- Сделайте для меня!.. Сделайте маленький снимочек… Ну, не самый маленький - средний… Мне хочется, чтобы мы с Федерико были вместе. Вы понимаете? Ну конечно понимаете… Мне надо, чтобы мы были вместе… - Ее лицо смеялось, а шепот был молитвенно жарким. - И теперь все зависит от одного вас! Ну пожалуйста!
- От меня? - саркастически переспросил Федор Саввич. - Я могу теперь поднять только эту пепельницу… Что я еще могу?
- Все! - горячо прошептала Лена; ей сделалось необычайно интересно, и она почти совсем поверила сейчас - так захватила ее эта полуигра! - в могущество старого фотографа.
- Вы можете сделать так, что мы с Федерико будем всегда вместе… Даже через сто лет!
Федор Саввич перевел невольно взгляд с нее на молодого человека в дверях и опять вернулся к ней. "Вам неизвестно даже, что с вами будет завтра, не то что через сто лет", - сложилась у него фраза… Но совершенно независимое от этих мыслей, неожиданное впечатление поразило его.
В прямоугольнике двери, открытой на площадь, бело сиял воздух, вновь наполненный солнцем, и фигура молодого атлета, прислонившегося к косяку, рисовалась четким силуэтом. Лучи, отраженные от застекленной верхней половинки двери, давали боковое освещение, и античный - так и подумал Федор Саввич - профиль этого юноши: линия прямого носа без изгиба переходила в линию лба, над которым нависали крупные крутые витки, - был очерчен высвеченным контуром. Спутанные волосы девушки, пронизанные солнцем на "контражуре" - косынка соскользнула у нее на затылок, - окутывали ее голову легким облачком, а глаза на затененном лице светились словно бы изнутри.
Девушка и парень, ее спутник, являли собой поистине редкостную "натуру", и Федор Саввич невольно восхитился и обрадовался.
Именно так - обрадовался! Он и в самом деле был художником, помимо своих "художнических" причуд, своего тщеславия, а сегодня и помимо своего отчаяния. Он оставался художником даже при всех изъянах своего вкуса, бескорыстно радуясь каждой встрече с тем, что казалось ему прекрасным. Корысть, особая, художническая, появлялась, впрочем, чуть позднее - в желании удержать, сохранить навечно хотя бы частицу хрупкой, бегущей земной красоты. И это повелительное желание еще раз, не спросясь, завладело Федором Саввичем в его "последний день" - о конце мира как-то сейчас позабылось.
- Ну что вам стоит? - упрашивала Лена. - Снять, проявить, напечатать - все это можно за полчаса, даже меньше.
Федор Саввич, не слушая, наклонял машинально голову то к одному плечу, то к другому, сосредоточенно всматриваясь в нечаянную "натуру". Он не просто теперь любовался ею, он пытался проникнуть в ее тайну, которую ему предстояло раскрыть и запечатлеть в очищенной, в совершенной форме.
- Подвинься-ка влево… на полшажка, - в задумчивости проговорил он. - Ты, ты, Елена! Левее на полшажка… И опусти руки… Разведи их - слегка… Вот так! Теперь отступи на шажок… Ну так, пожалуй, так… Зафиксируем!
И на его тяжелом, щетинистом, стариковском лице выступило новое выражение - выражение лукавства.
- Не сходите, ради бога, с мест!.. Так будет замечательно!.. Замрите! - гулким шепотом попросил он, словно вовлекая свою "натуру" в какой-то заговор. - А я - аппарат сейчас!..
Он попятился, торопясь, и скрылся за дверью позади стола, что вела в его рабочий павильон…
Но "фотоэтюда" на тему "Солнечная юность" или "На пороге счастья", как подсказывало уже Федору Саввичу воображение, ему так и не удалось сделать. Когда он возвратился, неся аппарат с треногой, "натуры" на месте не оказалось - Лена и Федерико стояли за порогом ателье, на тротуаре, подняв к небу головы. И был явственно слышен воющий, волнообразный звук, который непрестанно усиливался.
- Немцы! Летят сюда! - крикнула со звонкой отчаянностью Лена. - Федор Саввич, скорее - немцы!
…Потом все трое, они бежали через пустынную площадь к исполкому, где во дворе была вырыта щель. Федор Саввич противился сперва, ревел во весь свой голос, что он "чихать хотел", что "пускай все пропадом, к чертям!", но Федерико подхватил его под локоть и повлек. На крыльце исполкома стояла, озираясь по сторонам, Ольга Александровна, не зная, где искать Лену. Завидев бегущую племянницу, она сразу обессилела и опустилась на ступеньку, села.
Тяжелые "юнкерсы" - Федерико принялся считать их, насчитал до четырнадцати и сбился со счета - в сопровождении "мессершмиттов" шли против солнца, поблескивая металлическими плоскостями, и было видно, что они идут прямо на город… Лена помогла тетке спуститься в узкий окоп и крепко обняла ее; Ольга Александровна кривила губы, что должно было означать улыбку.
Федерико спрыгнул в щель последним, когда самолеты стали снижаться.
- Mierde! - сквозь зубы ругался он. - Mierde!
И их случайный сосед в окопе - человек в очках, в клетчатой кепке, с противогазом через плечо - подозрительно его оглядел.
Вскоре в железном, невыносимом реве, рушащемся с неба, пропали все другие звуки… Люди лишь беззвучно шевелили губами, когда пытались говорить. А весь окружающий мир точно утратил свою материальность, стал призрачным, невесомым. Единственно вещественным и все более тяжелевшим, пригибавшим книзу, вдавливавшим, вбивавшим в землю был теперь один этот рев.
Лена сморщилась и уткнулась лицом в плечо Ольги Александровны, в ее слабо пахнувшее духами "Красная Москва" выходное платье. Федор Саввич не устоял на ногах, его шатало, и он по стенке окопа сполз на корточки.
И - неожиданно, невероятно! - бомбардировщики пронеслись мимо, дальше, звено за звеном, не сбросив здесь ни одной бомбы. Их темные крестообразные тела промелькнули на светлой полосе неба, видимой из окопа, и только их укороченные тени - солнце стояло еще высоко - скользнули по согнутым спинам, по головам. "Юнкерсы" где-то уже отбомбились и возвращались на свою базу…
Федерико поднялся над краем окопа и заорал им вдогонку:
- Mierde!
Он не мог простить того, что ему пришлось залезть в эту узкую щель, испачкаться в земле, пережить ожидание бомбы.
Ольга Александровна заплакала и кинулась целовать Лену…
В ту же минуту ударил ужасный, дробный гром, словно гигантские молоты с молниеносной скоростью стали всаживать гвозди в железо, - это заработали крупнокалиберные пулеметы "мессершмиттов". Истребители шли на бреющем, не встречая зенитного огня, и бешено клевали пустынные улицы, драночные и черепичные крыши, зеленые дворики, яблоневые сады, описывая все новые, раздирающие воздух круги. В стороне монастыря что-то загорелось - столб грифельного дыма был виден и отсюда, из окопа. Но тут возник еще один звук - неумолчный, однотонный - звук автомобильной сирены; пожарная машина помчалась к монастырю.
Только расстреляв, видимо, весь боезапас, "мессершмитты" полетели выше и исчезли за тучками.
- Ну вот, привет!.. - вздрагивающим голосом сказала Лена, когда все выбрались наверх. - Мои чулки! Боже, какая дыра!..
Федора Саввича им пришлось под руки отвести в его ателье "Светотень". Старик еле переставлял ноги, и ни о каком возобновлении съемки не могло быть и речи. А затем Ольга Александровна, Лена и Федерико вернулись в Дом учителя… Машины Ольга Александровна не получила; заместитель заведующего районо, у которого она была, даже не нашел, что ей посоветовать. Уходить пешком? - но это явно для нее не годилось. Сам он безуспешно добивался кого-то по телефону, а обращаясь к ней, повторял отрывисто и ненужно громко: "При первой возможности… При первой возможности…" Бедняга и сам потерял голову.
В Доме учителя их ожидали новые грозные вести: во дворе опять стояли те же две груженые машины интендантов - оказалось, что в свою дивизию интенданты не смогли уже проехать, шоссе было перерезано неприятелем. И им ничего не оставалось, как вернуться назад, чтобы попробовать глубокий объезд.
Веретенников, вышедший на крыльцо, откозырял Ольге Александровне и попросил извинить за самовольное вторжение.
- Мы к вам, как в родной дом, - сказал маленький техник-интендант. - Заглянули по пути посмотреть, как вы и что?..
Он заметно похудел за эти двое суток, но, разговаривая, по-прежнему держался пряменько и высоко задирал голову.
- Мы ненадолго. Уже уезжаем… Обстановка серьезная, но не будем падать духом.
…Войцех Осенка увел Федерико в комнатку Барановских и там вручил ему самозарядную винтовку: Осенка был справедлив - Федерико стрелял лучше, чем он; пана Юзефа он вооружил наганом, второй наган он оставил себе. Гранаты Осенка распределил также не поровну: две - Федерико, две - себе, только одну - пианисту.
А в городе тем временем стали появляться и другие военные машины… Они все мчались через центр к монастырю, точнее, к мосту, и переезжали там на восточный берег. Могло создаться впечатление, что, как и машины Веретенникова, они искали выхода из некоего обозначившегося кольца.
Восьмая глава
Смерть городка
Обозники
1
Виктор Константинович Истомин случайно запомнил время, когда две их машины: он - в головной с Новиковым и следом за ними Веретенников с Куликом - огибали стену монастырской крепости, чтобы выехать к реке, к съезду на мост. Он взглянул машинально на свои ручные часы: было ровно четверть второго. За поворотом обе их машины вынуждены были затормозить среди других машин и повозок, съехавшихся к переправе и затертых, как в тупике. Кое-кто пытался повернуть назад, дико завывали моторы, шоферы длинно сигналили, ездовые из санитарного обоза, держа коней в поводу, немыслимо ругаясь, сводили их на обочину, а сзади подъезжали другие машины и тоже тормозили, сигналили и пятились. Переправы уже не было, так как не было больше старого деревянного моста, точнее, от него уцелели только два пролета ближе к левому восточному берегу, середина его обрушилась в воду, а все его деревянное плетение, примыкавшее к берегу здесь, на правой стороне: балки, фермы, полотно настила, - сгорело. От почернелых свайных опор, от торчавших из воды, наподобие растопыренных пальцев, обугленных подкосных ферм еще тянуло угарной горечью, тут и там курился белесый дымок. Мост был уничтожен совсем недавно, и - как ни удивительно! - при свете дня и на глазах у множества людей, во время движения.
Виктор Константинович не уразумел толком, как это произошло, да и, по правде говоря, не любопытствовал. За последние сутки, пока они с Веретенниковым кружили по проселкам, пытаясь добраться до своей дивизии, его добрые предчувствия бесследно растаяли - надежда, поманившая было, обманула его. Вести - одна злее другой - все множились вокруг: "Немцы прорвали фронт!", "Наши опять драпают…", "Где штаб армии, только штаб и знает…", "Братцы, нас окружили!..", "Фрицы в Можайске!.." А вчера они со своими двумя машинами, груженными сливочным маслом и сушеным картофелем, едва не напоролись - дело было в поздних сумерках - на немецкие танки. В последнюю, может быть, минуту их предостерег вынырнувший из лесной черноты на дорогу, и сам весь в пороховой черноте, неизвестный сержант с автоматом. Он с маху, ловко вскочил на подножку к Виктору Константиновичу, ехавшему впереди.
- Куда разогнались? Назад! Назад уматывай!.. На шоссе Гудериан! - крикнул он, сверкнув ярко-белыми зубами.
Сесть в кузов и уматывать вместе с ними он почему-то отказался: крепко выругался, спрыгнул с подножки и тут же пропал за деревьями; возможно, он был в разведке.
А в стороне шоссе, на которое намеревался выехать Веретенников, они и в самом деле, когда затихли моторы их машин, услышали тяжелый, густой, чугунный гул…
Ночью они спали плохо - они не знали теперь, где еще держат оборону свои, а где катят немцы. Веретенников укрыл машины за деревьями лесной опушки и назначил караул на ночь; пистолет он перезарядил и строго, нарочито строго отдавал команды.
А на Виктора Константиновича нашло странное состояние - ему сделалось даже не страшно, а физически, до отвращения тягостно, его мутило, поташнивало. Конец их был уже виден: они со своим картофелем и маслом угодили в бронированную западню, в которой напрасно, как затравленные, метались; окружение суживалось, как петля. И, оцепенев душевно, Виктор Константинович сильнее всего ощущал сейчас это свое телесное неблагополучие - непрерывное поташнивание, вызывавшее обильную слюну.
Он и не сразу уразумел, о чем, собственно, заговорил с ним с глазу на глаз их новый шофер Кобяков, когда перед рассветом он пришел сменить того на посту. Хмурый, туповатый по виду, Кобяков не возбуждал у Виктора Константиновича ни симпатии, ни интереса; сидя за баранкой, этот человек часами безмолвствовал, точно все о чем-то одиноко размышлял. Но о чем в самом деле мог раздумывать человек с таким щекастым, в кустистой щетине лицом - это было, казалось, само олицетворение безмыслия. А тяжелый запах, исходивший от его давно немытого тела, от замасленного, никогда не снимавшегося ватника, заставлял Виктора Константиновича отворачиваться, морщиться и держать в дороге опущенной фанерную дощечку, заменявшую в кабине выбитое стекло… Но, словно не замечая ничего этого, Кобяков с некоторых пор стал проявлять к нему почти что дружелюбие: помогал устраиваться на ночь, приносил солому под плащ-палатку. И началось это после того, как Виктор Константинович - не более чем из привычной вежливости - расспросил Кобякова, откуда он, есть ли у него семья, дети - неудобно же было сидеть целыми днями бок о бок и не познакомиться. Оказалось, что у нового шофера есть и жена, где-то в Рязанской области, и маленький сынок, и старуха мать, а сам он незадолго до войны вышел из лагеря: промаялся там два года за некий - тут Кобяков не вдавался в подробности - проступок, кажется, он что-то украл в колхозе. И он словно бы почувствовал признательность к Виктору Константиновичу за участие. А в эту беспокойную и, может быть, последнюю их ночь он, передавая ему свой пост на опушке, завел доверительный разговор.
Было еще темно, туманно - рассвет только забрезжил… А смутный гул все наплывал из сумрачного воздуха - железное движение по дорогам, уходившим на восток, к Москве, не прерывалось и ночью. Виктор Константинович стащил с натруженного плеча винтовку; ледяной металл затвора коснулся его щеки, и он поежился.
- Тоскует душа, а? - тихо проговорил Кобяков. - Понятная вещь.
Он сунул за пазуху руку, порылся там, в глубине своего ватника, и извлек коленкоровый, потрескавшийся бумажник, а оттуда - сложенный вдвое листок.
- Погляди-ка, вот… Может, и не врут… - Он протянул бумажку.
И, поднеся ее близко к глазам, Виктор Константинович рассмотрел фашистскую листовку - одну из тех, что уже случалось ему видеть: немцы в большом количестве разбрасывали их в эти дни с самолетов. Начиналась она обращением: "Русский храбрый солдат!", а затем следовал совет сдаваться "ввиду бесполезности сопротивления" и расписывались всяческие блага немецкого плена: "хорошее питание и гуманное обращение"; внизу, под текстом, был напечатан обведенный рамкой "пропуск в плен".
- Я в Барсуках давеча подобрал, на огороде. Там их в картошке много валялось, - пояснил Кобяков.
Виктор Константинович поднял на него непонимающий взгляд… В бессветном, лишь чуть посеревшем воздухе лицо Кобякова расплывалось бледным, разжиженным пятном и так же неотчетливо, будто растворенный в полутьме, звучал его голос.
- Пишут - сопротивление бесполезно. И ведь правда… Много ты видел наших самолетов, наших танков?.. А фрицевские, слышь, гудят, гудят… Пропала Москва - это уж точно так.
Приняв, должно быть, молчание Истомина за приглашение к дальнейшему разговору, он подался к нему ближе, вплотную: Виктор Константинович с невольной резкостью отстранился.
- А нам какая надобность пропадать? - просто, деловито сказал Кобяков. - Ты по-ихнему, по-немецки умеешь?
- Говорю, да… немного. Зачем вам? - Виктор Константинович все еще не понимал, чего хочет этот человек, от которого до тошноты несло кислятиной.
- Я так и думал, что ты шпрехаешь.
Кобяков огляделся: в лесу и на проселке было безлюдно, неподвижно. Он вынул из руки Истомина листовку, сложил и вновь упрятал ее в недрах ватника.
- Я прикинул: мы и по одному пропуску можем, - успокаивая Истомина, сказал он. - Пройдем и по одному… Тем более - со знанием языка.
Виктор Константинович проглотил набежавшую слюну - тошнота причиняла ему какое-то недостойное, низменное страдание - и внутренне передернулся.
- Но почему?.. - спросил он. - Зачем вы мне это говорите?
Ему было все невыносимо противно сейчас, и даже то, что Кобяков, немытый, тупой Кобяков, выбрал именно его себе в компаньоны, вызвало в нем только омерзение…
- А я приметил: тебе тоже нет охоты задаром пропадать. Что, неправду говорю?.. Я хотя и не шибко ученый, а каждого насквозь проглядываю… Вижу, и ты затосковал, хотя и профессор! - с необычным многословием продолжал Кобяков. - Жить-то каждому хочется… Я так прикидываю, что и при немце можно очень великолепно жить, если, конечно, без дурости. Тем более - со знанием языка… Немец порядок уважает, потому и бьет нас.
Невидимая, ранняя пичужка, проснувшись, тонко пискнула над их головами. Воздух серел, светлел, и размытое пятно лица Кобякова постепенно уплотнилось - появились очертания толстого носа, широких щек; Виктор Константинович различал и редкую, точно поклеванную щетину на этих щеках.
"Какое все-таки уродливое лицо", - прошло у него в мыслях.
- Я сперва подумал, что ты юде, - голос Кобякова тоже приобрел материальность, густоту. - А после вижу: наш брат, русак.
И Виктору Константиновичу припомнилось: каждый раз, когда он по малой нужде выходил из кабины и бежал куда-нибудь за дерево, их новый шофер непременно следовал за ним и норовил встать поближе.
- Идите, Кобяков, уходите! - сказал Виктор Константинович - на большее его не хватило.
Кобяков быстро обернулся, он воспринял это "уходите!" как испуг… И действительно, в лесу, где стояли машины, раздался треск сломанной ветки: кто-то там проснулся и ходил.
- Должно, нашему не спится… Вот тоже хлопотун-дурачок на нашу голову, - проворчал Кобяков о Веретенникове. - А ты попомни, об чем толковали, - совсем тихо сказал он. - Я ведь это - тебя жалеючи, вижу, в расстройстве хороший человек. Я бы и один смог…
Кобяков говорил вполне искренне, он и вправду посочувствовал этому ученому чудаку, добряку, единственному здесь человеку, оказавшему ему какое-то внимание, - посочувствовал настолько, что даже рискнул поделиться с ним своими планами. В том положении, в какое все они попали, он, Кобяков, один, казалось ему, сохранил еще голову на плечах. Замолчав, кивнув, он пошел своей развалистой походкой к машинам.