот город… Там, на его тихих улицах, в его садах, словно бы извергались с каменным грохотом вулканы. Бомбы ложились сериями - можно было даже видеть, как их черные рои отделялись от самолетов, неслись вниз, - и внизу сериями вспухали бурые, черно-желтые облака. Мгновенно разрастаясь, они сливались в одну низкую, колыхавшуюся тучу, ее комкало взрывной волной. И тут же грохотали новые разрывы и вспухали новые облачные клубы, воспаленно подсвеченные заревом, - в городе забушевали пожары.
Высокий, заостренный, как огонь свечи, золотистый язык прорезал дымную тучу… Истомин подумал, что это загорелся Дом учителя, их недавний не долгий приют. Так, светло запылав, он и отлетел к небу, этот Дом со своим солнечным зальцем, с райскими лимонными деревцами, с портретом Льва Толстого, с книжными шкафами, с говорливыми половицами. И Виктор Константинович не оплакал его гибель - лишь мелькнула, тут же пропав, мысль о женщинах, что оставались там, в доме. Хорошо, если успели добежать до какого-нибудь убежища, а если не успели? - и, наверное, не успели… Дым вдруг повалил в другом месте гуще, приобрел чадный, голубоватый оттенок - дошла, видно, очередь и до маслозавода, до тех чистеньких домиков, обсаженных рябинами. И может быть - с каким-то отстраненным ужасом подумалось Виктору Константиновичу, - может быть, не стало в эту минуту ни старой, толстой бригадирши, угощавшей их сливками, ни молочно-глянцевитой девочки, которую так волновало: "Где правда?"
Струйка совсем белого дыма вплелась в плотную, неспокойную тучу, бесследно растворилась в ней. И Виктор Константинович, точно кто ему подсказал, подумал о древней церковке со слюдяными оконцами, что с незапамятных лет стояла в городке, а сейчас изошла белым легким дымком.
Он вздрогнул и обернулся, почувствовав, что кто-то коснулся его локтя, - Гриша Дубовик, его подопечный, подошел сзади.
- Чего робять, трясца их матери?! - закричал мальчик. - Як у том цирке летают.
И верно - бомбежка вызывала представление о гигантском цирковом аттракционе под куполом неба. Бомбардировщики описывали плавные кривые и, сваливаясь в пике, падали носом на цель, затем так же плавно, округло выходя из пике, они почти вертикально взмывали к зениту - и опять выписывали круги. А на земле занимались пожары и носились смерчи из вонючих газов и раскаленных кусков металла; стоял непрерывный, длинный вой и грохот…
Дьявол! - дьявол кружил над людьми, и завывал, и ревел от неутолимой злобы, истребляя все, над чем пролетал!
Разрывы стали приближаться к реке. Несколько крупных фугасок взорвались за монастырскими стенами, и вставшие там высоченные фонтаны были розовыми от кирпичной пыли. Когда пыль рассеялась, открылись в стенах новые обвалы, ярко-красные, как свежие раны. Еще одна серия бомб частью попала в реку, подняв там водяные столбы, частью искромсала береговой откос.
- Ложись, дяденька! Хутчей, хутчей! - проник в сознание Виктора Константиновича голос Гриши, кричавшего в самое ухо.
И он послушно повиновался - лег в траву лицом вниз. Напрягшись всем телом, стиснув туго заскрипевшие зубы, он ждал бомбы, которая должна была покончить также с ним. И все, что еще оставалось в его померкшем сознании, все его ощущения, его страх, его смертная тоска, - все, что было им, Виктором Константиновичем Истоминым, сосредоточилось в одной точке спины, между лопатками, там, куда должна была ударить нацеленная в него неотразимая стрела.
Девятая глава
"Давай на оборону!"
Солдаты
1
Город еще горел, когда к нему подошел батальон одной из московских ополченских дивизий. И, не входя в город, а вернее, в дымную завесу, закрывшую то, что осталось от него, старший лейтенант, командовавший этой полусотней бессонных, черных от пороха людей, называвшейся батальоном, приказал окапываться. Дорогу дальше преграждала река, и моста на ней, значившегося на карте, уже не было; по берегу, вверх и вниз, расползались сотни машин и подвод, застрявших здесь, - армейские тылы. Какая-то импровизированная саперная команда копошилась, впрочем, на берегу, пытаясь вновь навести переправу. И командир ополченцев принял единственно правильное решение: прикрыть саперов - немцы могли появиться в любой момент.
А вскоре к реке вышел еще один отряд - прорвались из окружения пограничники, три десятка бойцов с двумя станковыми пулеметами и с 82-миллиметровым минометом; командовал ими раненый старшина заставы, которого несли на носилках. И пограничники присоединились к ополченцам. Те окопались справа от дороги - многоколейного, разъезженного большака, залегли в садах и на полевом выгоне, в свежих воронках, установили пулеметы в проемах окон каменного амбара; пограничники заняли позицию слева, на выходе из молодого березняка, перед лесистой балочкой.
Они только успели зацепиться за этот рубеж, как показались немцы. Мотоциклисты, осатанело треща и стреляя, атаковали с ходу по большаку и тут же круто повернули назад, встреченные перекрестным огнем. Несколько наездников в рогатых касках были выбиты из своих седел, распластались в пыли, и из простреленного бачка с горючим побежало по колее проворное желтое пламя. Но очень скоро в расположении ополченцев заверещали и стали лопаться мины - немцы; били из-за дальнего леса. А когда минометный налет кончился, в атаку по большаку бросились перебежками автоматчики.
…Петр Горчаков лежал на кирпичах в проломе монастырской стены и смотрел вниз, на начавшийся бой. Во время недавней бомбежки Горчаков был контужен взрывной волной, упал, к счастью, на здоровую ногу, но оглох. Звуки боя - эти вспарывающие воздух, визжащие, трескучие, ухающие, гремящие звуки едва, как слабый шепот, как вздох, как бормотание, доходили к нему. Но с его наблюдательного пункта в проломе стены, с пятиметровой приблизительно высоты, ему было видно и то, чего, может быть, не знал еще командир части, занявшей здесь оборону.
Только что эта маленькая часть, закрепившаяся на городской окраине, отбросила немецких автоматчиков. И на широкой серой ленте большака, и на лиловатом от вереска выгоне, перед черными бомбовыми воронками, и на побуревшей траве, под белыми березками, валялись недвижные, серо-зеленые, будто скомканные, фигурки - эти никогда уже не поднимутся. Но другие, живые немцы - и Горчаков видел это - готовили более опасный удар. Слева от дороги, вдали, где открывалось за лесом светлое, осеннее поле, уставленное, как шапками, несвезенными снопами, появились танки; Горчаков насчитал семь темных, ползущих коробок, - должно быть, тяжелых Т-III; их удлиненные тела с тонкоствольными пушками были, несмотря на расстояние, отчетливо видны на фоне жнивья. Туда же подошла и рассыпалась между снопами стрелковая часть; возможно, немцы намеревались обойти наш несильный заслон… А сейчас они возобновили минометный обстрел: там и тут по всей окраине и в березняке носились дымные космы минных разрывов и искрил красноватый огонь.
Горчаков почувствовал, что ему не хватает воздуха, глотку будто сдавило, не помня себя, он закричал, как от боли, выматерился - и не услышал своего голоса… Что же такое происходило?! Из какой бездонной прорвы они все ползли - эти коробки с пушками?! Откуда все вновь и вновь выбегали эти серо-зеленые человечки с автоматами, поливавшие перед собой свинцом?! Горчаков самолично выпустил уже в них не одну тысячу пуль - с первых чисел июля он находился как бы в одном затянувшемся бою, - пока самому ему пуля не перебила ногу. И он удостоверился уже, что их танки тоже могут гореть, как скирды соломы; под Смоленском, на берегу Днепра, он в летний, бессолнечный от порохового тумана день сам зажег их самоходку - не связкой гранат даже, а бутылками с термитом… И все ж таки они шли вперед - эти серо-зеленые стреляющие человечки: свалишь одного - бегут двое! Казалось, они так и рождались с трясущимися автоматами, множились в отравленном взрывчаткой, шибающем вонью паленой резины воздухе. А там, где они проходили, пылали города, огонь пожирал нескошенную ниву и под поблескивающими траками умирали, вдавленные в землю, бойцы противотанковых расчетов, расстрелявшие свой боезапас.
Сейчас вот догорал невдалеке еще один русский город: громадная, окрашенная понизу багровыми отсветами туча колыхалась в его стороне. А лежавшие здесь, в монастыре, полтысячи раненых солдат - безногих, безруких, с распоротыми животами, с пробитыми черепами - были бессильны помочь даже самим себе… Горчакову все никак не удавалось глубоко вздохнуть, его глотка будто сузилась. И он бессознательно гримасничал от этой муки - физической муки гнева, не находившего выхода.
…Монашеские кельи и здание монастырской гостиницы, превращенные в госпитальные палаты, не пострадали от бомбежки: фугаски упали на крепостную стену и на собор, белокаменный фасад которого весь обрушился крупными глыбами, открыв свету этого дня многоликий, почерневший в долгой полутьме иконостас и золоченые царские врата - они распахнулись от воздушной волны… На засыпанном обломками монастырском дворе толпились теперь все, кто только мог передвигаться без посторонней помощи, и санитарки выносили во двор носилки с тяжелоранеными. Вчера еще госпиталь стал готовиться к эвакуации, с утра сегодня ожидался транспорт из тыла, и легкораненым и выздоравливающим было заблаговременно выдано обмундирование. Но транспорт так и не пришел; люди уже знали, что мост на реке сгорел и что переправа с восточного берега сюда и отсюда на восток невозможна, если только мост не будет восстановлен. Судьба всех решалась в недалеком бою на большаке, перед стенами монастыря, - и все здесь вслушивались в звуки этого боя, думая об одном и том же: отобьются там наши, устоят или уступят?