И, не настаивая на ответе, он медленно пошел к дороге; перед кюветом он остановился. Довольно долго храня молчание, генерал присматривался к этому одинокому на открытой равнине, жиденькому строю людей, опиравшихся кто на палочки, кто на винтовки. Ветер трепал полы их шинелек; белый конец бинта, выбившийся из повязки, реял над чьей-то обмотанной головой. И так же молча эти люди рассматривали его самого, генерала, то ли в ожидании его приказа - хотя сами уже отдали себе боевой приказ, то ли в ожидании его напутственных слов - хотя в каких еще словах они нуждались?!
Десятая глава
Большие открытия
Солдаты
1
Силы сторон перед этой решающей подмосковной битвой были разительно неравны. И хотя немецкое наступление предвиделось, и на совещании в штабе армии, с участием командующего фронтом, были приняты многие правильные решения, и хотя все последнее время армия бессонно трудилась, зарываясь глубоко в землю, окутываясь проволокой, устраивая дзоты, древний закон войны продолжал действовать: два батальона были сильнее одного и уж, конечно, сильнее одного были три, четыре, пять батальонов, а именно при таком соотношении, особенно в танках и в авиации, началась эта битва; сама арифметика, простейшие ее правила обратились против защитников рубежа… Но и когда успех неприятеля стал свершившимся фактом, все, что командующий решал и приказывал, спорило с арифметикой: сражаясь, он перестал с нею считаться.
На третьи сутки боя генерал-лейтенант приехал в дивизию полковника Богданова, дравшуюся на особо важном участке. Приехал - сказано неточно, его машина была подожжена с воздуха, водитель убит на месте, и он с адъютантом, у которого опалило лицо, где ползком, где броском, добирался до НП комдива. Бомбежка все продолжалась, и приходилось пережидать в воронках, в канавах… Лежа на спине, глядя на самолеты, пикирующие на позиции дивизии, командарм думал о том, что резервы армии на исходе, что прервалась связь со штабом фронта, но что не может же быть, чтобы фронт не предпринял каких-то действий для помощи армии, что дорог каждый час и что эта задержка под бомбежкой очень некстати. Лежать было неудобно и не соответствовало положению, но неразумно, конечно же, было подставлять себя под бомбу. Рядом негромко матерился адъютант, осторожно, кончиками пальцев потрагивая пунцовую кожу на лице, свой обгорелый чуб. И среди всех неотвязных мыслей командарму ярко вдруг блеснуло: "А ведь это твой решающий, твое Бородино…" Он тут же неловко поднялся - все ж таки пятьдесят пять лет сказывались - и пошел по дну канавы; адъютант тотчас побежал следом, испуганно крикнул: "Ложитесь! "Юнкерсы"!.." - но он не остановился.
На НП командира дивизии Богданова словно бы раскалился самый воздух. Бой шел уже третьи сутки, и вместе с другими сообщениями командарму показали радиограмму, принятую сегодня утром, - донесение батальонного радиста:
"…Батарея замолчала. Танки идут на меня. Взрываю радиостанцию. Прощайте, товарищи!"
Подписи не было, радист не успел себя назвать.
Командарм два раза прочитал радиограмму и спросил:
- Фамилия? Звание?
Ему не смогли ответить: здесь не знали имени батальонного радиста. И командарм не стал доискиваться: новые донесения о новых потерях и опасностях поступали ежеминутно, а Богданов настойчиво требовал подкреплений.
Самый молодой в армии и, вероятно, во всем фронте командир соединения, он докладывал более резким тоном, чем, может быть, допускалось. Богданов был зол: его дивизия, несмотря на весь понесенный урон, еще удерживала свой участок, но ее фланг обнажился, и повинен в том был сосед, не устоявший на своем - на стыке. В открывшуюся брешь хлынули немецкие машины, целый бронированный поток, и теперь самому Богданову приходилось отводить свои части, загибая фланг… А в его батальонах не насчитывалось уже и половины людей, страшными были потери в командном составе - только что смертельно ранило комиссара дивизии, - и его артиллеристы вынуждены были жестко экономить снаряды…
В окоп, где стояли командиры, взрывные волны швыряли колючий песок, пыль, камни. "Юнкерсы" налетали строй за строем, водили свой адовый хоровод, пикировали, - и судороги били землю.
Тлела сухая трава, и, бледно светясь, летали по ветру горящие соломинки.
- Дай карту, подумаем, что будем делать. Фронт готовит контрудар, нам обещали… - в свою очередь пообещал Богданову командарм. - Наша задача: держаться, держаться… Долго ли еще, хочешь спросить?
Богданов промолчал…
А радиограммой неизвестного радиста завладел тем временем майор - корреспондент одной из московских газет, находившийся в дивизии в командировке. И его большие, армянского типа глаза, да еще увеличенные стеклами очков, отразили какое-то благодарное страдание…
"Превосходный материал на первую полосу, - подумал и восхитился он. - Может украсить номер. Боже мой, до какого ужаса доводит профессионализм! Кто он был, этот неизвестный герой?.. Сколько ему было лет?.. Кто его ждет в тылу?"
Майор-корреспондент воспользовался тем, что на него не обращали внимания, и сунул радиограмму в свою раздутую полевую сумку с блокнотами, с полотенцем, с ржаными галетами и с письмами от фронтовиков-москвичей - он собирался уже возвращаться в редакцию, и ему надавали писем и поручений: зайти, передать, проведать. Но он, увы, опоздал и теперь совсем не был уверен, что ему повезет доставить в тыл свою замечательную корреспонденцию. При каждом близком разрыве он прижимался к стенке окопа и обмирал… Сложное чувство терзало корреспондента: не задержись он здесь на эти два дня, он был бы уже на пути к Москве, но, с другой стороны, его корреспонденция была бы беднее… "Что такое безымянный героизм? - спрашивал он себя. - Самопожертвование? Сознание долга? Мне трудно ответить… О чем думал этот радист в самую последнюю минуту, о ком, о чем он пожалел?.."
По сотрясавшемуся полю ползали ящерицами, карабкались по скосам воронок связисты. Иногда слышалось далекое, как эхо: "Санитары!", "Носилки!" Мимо поверху, низко согнувшись, пробежала в кирзовых сапожищах девушка-санитарка с разметавшимися по плечам прекрасными белокурыми кольцами волос, посыпанными земляной крошкой. Майор-корреспондент проводил ее остолбенелым взглядом. Это тоже, конечно, был отличный материал - на вторую полосу - само олицетворенное милосердие!.. Но как хотелось крикнуть: "Куда же вы по открытому полю? Бегите сюда, к нам!"
Потом все внимание корреспондента обратилось на командующего армией. Этот плотного сложения, грузноватый генерал, в запыленной плащ-палатке, с малоподвижным лицом в толстых морщинах, сосредоточил на себе общее ожидание. И если имелась возможность изменить положение и повернуть ход боя к лучшему, к успеху, то лишь один он, казалось, знал ее.
Хмуро, но не перебивая и не торопя, он выслушал доклад комдива и с таким же пасмурным вниманием расспрашивал лейтенанта, командира разведчиков, только что приползшего в окоп. Присев на ящик из-под мин, командующий вместе с комдивом принялись что-то колдовать над картой. И лишь в этот момент на его маловыразительном лице появилось выражение энергии, сдвинулись к переносице запыленные брови.
Майор-корреспондент не взялся бы судить, насколько хороши были приказы, отданные командующим, да он их почти не расслышал со своего места. Но он видел: Богданов откозырял и бросился к телефонному аппарату, кто-то еще из командиров побежал с поручением по окопу, и телефонную трубку потребовал сам командарм… Словом, на НП почувствовалось что-то новое, а на корреспондента даже повеяло надеждой…
Несколько позже он выяснил, что командарм приказал атаковать - это в создавшейся-то тяжелейшей обстановке!.. Но в армии сохранился еще небольшой резерв: пехотный, гаубичный полки, два противотанковых дивизиона - всё неполного состава, но тем не менее - резерв, и он придал всё Богданову. А тому надлежало ударить во фланг прорвавшемуся противнику, смять его, отсечь и закрыть прорыв… Офицер из оперативного управления, посвятивший корреспондента в этот замысел - на ходу, в немногих словах, - добавил с непостижимой улыбкой: "Между нами - резерва хватит нам часа на три-четыре". Но корреспондент привык уже встречать среди штабных оперативников высокообразованных скептиков.
Еще позднее недалеко от нового НП он опять получил возможность понаблюдать за командармом. Здесь, в старом ельнике, накапливалась для броска пехота - мелькали в зеленом сумраке загорелые затылки, потные спины, перекрещенные ремнями, скатанными плащ-палатками, падала с глухим стуком еловая шишка, задетая примкнутым штыком, с посохших ветвей легким роем осыпалась рыжая хвоя. И командарм шагал вместе со всеми, сдвигал фуражку, отирал потный лоб, поглядывал по сторонам своим маловыразительным взглядом. Можно было подумать - это идут работники, тащат свой тяжелый инструмент: "станкачи", "ручники", минометные плиты, минометные стволы, лопатки, ящики с боеприпасами, сумки, сумки, сумки - патронные, с противогазами, с гранатами, с зажигательными бутылками, - и вместе с рабочей сменой идет прораб… С этого момента доверие корреспондента к командующему еще более упрочилось, - видимо, и на войне побеждали великие труженики, только они! И кто мог бы сказать, чего было больше в солдатской службе: отваги или работы?..
…Перед вечером Богданов контратаковал, бой шел и ночью, и весь следующий день, противник потерял десятки танков - и несколько деревень вновь перешли в наши руки. Но это был непродолжительный успех: немцы располагали, казалось, неистощимыми резервами. В бой против Богданова они ввели свежий танковый корпус, и отбитые у них деревни, - вернее, задымленные пепелища и посеченные осколками сады - во второй раз пришлось оставить.
Одновременно другое танковое соединение ударило на другом участке, и дело сразу же приняло там плохой оборот. Командарм, выехавший туда, встретил на дороге расстроенную, отступавшую часть - толпу, правда пока еще вооруженную, но потерявшую связь и ориентировку; он остановил ее и сам повел назад в бой…
И еще сутки шел этот бой в танковых клещах врага. Командарм и его штаб маневрировали теперь только тем, что имели на линии огня, снимали части с неатакованных участков и бросали туда, где назревала сиюминутная опасность. В оборону пошли хозяйственные подразделения: писаря, повара, ездовые, - но это, конечно, дало немного. А связь с базами снабжения, с вышестоящими штабами так и не удалось восстановить: делегаты связи не возвращались, самолет, посланный с донесением в штаб фронта, возможно, не долетел - в воздухе господствовала немецкая авиация. И окружение прочно сомкнулось в тылу армии, площадь, запятая ее частями, быстро суживалась. Контрудар, предпринятый штабом фронта, не имел, как видно, успеха, связь не налаживалась, и можно было только предполагать, что происходило за пределами котла.
"Котел" - было слово, получившее в эту войну новое, жестокое значение. Целые армии исчезали в таких кипящих "котлах" площадью в десятки километров, вместимостью в сотни тысяч жизней и в огромное количество техники.
…Ближе к полуночи на лесном кордоне в избе объездчика, где обретался ныне кочующий командный пункт армии, собрался ее Военный совет. Горели стеариновые свечи в медных с прозеленью подсвечниках, невесть как оказавшихся в этой черной, голой, с закопченными балками избе, покинутой хозяевами. В лесу разбросанно, там и тут, рвались снаряды; у немцев их было в изобилии, и они могли позволить себе беспокоящий огонь: после грохота разрыва наступала недолгая пауза, а затем, то ближе, то дальше, вновь свистело и грохотало.
Начальник штаба, генерал-майор, подошел к карте на столе, чтобы доложить обстановку, взял карандаш… - и тут случилось непредвиденное: он не смог начать. Его лицо с подсвеченными снизу надбровными дугами, с редкими игольчатыми усами сморщилось, сжалось, верхняя губа выпятилась, - казалось, у генерала вот-вот потекут слезы, а под рысьими усами поскрипывали стиснутые зубы.
За столом все молча ждали. И могло показаться, что слезы старого начштабарма - вещь не столь уж сейчас удивительная. Грохнул довольно близкий разрыв, на который никто не обратил внимания. Член Военного совета - дивизионный комиссар тихо сказал адъютанту командующего:
- Дай генералу воды.
Из сеней доносился смутный говор, слышались шаги, сиплый храп - там скучились автоматчики, охрана и связные. В разбитое оконце, занавешенное плащ-палаткой, потянуло гарью - где-то в лесу начался пожар… Командарм постучал по столу костяшками согнутых пальцев, призывая к делу. Он грузно, оплыв всем корпусом, сидел в красном углу, в полутени, из которой блестели, отражая огонь свечи, его воспаленные глаза…
- Никандр Артемьевич! - окликнул он начальника штаба. - Что вы там?..
…С того часа, как для него, командарма, стало очевидно, что его армия не сумела остановить врага и враг устремился в открытые бреши на восток, к Москве, он пребывал в состоянии внешне не проявлявшегося, но полного, ясного отчаяния. Он не ложился пятые сутки, но и когда охватывало изнеможение и веки сами собой смыкались, незасыпавшее отчаяние тут же его будило. Соя отлетал, как от толчка, и с холодной отчетливостью командарм вспоминал, что произошло непоправимое - его армия разбита и окружена.
Вспоминал он и последнее свидание с командующим фронтом, накануне неприятельского наступления, и то обещание, которое он дал командующему:
"Армия свой долг выполнит: не пустим немца к Москве, пока живые".
И в его ушах, как въяве, звучал тогдашний ответ командующего - давнего, с гражданской войны, товарища:
"А если пустим, то ни тебе, ни мне лучше бы вовсе не родиться".
Но вот он жив, жив! - а танки врага устремились на восток, сквозь пролом в его армии… Впрочем, он, собственно, и не ощущал уже себя живым, как другие вокруг него, - он, казалось, только задержался среди живых, чтобы исполнить то, что еще мог исполнить… Сейчас важно было одно: остановить любой ценой врага там, где он теперь находился - страшный удар был занесен над самой Москвой, и, возможно, бои шли уже в ее пригородах… А поэтому требовалось во что бы то ни стало сохранить самообладание! Каждый гитлеровец, убитый здесь, уже не дойдет до Москвы - вот о чем надо было помнить. Но внутренне генерал как будто застыл в ужасном сознании: он со своей армией не задержал, пропустил врага… И жить с этим сознанием так, как он жил раньше, то есть как живут живые: спать, есть, отдыхать, улыбаться при встрече с приятным человеком, не забывать и о себе самом, считаться с тем, как к тебе относятся подчиненные и как высшее начальство, заботиться о семье, о близких и прочее, и прочее - было уже невозможно. Лишь иногда и все реже, при мысли о жене, о дочери, командарм испытывал растерянное сожаление: вот не уберег их… А в душе он уже простился с ними, словно не мог ни при каких обстоятельствах к ним вернуться, как никогда не возвращаются мертвые.
- Никандр Артемьевич! - требовательно повторил командарм.
Начальник штаба обернулся, и что-то поспешно виноватое было в этом его движении.
- Прошу простить, Федор Никанорович, выговорил он наконец. - Я должен довести до сведения Военного совета… Это очень, очень… Прошу простить! Это тяжело… Армии больше не существует.
Он кое-как справился с собой, связно заговорил, и из его доклада действительно вытекало, что армии как войскового объединения, управляемого из единого центра, больше нет: бой принял очаговый характер, сопротивлялись - если еще сопротивлялись?! - отдельные, изолированные части… Не лучше, по словам генерала, обстояло дело и в соседних армиях фронта. Достоверным было, что противник, взявший в кольцо группу армий, обрубивший все их связи, непрерывно усиливал нажим, добиваясь полного их уничтожения. И дело тут шло к неизбежному концу…
Генерал именно так и думал, он был честен и ничего не преувеличивал, не видя никакого просвета в обстановке. Безотчетно, как это и бывает, он в своем докладе стремился и других убедить в том, в чем - до потрясения, до слезной судороги - был убежден сам… Умолкнув, он сел, плечи его опустились, и теперь свеча сверху освещала его спутанный седоватый зачес от одного уха до другого, поверх лысины.
Никто не решался сразу же взять слово… Член Военного совета достал папиросу и машинально постукивал ею по крышке коробки, забыв закурить.
Майор-корреспондент, сидевший в сторонке, у печи, вырвал листок из блокнота, включил электрический фонарик и при его слабеющем желтом свете - кончалась последняя батарейка, - положив листок на полевую сумку, торопливо, крупно написал:
"Внимание! Нашедшего эту сумку прошу все бумаги и письма переправить в Москву по адресу… - Он написал адрес своей газеты. - Очень важно!"
Он вложил листок в сумку так, чтобы его просьба сразу же попалась на глаза тому, кто откроет сумку, но тут же спросил себя:
"К кому, собственно, я обращаюсь, если мы все?.. А мы все… - У него не хватило духу даже про себя закончить фразу. - Надо сейчас же уничтожить блокноты и письма. А то еще достанутся немцам…"
Его руки дрожали, когда он снова отбросил ремешок, открывая сумку, чтобы достать записку.
Затрещала, оплывая и коптя, свеча, нагар на фитильке надломился, упал в растопленное озерцо, и язычок пламени взметнулся, озарив карту с цветными пометками и лица людей, невольно обращенные к огню, - с сощуренными глазами, заострившиеся, с резкими впадинами и тенями, точно обглоданные за эти дни.
- У вас все, Никандр Артемьевич? - спросил командарм.
- Так точно. Прошу простить.
Начальник штаба потянулся к железному ковшику с водой, который поставил перед ним адъютант, и стал жадно пить.
Командарм кивнул… Ему не в чем было упрекнуть своего первого помощника, тот, как и всегда, был неуступчиво точен в информации. Но командарм иначе относился к фактам, о которых информировал начальник штаба, он сильнее жаждал их опровержения. И это сделало его даже несправедливым…
- Растерялись?.. Голову потеряли? - грубо прозвучало за столом. - Неправду говорите, товарищ генерал-майор!.. Как же это армии не существует?.. Подите-ка выспитесь!
И странно, командарм испытал почти что облегчение от своей несправедливости.
Член Военного совета, мягкий по природе человек, сказал почему-то виноватым тоном:
- Вам бы и правда передохнуть, Никандр Артемьевич, измотались вы совсем…
- Части армии сражаются, - продолжал командарм своим недобрым, твердым голосом, - и пока они сражаются, армия есть, она представляет опасность для противника, она существует. Это предлагаю запомнить всем и каждому… Наша задача - не давать противнику покоя, отвлечь на себя возможно больше его сил, связать их здесь, сковать…
- Чем вязать будем, товарищ командующий? - таким же недобрым голосом спросил полковник, начальник артиллерии.
Командарм как будто не слышал вопроса.
- Мы будем атаковать, атаковать и прорываться, - сказал он. - Будем объединять отдельные очаги сопротивления - и атаковать!.. Товарищ полковник, сколько у вас еще осталось выстрелов? - обратился он к артиллеристу. - Доложите свои соображения. Расчеты, оставшиеся без орудий, пойдут в пехоту… Итак, прошу высказываться…
Начальник штаба слушал, не поднимая головы, не шевелясь. И даже совсем близкий разрыв снаряда, от которого задребезжали стекла в оконцах и колыхнулся язычок свечи, не вывел его из этой неподвижности… Во дворе тонко заржала лошадь, заскакала на привязи, забила копытами, ей отозвалась ржанием другая, а в сенях затопали сапоги и под оконцем раздалась ругань…