Майор-корреспондент, вновь включив фонарик, написал в блокноте:
"NB. Что такое сильный характер? Спасительное отсутствие воображения? Или умение идти к цели даже перед лицом смерти? Или что-либо другое? Подумать над этим. А пока что нам здорово повезло с командующим - Багратион!"
Настроение у корреспондента несколько поднялось. И он подумал, что, может быть, ему все же посчастливится уцелеть в этой переделке, вернуться и написать обо всем, что он здесь слышал и видел, - такая удача приходит не к каждому литератору.
…Прорываться решено было одновременно в двух пунктах, двумя сводными отрядами. Не поспав и этой ночью, командарм с рассвета отправился в части, с которыми еще сохранилась связь - организовывать, торопить, требовать… Надо было на ходу решить много вопросов, которые в иных условиях показались бы вообще неразрешимыми, и даже особые трудности лесистой местности, бездорожья, длинных осенних ночей, туманов превратить в свои преимущества. Командарм отдал общий приказ по остаткам своей армии: атаковать! - атаковать, даже когда в патронных сумках брякали последние патроны, биться штыком, прикладом, ножом!.. "Каждый убитый гитлеровец точно уже не дойдет до Москвы! - твердил он и офицеру, и рядовому. - Здесь мы обороняем Москву!" Согласно с ним, это повторяли политруки, лекторы поарма, секретари партийных бюро, комсомольские секретари. Части, не вошедшие в две ударные группы, получили свои задачи на прорыв. И чтобы забрать с собой раненых, были сформированы специальные отряды носильщиков из санитаров и оставшихся без лошадей ездовых. Все материальное, что нельзя было взять с собой - орудия, для которых не осталось снарядов, машины без горючего, - было приказано привести в негодность.
К вечеру главные приготовления закончились, что само по себе могло показаться невероятным. Одной из сводных групп командовал Богданов, с ним шел член Военного совета… Богданову удалось даже немного поспать перед боем, он почистился, побрился, и молодость взяла свое - он вновь выглядел не больше, чем на свои двадцать восемь лет, и вновь на его щеках заиграл сквозь загар румянец. Глядя на Богданова, командарм с неясным чувством подумал: "Неужто ж ему все нипочем? А ведь драться будет лучше других".
Они вышли из леса… Только что солнце село за тучу - закаты становились все более осенними, небо заволакивало - днем прошел небольшой дождь, к ночи он мог повториться, и сразу же холодно запахло недалекой трясиной.
- Ну, пора… - сказал командарм. - Очень надеюсь на тебя, Николай! Держи со мной связь… Если же что со мной… пояснять не требуется - ты примешь общее командование.
- Есть, - сказал Богданов так, точно иначе не могло и быть.
- Я уже распорядился об этом, дивизионный комиссар в курсе, - сказал командарм.
- Есть, - повторил Богданов. - Разрешите идти?
Командарм помедлил, хотя обо всем они уже переговорили и условились. Но ему нравился Богданов - все в этом офицере было ему по вкусу. А главное, при всей своей твердости, он бессознательно искал вокруг себя, у кого еще он мог ее почерпнуть, дополнительно, сверх той, что была у него самого: как ни говори, им предстояло проделать нечто почти невозможное.
- Что ты так обвешался, полковник? - спросил командарм. - Тебе ж это одно неудобство.
И в самом деле, на Богданове помимо его автомата, полевой сумки, планшета, сумки с гранатами, кобуры с пистолетом висела на другом боку еще одна полевая сумка.
- Это не моя, это корреспондента, москвича, - ответил Богданов. - Симпатичный был майор.
- А-а, - протянул командарм. - Когда его?..
- Утром сегодня… Он у меня ночевал… Собрался в полк, тут его и накрыла мина. Только пять минут и прожил… Просил сумку в Москву доставить, там вся его письменность. Только о сумке и попросил… Герой, если посмотреть. Я пообещал, само собой, да вот не знаю, не уверен… - Богданов усмехнулся. Но по всему его облику было видно, что он, невесть почему, убежден в своей неуязвимости.
- Иди, полковник! - сказал командарм. - Счастливо тебе!
Сам он с офицерами штаба решил идти со второй сводной группой. И в поздних сумерках обе группы одновременно скрытно двинулись…
Но, вероятно, подготовку к прорыву не удалось проделать в секрете от немецкой воздушной разведки, и противник сосредоточил на пути отрядов крупное соединение пехоты и танки… Лес осветился нежданно множеством ракет, точно весь разом запылал, и взревели сотни автоматов. Командарм с несколькими офицерами и кучка автоматчиков вырвались из огня, но связь с частями, оставшимися в котле, была потеряна. Какое-то время там шел тяжелейший бой: гранаты и пули против брони и пушек, и командарм не мог уже прийти на помощь, хотя бы своим присутствием.
С офицерами и бойцами, державшимися около него, он к полудню дошел до города - здесь была намечена встреча с частями армии, прорывавшимися с Богдановым. Но только горсть ополченцев и пограничников билась здесь, прикрывая переправу, которую требовалось еще наладить… Это опять была типичная для создавшейся обстановки картина: разрозненные очаги сопротивления и незнание общей обстановки. Никто: ни командир ополченцев, ни начальник армейского госпиталя, застрявшего, к своему несчастью, в городе, - понятия не имели, что делается за рекой, как связаться со штабом фронта, где его искать. Может быть даже, противник стремился в настоящий момент создать второе, внешнее кольцо окружения, в которое попадали и город, и части, прорвавшиеся из внутреннего кольца. И командарм собрал у дороги своих офицеров, чтобы посоветоваться, как же быть дальше и что еще можно сделать.
Офицеры угрюмо отмалчивались - позади было слишком много неудач… И как это бывает, неудачи сильнее заставляли чувствовать телесную разбитость - людей валило с ног. Командарм вдруг поймал себя на том, что он улыбается, точнее сказать, он заметил на себе удивленный взгляд адъютанта и только тогда спохватился. А улыбнулся он, впервые за эти дни, от мысли, пролившей отраду в его душу, что кроме автомата у него имеется еще ТТ с полной обоймой. И что у него, потерявшего целую армию, осталась еще одна возможность - ее-то у него нельзя было отнять - возможность пустить себе пулю в лоб.
Им овладела бесконечная усталость, которая была даже сильнее отчаяния: поражение слишком долго шло с ним рядом. И если б сейчас он был один, он извлек бы из кобуры свой ТТ…
Но вот подошли эти инвалиды, этот Горчаков с костылем, эти калеки…
Командарм обернулся к офицерам и с привычной, властной интонацией позвал:
- Герасимов!
Смуглолицый, как цыган, майор, торопясь и спотыкаясь, подбежал сзади.
- Что там с Богдановым? Не допускаю, чтобы он не прошел, - сказал командарм. - Там, где он проходит, густой лес, там танкам не пройти. Бери одного бойца и ступай навстречу. Ты должен связаться… Мы остаемся здесь. Богданов пусть тоже идет сюда.
Майор откозырял, взглянул на Горчакова и почему-то подмигнул ему. Горчаков запрыгал на костыле к генералу.
- Разрешите… - вновь начал было он, но генерал не дослушал.
- А мы с тобой, Горчаков, подождем. Нам, кровь из носа, надо здесь продержаться! Ты это правильно учел.
Большое, посеревшее, красноглазое лицо его оставалось малоподвижно-сумрачным. Но то, что этот Горчаков, призывавший на оборону, и эта команда калек, тащившаяся в бой, являли собой скрытый укор ему - обвинение! - отозвалось в нем саднящей благодарностью. "Пока эти инвалиды готовы были сражаться, они не были побеждены - нет, они не были побеждены! - подумал сейчас командарм. - Пока они сами не посчитались со своим поражением, его и не было! Вот так - поражения не было!"
- Всем на оборону! - скомандовал он. - Приготовиться к бою!.. Пошли, Горчаков!
Горчаков не расслышал, но догадался.
- Вы тоже с нами, товарищ генерал! - неуверенно проговорил он; тыльной стороной руки, в которой был зажат наган, он отер рот и щеки, сорвав ненароком запекшуюся корочку со скулы - там опять заструилась кровь.
К командарму подошел офицер с четырьмя полковничьими "шпалами", но генерал не дал ему и рта раскрыть, отмахнулся… Он вышел на дорогу, офицеры и бойцы окружили его. Немного поодаль Ожидал команды взвод Горчакова - неровный, рябоватый от белых бинтов строй.
- Добре! - крикнул командарм. - Добре, хлопци-молодци!
Неожиданно для себя он крикнул это по-украински. Генерал родился на Украине, и бог весть почему в эту минуту со дна его памяти, откуда-то из песен, слышанных в детстве, из деревенской комсомольской юности, выплыло это: "хлопци-молодци". Честно говоря, ему давно не вспоминалось родное село.
2
В окопчиках, на окраине и в развалинах каменного амбара погасли уже все огневые точки, когда там появились со своими людьми командарм и Горчаков. Еще кисло воняло сгоревшей взрывчаткой, еще не рассеялся полностью пороховой туман, но в нем никто уже не шевелился! Два танка из трех, дошедших сюда, тоже безмолвствовали: один плотно и жирно дымил метрах в полуторастах от разваленного амбара, и дым низкой графитовой полосой относило к большаку; другой завалился лбом в воронку от фугаски, тонкий ствол его пушки глубоко ушел в песчаную осыпь, и танк, с задравшейся кверху кормой, замер, весь от пыли серый, как исполинская мышь, с черно-белым крестом на борту. Но и защитников рубежа, никого, кто мог бы стрелять, здесь уже не осталось в живых, даже не кричали раненые. Женщина-санитарка лежала на спине, прижав к груди свою брезентовую сумку, глядя в небо из-под полуопущенных век с заслезенными, еще не высохшими ресницами.
А немецкие автоматчики, продвинувшиеся по большаку, залегшие впереди и левее, за придорожными кустами, в кювете, вели частую перестрелку с пограничниками: те еще держались в березняке. Вдалеке, по правую руку, вставало над большаком облако пыли, возможно, там готовилась новая атака и выходили на рубеж другие танки. Словом, генерал и Горчаков появились вовремя - относительное затишье здесь не могло быть долгим.
В широком проломе амбарной стены покинуто стоял исправный на вид "максим"; Горчаков, осторожно подтаскивая по обломкам свою забинтованную ногу, приполз к нему. Розоватая кирпичная пыль покрывала и пулемет, и спину убитого пулеметчика во взмокшей гимнастерке, его спутанные волосы, потный затылок. Отодвинув плечом в сторону отяжелевшее тело, Горчаков чуть не повинился вслух: "Прости, браток, что я так тебя…" Лежа за щитком, он быстро и умело обследовал пулемет: прицел, приемное устройство - все, кажется, сохранилось в целости; лента с патронами была заправлена. И морщась, и матюгаясь, он принялся устраиваться для боя - очень мешала пудовая нога в гипсе.
Приполз сюда же, к пулемету, и генерал и лег рядом на большой плоский обломок; адъютант взгромоздился на кучу кирпичей у пустого оконного проема. Справа и слева также устраивались, спеша, командиры и бойцы, вперемежку с инвалидами Горчакова, скрывались поблизости в окопчиках, в воронках…
Горчаков, отдышавшись, проговорил своим сорванным, обеззвученным голосом:
- Ну, успели… А то ведь…
Но в его голосе была уже и какая-то успокоенность: он держал в своих руках пулемет.
- Успели, хлопци! А как же! - прокричал генерал. - Как же не успеть, если надо!
Новое, буйное чувство овладело им… Самое страшное, что могло теперь с ним случиться, - это смерть здесь, в стрелковой цепи, но какой малостью она выглядела по сравнению с тем, что ему только что стало так понятно: поражения нет, поражения не было. И сознание, что ничего ужасного не существует, пока ты не согласился с ужасным, словно опьянило его…
- Сейчас мы им дадим жару!.. Пусть только сунутся! - прокричал он. - А, хлопци-молодци?! Дадим, а?!
Его адъютант с беспокойством покосился - он не узнавал своего командарма.
- Может, вам не надо здесь, товарищ генерал! - проговорил он хмуро. - Мы тут одни отобьемся…
- Что? Отставить! - крикнул генерал.
В этот же момент немцы впереди за большаком поднялись для броска, и их оказалось неожиданно много, ожил весь кустарник, - должно быть, сумели подобраться. Беспорядочно паля из автоматов, они хлынули к березняку, и их спины оказались открытыми. Горчаков хотел уже крикнуть: "Слушай мою команду!", но удержался.
- Товарищ генерал, командуйте! - крикнул он так громко, точно это генерал оглох, а не он.
И тот даже чуть отклонился.
- Огонь! По противнику огонь! - далеко разнесся твердый голос командарма.
- Бей сволочей! - освобожденно завопил Горчаков.
Пулемет в его напрягшихся руках задрожал, затрясся, выплеснул пламя, и его, нагнувшегося к прицелу, словно бы обдало живым, теплым дыханием. Но он тут же вынужден был прекратить стрельбу…
- Товарищ генерал, вы вторым номером можете?! - криком спросил он.
- Вторым? Отчего же, - прокричал генерал, - могу вторым!
Он придвинулся ближе, взял в обе руки ленту… И Горчаков, с мгновенно исказившимся, исступленно-счастливым, ужасным лицом, выстрелил веером длинную очередь по согнутым спинам, по головам в касках, по прыгающим задницам.
А из березняка навстречу немцам ударили пограничники!
…И спустя короткое время наступила тишина - теперь уже всеобщая. Живые голоса стрелков, справа и слева, стоны, доносившиеся с большака, редкие одиночные выстрелы - все это как бы и не нарушало этой огромной тишины - тишины отбитой атаки. Горчаков разжал пальцы, окостенело державшие пулемет, и длинно вздохнул, выпустил воздух из переполненной груди.
- Успели к обедне… А то ведь… - повторил он для себя одного.
Генерал благодарно посмотрел на Горчакова.
- А вы лихо… - перешел он незаметно на "вы".
- Отслужили фрицам панихиду, - подал от окна голос адъютант.
- Точно, что "со святыми упокой".
Горчаков ничего этого не разобрал - он по-прежнему плохо слышал.
- Вы что до войны делали? Где работали? - закричал генерал.
Горчаков очумело взглянул, и генерал подтянулся к его уху, повторяя вопрос.
- Извиняюсь… - Горчаков заторопился. - С "Серпа и молота" я…
- Так и есть, - сказал генерал. - Так оно и есть… Семейный?.. Семейный, спрашиваю?
- Семейный… - Горчаков принялся отирать ладонью взмокшее лицо и опять сорвал со скулы корочку. - Так точно, товарищ генерал! Семейный!
- И дети есть?
- Двое, товарищ генерал! Девочки у меня, - он не замечал, что размазывает по лицу кровь.
- У меня одна, - сказал генерал.
Он, казалось ему, уступал теперь в чем-то главном этому солдату с костылем, солдат был как бы старше его.
- Как вас зовут? Ваше имя-отчество? - спросил он.
- Мое? - Горчаков отнял от лица окровавленную ладонь и недоуменно рассматривал ее.
- Ваше, ваше!
- Мое - Петр Трофимович, - сказал Горчаков.
- А я Федор Никанорович.
И в мыслях командарма возникло:
"Перед кем же я в первую голову виноват - я, командующий армией? Выходит, перед ним, перед Петром Трофимовичем… Солдат кровью своей за наши ошибки… за мое малое умение…"
Он поманил Горчакова пальцем и, когда тот нагнулся к нему, спросил:
- Крепко вы материте нас, командование? Достается нам?.. А, Петр Трофимович? Давайте начистоту!
Горчаков помолчал, прежде чем ответить, добросовестно задумался… В этой наступившей после боя полной тишине он как бы вновь учился связно, ясно думать…
- Бывает, что и так, достается… - ответил он серьезно. - Бывает, что и крепко, то есть по заслугам… А если разобраться, то, может, и понапрасну… На каждого командира есть другой командир, повыше… Как тут рядовому составу разобраться? Солдат что видит? Мушку на стволе своей трехлинейки видит… Ее он точно - видит хорошо…
Вдруг Горчаков засмеялся удивительным, лающим смехом.
- А больше всех старшине достается - вот уж точно так! - отсмеявшись, сказал он. - Старшина, тот всегда на виду: то с кухней припоздает, то махорки недодаст, то да се…
Из укрытий, из окопчиков показывались бойцы, перебегали между обломков; к командарму подошел полковник в припорошенной известковой пылью шинели. Они заговорили, и Горчаков в своей глухоте остался как бы наедине с собой.
Тишина все длилась… Немцы активности больше не проявляли, и командарм собрался уходить - к нему вместе с последними выстрелами вернулись все его заботы. Прощаясь с Горчаковым, он прокричал:
- Нечем мне вас наградить, Петр Трофимович! Обещать вам тоже ничего не могу.
Он обнял Горчакова, вставшего на здоровую ногу, рывком привлек, прижал к себе и осторожно выпустил, боясь, что тот сейчас же упадет. Горчаков действительно пошатнулся.
- Одно лишь могу: спасибо, Петр Трофимович! Вы и не догадываетесь, какой я ваш должник! Будем живы - сочтемся. А нет - свалит нас чертова пуля, - так ведь солдату не в диковинку… Ведь так?..
Еще некоторое время командарм ждал вестей от Богданова, затем решил вернуться к своим окруженным войскам. Посланный во вторую группу прорыва майор Герасимов, вернувшись, доложил, что Богданову тоже не посчастливилось пробиться и что свидеться с ним лично по этой причине он, Герасимов, не смог. Майор прискакал на коне, которого где-то раздобыл; он был ранен в грудь, потерял много крови, и его пришлось тут же отправить в госпиталь.
А когда стемнело, командарм с несколькими офицерами пустился в обратный путь на усилившийся на западе гул боя; остатки его блокированных дивизий продолжали там сражаться, и его место было с ними.