Давясь кашлем, он отрывисто, выбрасывая слово за словом, рассказал, что все, кто собрался утром в помещении райкома, погибли в начале бомбежки: фугаски разрушили здание, пробили перекрытия, разорвались в убежище… Сам он уцелел лишь потому, что за несколько минут до налета вышел на площадь - надумал заглянуть к себе в суд - и уже не вернулся в райком, укрылся в земляной щели.
- Такие дела, отцы! - проговорил он и опять закашлялся.
- Наш дом тоже… - подал голос Аристархов. - Я вроде преподобного Иова теперь: что на мне, то и осталось… Жалко библиотеки, хорошая была библиотека.
- Да… да, пошли… - Только теперь Сергей Алексеевич ответил военкому… Они и в самом деле были бессильны здесь, но надо было немедля что-то предпринимать, надо было действовать, действовать!.. А прежде всего сообща подумать. И Самосуд повел обоих райкомовцев - комиссара и судью - в Дом учителя.
Четвертый участник заседания, председатель райпрофсовета товарищ Солнышкин, присоединился к ним по дороге… Этот в расцвете сил тридцатилетний человек успел уже, как знали в городе, обзавестись большим семейством: четверо сыновей-погодков росло у него; был он всегда весел, жизнерадостен, и то, что происходило с ним сейчас, поразило Сергея Алексеевича. Солнышкин одиноко, на выходе с площади, стоял лицом к стене и странно подергивался, голова его тряслась. Когда к нему подошли и он обернулся, стало видно, что он рыдал: мокрое в потеках слез лицо его искривила гримаса.
- А-а… - хватая губами воздух, выговорил он. - Ни-и-чего… Теперь все… прошло… А вы… то-тоже на заседание… Я немного опоздал… Живу далеко.
Он глотал невылившиеся слезы, гримасничал и отворачивался.
- Все мои еще в городе… Пневмония у младшего… в тяжелой форме, - вздрагивающим голосом ответил он на вопрос Самосуда о семье. - И везти нельзя, и оставить нельзя… Так и сидит жена на узлах… ждет, когда спадет у Вовки температура.
Чтобы убедить товарищей, что он, Солнышкин, в полном порядке, он даже попытался улыбнуться: вот, мол, какой казус получился, - как бы хотел добавить: неприятно, конечно, но не столь уж важно по нынешнему времени.
- Сама не спит все ночи - мать, вы же понимаете, - выдавил из себя Солнышкин с этой своей улыбкой на кривящихся губах.
…Заседание, последнее, по всей вероятности, перед уходом в подполье, затянулось - да и не могло быть иначе. Четверо его участников, членов вновь образованного на нем подпольного райкома, не знали точно, где и когда они смогут опять собраться, а дел, нуждавшихся в общей договоренности, было не перечесть.
- Маловато нас здесь, коммунистов, - так начал Самосуд, когда они остались одни и в коридоре затихли шаги Ольги Александровны, приведшей их сюда. - Но сколько бы нас ни было… сколько бы ни было…
Что-то помешало ему продолжать, и он мысленно прикрикнул на себя: "Возьми себя в руки, ты же большевик, черт тебя подери!"
- Мы - коммунисты, и на нас ответственность… За все, что мы видели сегодня, тоже мы отвечаем… Кто же еще?! - проговорил он. - Но об этом потом, потом… когда сломаем хребет зверю… когда… - Сергей Алексеевич встал со стула, кровь хлынула ему в лицо, гладкий череп порозовел. - А пока надо уходить в подполье… Всем! Надо работать!
Он опять сел и сложил на столе руки, кисть на кисть.
- Что же это такое - подполье, нелегальное положение? На своей советской земле, в родных местах - и нелегальное… - он странно, недобро усмехнулся. - Я кое-что помню еще о времени, когда мы конспирировались, а жандармы охотились за нами. Но вот наш судья, товарищ Виноградов, - человек молодой… Или вы, товарищ Солнышкин… Да… семья Павла Васильевича эвакуировалась, не знаете? - перебил он себя.
Судья утвердительно кивнул.
- Уехали, - ответил он, - вместе со всеми. А к Хорошевой Клавдии Савельевне (это была жена, а ныне уже вдова второго секретаря) я зайду, обязательно!.. Она в городе.
Самосуд словно бы вдруг задумался… Он многие годы работал с этими, погибшими сегодня людьми, и они вставали в его памяти - тогда он замолкал.
- Так вот, - заговорил он вновь с усилием, хмуро, - товарищи Солнышкин и Виноградов, я подозреваю, что обоим вам не совсем ясно, чего потребует от вас нелегальное положение… Возможно, и под чужим именем, и по чужому паспорту, и в разрыве со своими близкими…
Самосуд взглянул на Солнышкина; тот ссутулился, прикрыв рукой свои вспухшие глаза.
- Это, дорогие товарищи, нелегко… Это, во-первых, самодисциплина, постоянная собранность, во-вторых, внимание к мелочам. И великое терпение… - Сергею Алексеевичу удалось наконец переступить через некое внутреннее препятствие, и его потрескивающий голос звучал теперь по-учительски ровно, как на уроке. - Может найтись предатель, провокатор, который выдаст вас врагу, такое случалось еще во времена Понтия Пилата. И тогда… тогда, товарищ Солнышкин, только одно сознание, что вы умираете за правое дело, может помочь вам. Но бывает, что и этого сознания недостаточно…
- Почему вы обращаетесь ко мне? - быстро, нервно спросил Солнышкин. - Я не понимаю… Я, кажется, не давал повода думать, что я… ну, словом, что я трушу.
Сергей Алексеевич сделал вид, что не обратил внимания на его протест.
- Хорошо ли каждый из вас знает самого себя?.. - спросил он. - Быть коммунистом в стране, в которой победили коммунисты, это не самое трудное. Потруднее остаться коммунистом там, где по одному лишь подозрению в принадлежности к партии коммунистов человека обрекают на пытки и смерть. Имейте в виду, может статься и так, что никто: ни ваши родные, ни жена, ни дети - никогда и не узнает о вашем подвиге. Одна лишь ваша совесть будет вашим утешением… или вашим прокурором, если проявите малодушие.
Сергею Алексеевичу было жалко Солнышкина - они довольно часто встречались в райкоме, и ему сделался симпатичен этот в недавнем прошлом рабочий парень в потертом костюме - большая семья и не такой уж большой достаток, - неглупый, начитанный, толково выступавший в местной газете. И эта непрошеная жалость так и проявлялась у Самосуда - в сухости тона, в жесткости формулировок, она была слишком несвоевременной. Если б Солнышкин честно признался, что он боится той безымянной, безжалостной борьбы, о которой шла речь, если б он взмолился: увольте! - Сергей Алексеевич почувствовал бы облегчение: пусть бы уходил к своим детишкам. Да и для дела это, наверно, было бы полезнее.
А сам Солнышкин перестал уже слушать Самосуда, мысленно он обратился сейчас к своему прощанию с семьей, с женой и сыновьями, которых покинул в бомбоубежище, на их улице. Там, в подвале, под зданием городской аптеки, был полный мрак, пахнувший йодоформом, люди передвигались ощупью, натыкались друг на друга. И он не видел лица жены, когда сказал ей, что, возможно, не вернется домой ни сегодня, ни в ближайшие дни, что, может быть, они расстаются надолго. Но на его губах осталась намять об ее поцелуе - расслабленном, прерывистом, похожем на детский. И на своем лице он все еще чувствовал влажный жар, опахнувший его, когда он прикоснулся щекой к шелковисто-гладкой щеке младшего сына…
"Потеет, а температура не падает", - с грустью подумал он сейчас.
- Словом, товарищи, еще не поздно… - сухо проговорил Самосуд. - Тот, кто не уверен в себе, может еще уйти, мы не станем его удерживать и даже не осудим… Не каждый способен выдержать то, что его ожидает в случае провала.
- Да уж, если начнут эсэсовцы иголки под ногти вгонять… - сказал судья, и в его тоне была необъяснимая усмешка.
- Что? - спросил Солнышкин, оторвавшись от своего воспоминания, и обвел всех взглядом.
- Тот, кто не уверен в себе, может еще уйти, - повторил Самосуд, глядя на него. - И это надо сделать немедленно.
- Но… А-а, я все понимаю, это снова ко мне… Но я…
Солнышкин, сидевший несколько в стороне, на диванчике Ольги Александровны, выпрямился, и старые пружины зазвякали от его движения, точно пожаловались вместо него.
- Я, конечно, только человек! - выкрикнул он. - И я… я просто, как человек, заплакал. Но это не может меня дискредитировать как коммуниста. И умереть, если… я во всяком случае смогу. Ведь за детей, за всех детей, за их будущее… Простите… - Солнышкину показалось, что он выразился чересчур выспренно. - К тому же я у вас человек сравнительно новый, меня на селе мало кто знает… Поэтому я, может быть, больше, чем кто другой… Да, лучше, чем кто из местных, подхожу для подпольной работы на селе… - неожиданно закончил он, как оборвал.
- Ну что же… - сказал, подумав, Самосуд. - В известной мере вы правы.
И дальше разговор пошел уже о вещах практических: надо было создавать новый райком и распределить обязанности, наметить хотя бы ближайшие задачи, в частности - боевые задачи партизанского полка имени Красной гвардии, как назван был теперь же полк, сформированный Самосудом, обсудить формы помощи Красной Армии, подумать о связи с обкомом партии, с военным командованием и решить много других вопросов. Самосуд раскрыл синюю сафьяновую папочку Ольги Александровны, взял несколько листков почтовой бумаги и повернулся к Солнышкину.
- Прошу вас набросать текст листовки к трудящимся нашего района, - строго сказал он. - Чем писать у вас есть?
И он протянул Солнышкину хрустальный с золотом стаканчик хозяйки, в котором она держала карандаши. Сергей Алексеевич был опытным педагогом и знал, что хорошим средством для укрепления духа является дело, занятость, ощущение своей полезности.
…Когда вблизи на большаке разгорелся бой и старый дом зашатался, как при землетрясении, а из окон посыпались стекла вместе с сухой замазкой, Самосуд вывел всех в сад. Женщин он проводил к погребу с земляной кровлей, устроенному для хранения яблок; мужчины залегли под деревьями - отсюда было не так далеко и до леса. У Самосуда и у судьи имелись наганы, у военкома - кольт, и они переложили их в наружные карманы. Осенка и Федерико пошли в разведку, на улицу, а Солнышкин пристроился у какого-то чурбачка и писал.
- Друг наш… бесценный наш друг, - сказала Ольга Александровна Самосуду, она словно бы рассеянно огляделась, - вы, я вижу, собираетесь нас защищать. Я вспомнила "Илиаду", осаду Трои - этот вечный бой за родной очаг… Ради бога, поберегите себя!
На свежем, ветреном воздухе ее белое лицо приняло голубоватый оттенок; шла она тяжело, зарываясь носками туфель в опавшую листву, но выглядела спокойной, отрешенной от происходившего.
Лена вела под руку Марию Александровну, та улыбалась своими бескровными губами, бодрилась, но при каждом близком разрыве вся сжималась и качала головой, словно с осуждением.
Время от времени Лена показывалась из погреба, выносила мужчинам яблоки и принималась разговаривать высоким, возбужденным голосом. Снизу ее просительно звала Ольга Александровна, и Самосуд, сердясь, вновь отправлял ее в погреб, к теткам и к Насте.
Некоторое успокоение наступило лишь поздно вечером - немцы были отогнаны, и все вернулись в дом; заседание в белой комнатке Ольги Александровны возобновилось при свечах, а в зальце оборудовали перевязочный пункт.
Солнышкин подал Самосуду написанную листовку и, пока Самосуд читал ее вслух, напряженно ловил каждое слово. Сергей Алексеевич иногда запинался, не сразу разбирая его почерк, и тогда на лице Солнышкина выступало мученическое выражение.
- "Товарищи, дорогие соотечественники, не падайте духом! - начиналась листовка. - Пусть никто не сомневается в том, что ненавистный враг будет разбит, что мы одержим победу и прогоним его с нашей земли! Мы здесь, мы с вами, товарищи! Мы не ушли и не сложили оружие. Мы боремся и мы будем мстить фашистам за все мучения, за наши разрушенные города, за сожженные села, за пролитую невинную кровь, за отнятую у нас мирную жизнь".
Самосуд прервал чтение, взглянул на Солнышкина и кивнул.
- "Мы призываем вас, наши родные и близкие, наши отцы, матери, братья и сестры, к выдержке, стойкости и отваге, - прочел он. - Помогайте Красной Армии, помогайте партизанам, чем только можете! Выслеживайте фашистских убийц, собирайте сведения о движении вражеских войск, об их складах. Передавайте эти сведения партизанам. Поддерживайте красных партизан продуктами и теплой одеждой, укрывайте их! Будем бороться вместе!
Товарищи трудящиеся нашего района, позор и неволя страшнее смерти! Пусть узнает враг, что в нашем районе, как и везде в нашей Великой стране, он встретит только лютую ненависть к себе и презрение. Он покушается на нашу свободу, на нашу Советскую власть, он задумал превратить всех нас в безгласных рабов. Ответим же ему пулями! Никакой пощады фашистским захватчикам и насильникам!
Верьте, товарищи земляки, Красная Армия вернется, и над нами снова засияет ленинский свет Свободы.
А мы и сегодня с вами, мы совсем близко от вас!
Районный комитет
Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков)".
- Хорошо, - сказал Самосуд. - Принимаем, товарищи?..
- Райкома нет - райком есть, - торжественно сказал судья.
Солнышкин благодарно посмотрел на судью и улыбнулся, он не был утешен, но у него появилось такое чувство, что он сейчас уже вступил в борьбу и за своих четырех мальчиков.
Листовку одобрили, и Самосуд в свою очередь довел до сведения членов нового райкома, что в его отряде имеется ротатор и какое-то количество бумаги, заблаговременно припасенной.
Было около десяти часов, когда Самосуд, принявший на себя обязанность секретаря подпольного райкома, закрыл заседание.
Солнышкин и Виноградов тотчас поднялись - завтра на рассвете они должны были отправиться в район, по селам, чтобы установить связь с верными людьми. Но затем наступила пауза, все медлили расходиться, словно какое-то еще дело осталось нерешенным и какие-то слова не сказанными…
Вдруг все одновременно подались друг к другу и стали обниматься, молча и неловко. А те слова, что были в мыслях у каждого, - слова о родственной и, может быть, большей, чем родственной, близости, которую испытывали сейчас друг к другу эти люди, так и остались несказанными.
Сергей Алексеевич проводил уходивших на крыльцо и постоял там, вглядываясь в шумящую доящем темноту, в которой, едва сойдя с крыльца, пропали Солнышкин и Виноградов. Сам Самосуд хотел еще повидаться с командиром части, оборонявшейся на окраине города, и поговорить о возможности совместных действий. Аристархов, военком, остался с Самосудом - только что на заседании он стал начальником штаба партизанского имени Красной гвардии полка.
Двенадцатая глава
Присутствие необычайного
Женщины
1
Вечером в наступившей тишине Ольга Александровна сказала Лене:
- Знаешь, со мной происходит что-то непонятное. Я хотела тебя попросить… но я забыла.
- О чем попросить? - высоким голосом спросила Лена.
- О чем-то важном… Ну, не помню… О чем-то совсем простом… - Ольга Александровна сжала руку девушки своей маленькой, мягкой рукой. - Господи, я, кажется, схожу с ума!
- Не надо, не надо! - умоляюще сказала Лена. - Все уже кончилось.
Они стояли в полутемной кухне, куда Ольга Александровна только что привела племянницу.
- Я зажгу лампу… А ты посиди, успокойся. Все кончилось… Все кончилось, - повторяла Лена.
Ощупью она поискала спички на полке у плиты, где всегда возле деревянной солонки лежал коробок - там его не оказалось.
И из дальнего угла послышался певучий голос Марии Александровны:
- Спички на столе. Настя приходила, брала… Надо бы затемнить окно.
Лена опустила штору, зажгла лампу, и, когда за пузатеньким, сразу запотевшим стеклом вспыхнул лепесток огня, Мария Александровна встала из угла, будто и ей нужен был свет, и, тихо ступая, подошла к старшей сестре.
- Ну вот, слава богу, все кончилось. Что ты хотела, Оленька? - спросила она.
- Забыла, вылетело из головы. - Ольга Александровна тяжело опустилась на табурет. - Хочу вспомнить и не могу… А минуту назад об этом думала… Такая нелепость.
И она заплакала, не мигая, с открытыми глазами, в первый раз за весь ужасный, длинный день. Начавшийся, казалось, давным-давно, с появлением рано утром этой бедной женщины с младенцем на руках, прибежавшей из Спасского, он все не кончался, все длился, пока одни умирали под бомбами и пулями, а другие сидели под землей, ожидая своего конца.
- Ничего, ничего, голубка… - Мария Александровна нашарила плечо сестры, вздрогнувшее под ее прикосновением, и легонько погладила. - Ну, поплачь немного, поплачь, ничего.
Звук ее голоса был удивительно чист и нежен, но белое, узкое лицо, со стеклянно отразившими огонек лампы глазами, оставалось кукольно неподвижным.
- У меня мысли разбегаются, - очень искренне пожаловалась Ольга Александровна. - Полный ералаш в голове.
Она достала из кармана вязаной кофты скомканный платочек и быстрыми, мелкими движениями, точно пудрясь, стала осушать мокрые щеки.
- А где Настя? - спросила она.
- Настя окна забивает фанерой, где стекол нет, - сказала Лена.
- Ах да, я же сама ее попросила… Лена, Леночка! - воскликнула вдруг Ольга Александровна. - Ну подойди ближе! Господи! Подойди же!
Лена слегка наклонилась к ней, и она обеими ладонями сжала ее лицо так, что выпятились губы.
- Тетя!.. Больно же… - пробормотала невнятно Лена и попыталась высвободиться.
- Живая, живая!.. Я так о тебе!.. А ты бравировала… Все выбегала в сад посмотреть!..
Ольга Александровна сама легонько оттолкнула от себя девушку.
- Все-таки их не пустили сюда, - метнулась в другом направлении ее мысль. - Такая вдруг тишина!.. Где они теперь, немцы?
- Они были совсем близко, - сказала, будто пропела, слепая. - Я слышала, как они кричали…
- Ну что ты?! Они были все-таки далеко, - возразила Лена.
- Я слышала, как они вопили. А потом загремели их танки… Танки были уже в городе… - сказала слепая. - От их грохота, от звона у меня лопалась голова… Вот уж не думала никогда, что услышу, как стреляют их пушки… невыносимо громко…
- Мы все сидели в погребе, пока наши там воевали… Ах, вспомнила наконец! - воскликнула Ольга Александровна. - Надо же всех покормить. Леночка, прошу тебя… Ведь все, наверно, голодные! Ах какая же я!.. Никто не ел целый день. Я сейчас приведу Настю. А ты помоги ей, пожалуйста! У нас еще много картошки…
Она раз и другой дернулась всем грузным телом, прежде чем смогла подняться, и машинально поправила свои пышные, голубоватые волосы.
- Ты сиди, сиди! - сказала Лена.
- Какая же я?! И надо поставить самовар… Пожалуйста, Леночка!
Царственно откинув голову, задыхаясь, Ольга Александровна пошла из кухни; у выхода она остановилась:
- Да, а где мы положим Сергея Алексеевича? Он целый день на ногах. И прошлой ночью, наверно, не спал… Везде все занято.
- Я перейду к тебе, а он ляжет в моей комнате, - сказала слепая.
- Да, хорошо, он ляжет в твоей комнате, - решила Ольга Александровна.
Она вновь почувствовала себя хозяйкой, в которой все вокруг нуждались, и это помогло ей собраться с духом.