3
К вечеру бой под городом утих, не раздавалось и одиноких выстрелов, и слышнее стали звуки работы, что шла на переправе. Там не умолкали топоры, глухо бил в сваи обух и с шелестящим шумом рушились березы.
Гриша Дубовик, уходивший, чтобы разведать обстановку, приплелся обратно, под вербы, к Виктору Константиновичу, и тут же без сил опустился на землю. Утреннее купание в осенней воде не прошло для него бесследно: он кашлял, и лицо его сухо горело. Без воодушевления - очень уж плохо он себя чувствовал - он рассказал, что "фрицу дали прикурить", что у нас в контратаку ходили даже раненые и что повел их генерал, командующий армией. С взрослой усмешкой Гриша добавил, что лично он "того не бачив", а потому "извиняйте, за что куплял, за то продал". Два танка подбитых он "точно бачив: стоять, черные, у поли, а як ветер з них подуе, смердять". Дальше он рассказал, что лейтенант, товарищ Веретенников, которого он опять же "бачив", приказал им: дяденьке старшому и ему безотлучно находиться при машинах.
- У меня усе, старшой, - заключил Гриша и зашелся в долгом черством кашле.
- Вы простудились, вам не надо на земле, - сказал Виктор Константинович. - Идите в машину.
- Трясца его матери! - утомившись, выдохнул Гриша. - И надо же…
Виктор Константинович порылся в кузове машины, достал новенькую стеганку, полученную в интендантстве перед командировкой, и накинул мальчику на плечи. Тот как бы попытался оправдаться:
- А я, дяденька старшой, и у батьки был квелый, догадливый на усякую хворобу.
Гриша обладал, кажется, чувством юмора, правда, невеселого. Закутавшись в чересчур просторную для него стеганку, втянув голову в воротник так, что наружу щеточкой торчала одна лишь стриженая макушка, он привалился спиной к колесу машины и замолчал - ему и разговаривать было неохота.
А Виктор Константинович вернулся к прерванному занятию, принялся собирать свою винтовку. Только что, сидя в одиночестве под деревом, он разобрал ее и очень тщательно протер и, смазал все ее части - светленькие, масляно блестевшие, они лежали перед ним, каждая отдельно, на разостланной чистой тряпице… В этом занятии, в чистке винтовки, Виктор Константинович приобрел уже большую сноровку, предаваясь ему часто и с усердием. И объяснялось его усердие не тем, что он питал к своему оружию какие-то особые чувства - нет, любви к винтовке Виктор Константинович не испытывал. На марше, когда приходилось эту громоздкую, длинную, твердую, тяжелую штуку таскать на себе, он ее просто ненавидел. Он и боялся постоянно за нее - боялся, что может ее где-нибудь на ночлеге потерять, что ее могут украсть, обменять на испорченную - о своей ответственности за доверенное ему оружие он был достаточно наслышан. Словом, винтовка доставляла ему массу забот и неудобств. А вот ее чистка - эта нехитрая, но требовавшая известного внимания, не совсем механическая, но и не нуждавшаяся в умственных усилиях, аккуратная работа пришлась ему по душе. Она оказалась хорошим средством для отвлечения от тяжелых мыслей, чем-то родственным вышиванию или плетению корзин, занимая и руки, и немного голову; вместе с тем она поощрялась начальством. И Виктор Константинович разбирал, чистил, смазывал и собирал свою винтовку даже чаще, чем было необходимо. Но не для успешного боя, не для войны, а стремясь хоть на короткое время позабыть о боях и о войне. Он и сейчас обратился к своей винтовке, чтобы не думать, не кричать от тоски, чтобы занять себя еще на несколько подаренных ему часов.
Солнце уже садилось, и воздух по-осеннему резко к вечеру похолодел, от воды загустел туман. Ветер на закате поутих, и эти бледные, возникавшие как бы из ничего, полурастворенные облака повисали и ширились над рекой. Кое-где они перебрались за кромку берегового откоса и поползли по траве, меж деревьев, окутывая выступавшие из земли корни.
Свет уходил из засиневшего воздуха. Виктор Константинович, покончив со сборкой винтовки, зарядил ее, как приказывал Веретенников, а затем собрал и завернул заботливо в тряпицу всю так называемую "принадлежность" - протирку, отвертку, щетинный ершик, масленку…
Вечерняя тень разливалась по низу, и только верхушки разросшихся, старых верб были освещены закатом.
Виктор Константинович некоторое время посидел еще под своей вербой, приковавшись взглядом к этой тихой картине, держа винтовку между коленями… Но все вдруг грубо оборвалось - война вновь напомнила о себе.
Внизу под обрывом гулко ударил выстрел - один, другой, и Истомин, как от озноба, передернулся. Высунул из своей стеганки голову и Гриша Дубовик. Стрельба поднялась в стороне, противоположной переправе, и выстрелы, раз за разом, гремели все ближе. Припадая на затекшую ногу, Гриша кинулся к краю обрыва; Истомин, подхватив винтовку ("Не дай бог потерять ее в суматохе", - мелькнуло у него в голове), побежал вслед за мальчиком.
- Что у вас с ногой?! - крикнул он.
И позабыл о своем вопросе, глянув вниз.
В белой мгле, застлавшей узкую, огибавшую обрывистый берег полоску отмели, он различил сперва три бегущие тени. В следующее мгновение три человека выскочили на незакрытое туманом место - двое бойцов в пилотках, в шинелях, но почему-то босые и третий - в фуражке - командир, должно быть. Обернувшись на бегу, командир выстрелил из пистолета в туманное облако, из которого появился. А из тумана кучно в ответ ударили ружейные выстрелы - за этими тремя шла погоня.
- Ой, дяденька!.. - легкое, как вздох, раздалось восклицание Гриши; мальчик взмахнул рукой, мазнув Виктора Константиновича рукавом стеганки по лицу.
- Яны! - зашептал Гриша. - Дяденька старшой, яны!
Истомин машинально провел ладонью по лицу.
- Что? Кто они? - недовольно пробормотал он.
- Яны! Я ж кажу… - жарко зашептал мальчик. - Те злодеи! Дяденька старшой…
Трое беглецов, миновав открытое место, опять окунулись в облачный пар. И Виктор Константинович чуть было не крикнул: "Вы кто? Стойте!"; он поднял и обеими руками прижал к груди винтовку, словно страшась, что ее отнимут. Беглецы закарабкались по откосу, прямехонько к нему, Истомину, как будто заранее вышедшему им навстречу. И было слышно, как шуршит, осыпаясь под их ногами, песок и пощелкивают камешки.
На отмели тем временем показались еще человек восемь - десять с винтовками и затоптались на месте - это и была погоня, потерявшая беглецов из виду. Те подобрались уже в тумане к самой кромке обрыва и завозились там - отчетливо слышалось их тяжелое дыхание, - в последнюю минуту они изменили направление, скосили его. И над краем обрыва, шагах в пяти от Виктора Константиновича, выросло что-то круглое, темное, лишь отдаленно напоминавшее человеческую голову, со светлыми пучками усов. Их обладатель не рассмотрел, вероятно, никого здесь наверху, он рывком перевалился через травяную бровку, прополз немного вперед… И тишину пронзил вопль Гриши:
- Он! Стреляйте, дяденька!
А на мгновение раньше вынырнула, как из-под земли, и завертелась - вправо, влево - голова второго беглеца.
- Was? Was? - раздалось там.
Первый беглец, вскинувшись всем туловищем на колени, стал стаскивать закинутый на спину автомат.
- Стреляйте, дяденька! - со слезами закричал Гриша. - Уйдет он!
И, не отдавая себе отчета, уступая лишь этому детскому рыданию, Виктор Константинович поднял рывком винтовку и не целясь - чего тут было целиться?! - нажал на спуск. Его больно, как кулаком, толкнуло в плечо, его ослепила вспышка пламени - и он не увидел результатов своего выстрела. Но у самого своего уха он услышал плачущее и счастливое:
- А-а-а!.. Накрылся, гад! Трясца твоей матери!
Машинально перебросив затвор винтовки, не помня себя, Виктор Константинович рванулся вперед к краю обрыва. Он успел еще увидеть исчезающее внизу, в облачной массе, черное пятно и послал в него вторую пулю… Неразборчивый, точно птичий вскрик донесся к нему снизу - пятно исчезло. И уже в пустоту, в ничто, он выпустил третью пулю, четвертую, пятую, просто потому, что не мог остановиться. Нажав на спуск еще раз, он удивился, что выстрела не последовало.
С чувством крайнего удивления и растерянности смотрел он потом на два положенных рядом под деревьями трупа - второй сняли с откоса и втащили наверх преследователи. И ему упорно мерещилось, что не он превратил этих двух людей в трупы, что все сделалось само собой, помимо него.
Убитые - опять же к его изумлению - оказались теми двумя "ранеными в пилотках", что подожгли сегодня мост, полный народу… С утра их повсюду окрест искали бойцы местного истребительного отряда, они и обнаружили их тайное убежище, невдалеке от реки, - пещерку, вымытую весенними ручьями в лесном овраге; там был с ними кто-то третий, может быть, командир… А этих двоих застрелил он - выходило так, - он, Истомин, и никто другой, что было поистине невероятно, неправдоподобно!
Веретенников, примчавшийся на выстрелы с переправы, включил электрический фонарик - под вербами уже стемнело. И мертвецы, погрузившиеся в сумрак, словно бы всплыли в голубоватом, призрачном потоке, подобные утопленникам. Один - с распушенными усами - был поражен в шею, и рубаха его черно намокла; у второго волосы на голове слиплись, покрылись черно-фиолетовыми сгустками. И у Виктора Константиновича холодело внутри и ослабевали ноги, хотелось сесть при мысли, что это он так отделал этих людей. Сейчас он не находил в них ничего особенно злодейского; парни как парни - крупные, рослые, с живым, человеческим цветом лиц - еще не успели побелеть. Почему-то особенно лезли в глаза их белые, большие, грязные ступни; на руке у одного, усатого, на толстом пальце блестел дешевенький серебряный перстень-печатка. И Виктору Константиновичу понадобилось и раз, и другой мысленно сказать себе, что убитые им люди, именно они, повинны в смерти и мучениях многих, очень многих других людей и что они получили только то, что давно заслужили. Но странно и жутковато было от сознания, что получили они это из его рук…
Командир истребителей в синей милицейской шинели, обливавшийся потом, встрепанный, как после бани, со всей искренностью, растроганно поблагодарил Истомина… "за чемпионскую стрельбу!" - и до боли сжал его руку. А Веретенников погордился своим бойцом.
- Наш ополченец, москвич, научная величина, профессор… - сообщил он командиру истребителей.
Самого Истомина он от души поздравил:
- С боевым крещением! Однако я не ожидал… Обживаетесь во фронтовой обстановке. - С новым, откровенным любопытством оглядывал он этого отличившегося интеллигента.
Гриша Дубовик серьезно сказал Истомину:
- Ну и стреляете вы, дяденька! А может, вы охотник? У меня батька был добры охотник… Вам в снайперы треба, чего вы тут, в обозе?
Виктор Константинович пытался улыбаться. И на его вытянутом книзу, бледном, блоковском лице эта натужная улыбка выглядела виноватой.
- Я только нажал на крючок. Это Гриша их узнал… Гриша видел их на мосту, - словно бы оправдывался он. - Если бы не Гриша…
Лишь спустя некоторое время Виктор Константинович приободрился и даже почувствовал какой-то подъем. Вопреки всему известному о себе, он, как оказалось, способен был сам выстрелить во врага, не ожидая, что это сделает за него кто-то другой. Оказалось, что и он - такой, какой он есть: книжник, гуманитарий, поэт, - может не только быть жертвой убийцы, но может и сам превратить убийцу в жертву. И такой вывод из случившегося ошеломил его… Но уже в самом этом открытии он ощутил некую перспективу: ему стало как бы интереснее с самим собой - и тревожнее, и опаснее, и интереснее!
К ночи полил дождь, частый, обильный, - осень наконец полностью вступила в свои права. И в кромешной тьме этого ненастья поиски третьего диверсанта, командира, пришлось приостановить.
Одиннадцатая глава
Первая листовка
Коммунисты
1
Дождь потушил пожар в городе. Но еще долго в наполненном шумящими потоками ночном воздухе белесо дымились остывавшие развалины, будто призраки бродили в пустых, выгоревших коробках домов, и никли, и пропадали под холодным прямым водопадом.
Весь центр городка с его каменными домами, торговыми рядами, с фотоателье "Светотень" и почти вся западная окраина с маслозаводом были уничтожены: огонь доделал то, что не сделали авиабомбы. Меньше пострадал ближайший к реке деревянный район - 2-я Трудовая улица и соседние с ней. Случай пощадил Дом учителя и позднее, после бомбежки, во время боя, когда снаряды танковых пушек рвались рядом. Вылетали стекла из окон, и в комнатах хлопали с размаху двери, точно там шатались буйные гости. Но засыпанный листьями с оголившихся, как в бурю, деревьев сада старый дом устоял. К ночи там собралось довольно много народу.
В зальце, превращенном в перевязочный пункт, шла своя трудная работа. Сандружинница из ополченского батальона, девочка со светленькими, свалявшимися кудерьками, обматывала хозяйскими полотенцами - бинты она все уже израсходовала - голову бородатого солдата. Тот курил, длинно затягиваясь, и его большая, в ссадинах рука крупно вздрагивала, так что из толстой цигарки сыпалась на колени тлеющая махорка… Из окна, занавешенного одеялам, несло сырым холодом - половина стекол была выбита, - и подслеповато мигал огонь в нарядной лампе с розовым шелковым абажуром, которую над головой ополченца держала пани Ирена, сосредоточенная и строгая. В другом углу, под темно-зеленым кустом китайской розы, осыпанном красными цветами, устроилась на стульях семья погорельцев с соседней улицы: две женщины и старик - у них бомба сожгла дом. В комнате рядом, в библиотеке-читальне, женщина из Спасского задремала в кресле, не выпуская из рук своего спящего младенца. Дальше, в спальной комнате, еще двое бойцов покоились на койках в тихом, так похожем на смерть шоковом забытьи, что приходит, когда страдание становится слишком большим.
И еще разные люди: связные, командиры, шоферы, санитары, бойцы истребительного отряда - появлялись в доме, иззябшие, с залитыми дождем лицами, злые, спешащие, изнуренные, яростные, и, погревшись и докурив свои самокрутки до того, что они обжигали пальцы, опять исчезали в непроглядной темени, ровно шумевшей бесчисленными потоками.
А в белой комнатке Ольги Александровны, за ее рабочим столиком с фарфоровым чернильным прибором, все еще заседал под председательством Самосуда райком партии, точнее сказать, заседали только четыре человека из райкома, те, что нашли сегодня друг друга.
Первый секретарь и другие товарищи, собравшиеся утром в его кабинете в райкоме, погибли в бомбежку. Самосуд уже знал об этом… Вызванный еще накануне на сверхважное заседание к первому секретарю, сам он с опозданием, кружным путем, добрался из лагеря своего отряда до города - шоссе было перерезано немцами. И это опоздание спасло его… Оставив повозку с возницей в каком-то уцелевшем дворе, Сергей Алексеевич попытался пешком проникнуть в центр, на площадь, где находились все главные учреждения. Но там бушевал пожар. И, пробираясь среди обломков, в горячем, потемневшем, словно бы вечернем, воздухе, Сергей Алексеевич вынужден был каждый раз отступать. По обеим сторонам улицы в остовах зданий, в пустых проемах окон буйно плескалось пламя; рушились кровли, огненными роями носились искры… Глаза Самосуда слезились, в глотке царапало; горящая головешка пролетела низко через улицу, вся оперенная огнем, как жар-птица, и он едва успел отскочить. Он рискнул было подобраться к развалинам здания райкома сзади, с переулка, - возможно, в бомбоубежище, под горой обломков, кто-нибудь еще нуждался в помощи. Но и оттуда его прогнали эти золотистые протуберанцы, кипевшие в угарном дыму.
В какую-то минуту Сергею Алексеевичу подумалось, что только он один живой и мечется здесь на площади. Но вот недалеко, в сизой мгле, вырисовалась чья-то фигура: человек в очках, поблескивавших багровыми отсветами, медленно приблизился и прошел мимо, склонив слегка к плечу голову, - казалось, он глубоко задумался. Сергей Алексеевич окликнул его - это был знакомый молодой товарищ из райкома, инструктор. Обернувшись на полушаге, тот недоуменно вгляделся в Самосуда, покашлял и, должно быть не узнав его, повертел отрицательно головой.
- Нет, никак нельзя, - проговорил он сожалительным голосом, - Павел Васильевич занят. Простите, не могу, нельзя.
- Где он? - нетерпеливо спросил Самосуд (Павлом Васильевичем звали первого секретаря). - С ним благополучно? Где все?..
- Занят, очень занят, - повторил молодой человек, и его очки опять осветились багровым бликом. - Извиняется, просит подождать.
- Да о чем вы?.. - начал Самосуд и осекся.
Молодой человек кашлянул, повел плечом с видом:
"Что поделаешь?" - и пошел дальше, клоня в задумчивости голову.
Самосуд не сразу понял, что с этим человеком стряслось. А поняв, он, как от внезапной боли, застонал сквозь стиснутые зубы… Но тут окликнули его самого. Из угарного тумана, прикрывая платком лицо, вышел другой его знакомый - районный военный комиссар Аристархов, тоже, как видно, явившийся на заседание.
- Что же это? Евгений Борисович!.. - жестко выговорил Самосуд, точно районный военком был за все в ответе.
- Это называется превосходством в авиации, - глухо, из-под платка отозвался Аристархов. - Что, собственно, вас удивляет?
- То есть как что?.. - Самосуд был слишком подавлен, слишком несчастен, чтобы так вот, невозмутимо рассуждать.
- В современной войне тот, кто господствует в воздухе, господствует и на земле, - сказал Аристархов.
- Как это вы так?.. - Самосуд не окончил.
- Пойдемте отсюда… Здесь мы с вами ничем уже не поможем.
Но Сергей Алексеевич помедлил: невозможно было согласиться с этим "ничем не поможем".
Пожар под ветром набирал силу: пламя перекинулось на ближайшие улицы, где стояли все больше деревянные дома. И как будто самый ветер, налетавший порывами, принял это обличье пламени - таким оно было рваным, яростным. Смрадный зной обжигал лица, заставлял пятиться; грязновато-дымная туча застлала небо. И в дыму замелькали черные силуэты; погорельцы бежали через площадь, сгибаясь под какой-то своей ношей…
Еще один знакомый товарищ - городской судья, тоже член райкома, незаметно возник подле Самосуда. Смятая фетровая шляпа косо сидела на голове, лицо, руки, пальто были измазаны сажей.
- Разгребали завал, живым не нашли никого… - проговорил судья. - Тут недалеко - по Преображенской, дом семь. Мать и трое детей… - И он зашелся в рвущем бронхи кашле - наглотался дыма.