В ту же секунду Федерико ее отпустил. Он и сам не знал, что толкнуло его к ней; просто не подумал и обнял в темноте, как обнимал других, - он был уже недоволен собой.
- Есть у тебя свет, малышка? - спросил он.
"Ну конечно!.. Он считает меня ребенком", - упрекнула себя Лена.
Она долго не могла зажечь лампу, словно забыв, как это делается, и чуть не уронила абажур, когда надевала.
Федерико стащил с плеча свою винтовку - полуавтомат, прислонил к стене, сдвинул с живота на бок револьвер, засунутый за пояс, плюхнулся на диван и огляделся: в комнату Лены он попал впервые.
Это была довольно большая комната, вся в синеньких букетиках на обоях и в бесчисленных фотографиях, приколотых кнопками везде, где только можно: над диваном, над деревянной кроватью, по обе стороны настенного зеркала в ореховой раме, над стареньким секретером, заменявшим стол. Образы прекрасных женщин с деланно-приветливым выражением лиц и красавцев мужчин с демоническим или глубокомысленным выражением населяли во множестве комнату - то были знаменитые актеры и актрисы. И взирали они сегодня на страшный беспорядок, следы поспешных сборов: смятая постель была не покрыта, чулки свисали с подлокотника кресла, и у кровати на коврике валялась туфелька, похожая на опрокинутый кораблик.
- А это твои les jouets? - спросил Федерико, показав кивком на вдвинутый в угол треугольный шкафик красного дерева с остекленными дверцами. - Твои куклы?
И он захохотал своим ужасным хохотом, напоминавшим сухой стариковский кашель.
В шкафчике действительно были Ленины куклы - все, подаренные ей, начиная с первой елки, а потом во все дни рождения. Они теснились на полочках - разряженные, в шелковых платьях, и самодельные, тряпичные, в ситцевых косыночках, - целое большое кукольное общество, со своими аристократками и плебейками, а наверху на шкафчике, растопырив толстенькие ручки, уставившись перед собой фарфоровыми глазками, сидела кукла-великанша, в голубом атласе и белокурых локонах.
- Ты еще в куклы… с куклами?! - Федерико хохотал, кашлял и никак не мог успокоиться.
Лена - она торопливо прибиралась, набросила на постель покрывало - попыталась было возразить:
- Теперь уже не играю. Ну что ты?..
Но он бурно веселился, раскачивался, хлопал себя по коленям, и Лена тоже стала смеяться.
- Ну да, да! - закричала она. - Ну и что? Ну, играла… Это был мой театр!
- Театр… - повторил Федерико - Это был твой театр…
Он вдруг разом умолк и посмотрел на нее долгим и, показалось ей, недобрым взглядом.
А ему пришло в голову одно воспоминание об Испании; иногда оно возвращалось к нему во сне… Кончился бой, его батальон выбил из деревеньки фалангистов, те бежали, и он приковылял в крайний домишко - пуля оцарапала ему колено, - чтобы обмыть ралу… Там он увидел на полу мертвую женщину: ее крестьянские руки с большими, загорелыми кистями были раскинуты, юбка задрана на живот, а низ живота и тощие белые ноги были измазаны кровью. В плетеной колыбели, подвешенной к потолочной балке, лежал голенький, как Христос в яслях, младенец - странный младенец… Федерико не сразу понял, что с ним такое: вместо головы у него было нечто, похожее на раздавленный круглый плод граната - ему прикладом размозжили череп. И тоже какие-то игрушки: трещотка из высушенной тыквы, деревяшка, обернутая тряпочкой, валялись на каменном полу, среди окурков.
…Лена повернулась на одной ножке, поглядела вокруг и махнула рукой:
- Я приберу все, когда вернусь когда-нибудь, - сказала она.
- Сядь, - коротко скомандовал он.
И когда она села, он вытащил из-за пояса наган и протянул ей, рукояткой вперед.
- Тяжеловатый, тебе бы что-нибудь поменьше калибром, - сказал он. - Но другого нет.
В первый момент Лена не поверила:
- Это ты мне?!
Федерико все так же нехорошо смотрел на нее… Он был необычно для себя бледен - смуглая кожа на его лице, посветлев, приобрела оливковый оттенок, глаза сузились, сделались из синих черными. И Лена только сейчас подумала, что он, пожалуй, пьян - опьянел за ужином от нескольких рюмок коньяка, которым угощал Веретенников.
- Хорошая штучка, - сказал он, - никогда не отказывает. Ты должна всегда носить ее, спать с нею.
- Спасибо, Федерико! - выговорила Лена с чувством. - У меня теперь будет свой револьвер.
Она сложила подносиком ладони и приняла на них эту увесистую, вороненую штучку, с узкой трубочкой ствола, с круглым, ячеистым барабаном, с рукояткой, заштрихованной мелкой насечкой; придержав дыхание, она присматривалась к "штучке".
Федерико отвернулся, ему было трудно расставаться с оружием; правда, у него оставалась еще винтовка - советский полуавтомат с тесаком и четыре гранаты, но и наган не помешал бы. И только эта ожившая в его памяти испанская картина толкнула Федерико на его подарок. Конечно, пока он находился здесь, он бы защищал эту беспечную девчонку из всех видов оружия, но уже завтра его может не быть с нею, вообще может не быть.
- А она заряжена? - спросила Лена. - Как из нее стреляют?
- Ничего не стоит, - сказал он. - Видишь - это предохранитель. Перед тем как стрелять, сделаешь вот так… а заряжать надо… Дай, я покажу.
Он ловко вытащил из барабана патроны, пощелкал курком, вновь зарядил наган и, вновь вынув патроны, вложил револьвер в ее пальцы.
- Давай, заряди сама, - скомандовал он. - Постреляй завтра по мишени, по пустым бутылкам… А придут наци - по наци!
Лена зажмурилась от сознания этой ужасной силы, что отяжелила ее руку; заряжая, она словно бы укладывала в барабан семь смертей!
- Не бойся стрелять, - сказал Федерико. - Я тоже вначале боялся стрелять по людям. Но наци - не люди, это волки… И они хуже волков. Это крысы величиной с волка… Увидишь наци - тут же стреляй, ничего не спрашивай, стреляй! Они хуже, чем крысы. И опаснее, потому что у них нет хвостов, они похожи на людей. Ну, а если… Ты понимаешь?.. И если меня не будет с тобой…
Он отвел взгляд: страшно было подумать, что ожидает эту девчонку в немецком плену.
- Я хочу сказать, что один патрон, последний, всегда должен оставаться… Один… Понимаешь? Чего тут не понимать?! - прикрикнул он на нее.
Лена кивала, соглашаясь со всем, что он говорил… Необычайное продолжалось в этот поразительный вечер.
- Ох, я поняла! - воскликнула она. - Федерико, я все поняла!
Щеки ее горели, а где-то у сердца появился ознобный холодок, совсем как бывало на сцене, когда она играла.
- Последняя пуля - в себя. Такой закон, да?
- До этого, конечно, не дойдет, - сердито сказал он.
- Ты думаешь? Все равно я так благодарна тебе!
- Убежден, не дойдет, - повторил он резко, с ожесточением, так как вовсе не был в том убежден…
По его впечатлениям, дело в городе, как и на всем русском фронте, обстояло безнадежно. А здесь, после вчерашней катастрофы на мосту, они все оказались в западне, из которой вряд ли кому удастся выбраться. И здесь повторялась Испания…
Лена, сидя, выпрямилась - ее словно бы приподняла новая мысль, и она сказала звонко, сильно, как говорила на сцепе в патетических местах.
- Но если мы будем вместе, ты… ты сам, Федерико, ты сам… если выйдут все пули, - она увлеклась и импровизировала, - ты сам убьешь меня, если будет надо.
Он, раздумывая, склонил голову - он отнесся к этой просьбе совершенно серьезно.
- Ты должен, должен дать мне слово! Федерико! Ты убьешь меня?
И он кивнул, взглянув на нее прямым взглядом.
- О, я тебе заранее благодарна!.. - воскликнула она.
Это было у нее очень искренно, и в то же время речь шла как будто не о ней, а о какой-то ее героине: все происходило, конечно, в жизни, но словно бы не совсем взаправду, как происходит в театре.
И они разом замолчали, сидя тесно, рядышком, потрясенные своим доверием друг к другу… В доме было тихо, все уже разошлись, улеглись; стукнули двери в кухне, и наступила полная тишина. Казалось, что на недолгий час тишина распространилась на весь оглушенный войной мир, и все забылись, свалившись в изнеможении; а бодрствовали только они двое.
- Чудо какое! - прошептала Лена. - Чудо, что мы встретились. Мы могли не встретиться.
Ей мерещилось, что и объяснение в любви произошло уже у них. Иначе как бы мог Федерико, если б не любил, пообещать убить ее.
- Удивительно все-таки… И я просто счастлива, что ты такой, Федерико!
Он поинтересовался:
- Какой?
- Прямой, смелый. Но может быть… Федерико, Федерико! - зашептала она. - А вдруг мы еще не умрем, еще поживем?
И это было то, во что она действительно верила всей жизнелюбивой верой юности - в невозможность своего исчезновения.
- И ты не убьешь меня…
Федерико повертел отрицательно головой.
"Лучше тебе от моей руки, - подумал он, - не получат тебя фашистские крысы".
- Это ты смелая, - сказал он вслух. - С тобой можно и на войну.
Она засмеялась.
- Со мной можно и на войну.
"Сволочная война, сволочной мир", - мысленно проклинал он, проклинал от бессилия, от невозможности не убивать в этом мире… Только сейчас Федерико почувствовал, кем сделалась для него - незаметно, день за днем - эта русская Лена, единственное привязавшееся к нему существо: лишь любимой сестре можно было обещать то, что он ей обещал, а еще - невесте, - он почувствовал себя вроде как обручившимся с Леной. И он всматривался в нее так, будто спрашивал: "Откуда ты взялась?.. Кто ты?.."
А Лена сделалась сейчас даже красивой. Федерико не сумел бы сказать, что в ней появилось нового: он видел то же простенькое личико, те же высветленные солнцем, спутанные волосы, ту же стебельковую талию, те же маленькие груди, слегка приподнимавшие кофточку. Но все это неуловимо преобразилось в какое-то розовеющее совершенство… Никуда не делись эти рыженькие веснушки на носу, родинка под ушной мочкой, царапины на пальцах, обломанные ноготки, но и они наполнились для Федерико прелестью.
- А если ты не убьешь меня, мы будем долго жить… Интересно, - перебила себя Лена, - если бы Ромео и Джульетта не убили себя, какими бы они стали в сорок лет, в семьдесят? Может, они и умерли, чтобы не состариться.
- А какая у тебя тайна? - спросил Федерико. - Ты мне говорила.
- Ах, это не тайна! Я хотела сказать, что тоже иду вместе с вами… Вы возьмете меня? - Она ждала, что ее решимость, во всяком случае, произведет на него впечатление.
Но Федерико ничуть не удивился: конечно же, Лене надо было уходить… Это подразумевалось теперь само собой.
- Мы только подождем Войцеха, - сказал он.
- Мне ужасно жалко тетю Олю, она такая старенькая… - Тыльной стороной кисти Лена провела по щекам. - Что это со мной? Вся горю почему-то…
Федерико рывком встал, прошелся по комнате - большой, взлохмаченный, крупные космы смоляно-черных волос осыпались на его лоб, на шею - и взял свою винтовку: он подумал, что дольше оставаться здесь ему не следует.
- Уже уходишь? - У Лены упал голос. - Но ведь мы еще не поговорили.
- Я буду близко, не бойся, малышка! - сказал он.
И вдруг она звонко, по-русски, задекламировала из своей лучшей роли, невольно ей пришло на память:
Прости, прости.
Прощанье в час разлуки
Несет с собою столько сладкой муки,
Что до утра могла б прощаться я.
- Что это? Я же не понимаю. - Федерико насупился.
- Это Шекспир… Не уходи, Федерико! - сказала она, вновь перейдя на французский. - Еще совсем рано. Не уходи!
Она вскочила и точно так же, как делала это в своем выпускном спектакле, опустила руки и потупилась.
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
И ветреной меня ты вправе звать… -
тихо, будто застыдившись, прочла, а вернее, сыграла Лена.
Он опять ничего не понял, но восхитился ее поза и голос показались ему совсем естественными.
- Ты славная девчонка, - сказал он, - ты сама, как куколка!..
Она приподнялась на цыпочки и положила руки ему на плечи.
- Поцелуй меня, Федерико! - сказала она.
Он нагнулся - темный, с затененным лицом, и она закрыла глаза, предавая себя в его руки.
Осторожно коснувшись губами ее макушки, Федерико выпрямился. Он убоялся того, что словно бы подстерегало их, но чего делать не следовало - нет! - чего он не хотел сейчас.
Она припала к нему своим невесомым телом и по-ребячьи посапывала, а ее пальцы гладили его плечо… Не выпуская винтовки из руки, Федерико взирал сверху на эту светлую, пахнувшую сеном копенку спутанных волос и не шевелился, чувствуя и неловкость, и досаду, и нежность.
Лена посмотрела снизу заведенными под лоб глазами и проговорила едва слышно:
- Останься, Федерико!.. Останься со мной.
- Малышка, - пробормотал он.
Она уловила в его голосе колебание.
- Не бойся… ничего-ничего, - зашептала она. - Я тоже ничего не боюсь. Я люблю тебя… Возьми меня, если хочешь… - Это была фраза, вычитанная из какого-то романа и когда-то поразившая ее.
Внутренне Лена приготовилась к самопожертвованию… Федерико должен был у нее остаться - ему одному она должна была принадлежать. И не желание - она просто не знала еще, что такое желание, - но рисовавшийся ей образ любящей женщины, жертвующей собой, увлекал ее, а для Федерико ей поистине не было жаль и самой себя - ей хотелось одарить его даже за то, что он обещал ее убить…
Со смутным чувством, так же не испытывая желания, Федерико кинул на диван винтовку и обеими руками прижал к себе это маленькое, послушное тело.
- Лампа… я погашу ее!.. - вскрикнула Лена и задохнулась.
Раздеваясь в темноте, она все твердила про себя: "Так надо, надо… Федерико это надо… А я ничего не боюсь… И чего бояться? Так надо, так надо…" Но теперь, когда отступать было уже поздно, дрожь страха пробрала ее. И безотчетно торопясь, словно на приеме у врача, она путалась в крючках, в петельках, а сбросив юбку, скользнувшую на пол, чуть не упала, споткнувшись. Слезы выступили на ее глазах, и она стала стыдить, себя: "Разревелась, дурочка! А Федерико это надо, и ты его любишь!.. Да, люблю, люблю!" - повторяла она, как заклинание от всякой скверны.
Он осторожно сел на край постели, прогнувшейся под его тяжестью, и Лена вытянулась, вся напрягшись, как на операционном столе, пальцы ее вцепились в простыню.
Но затем она заставила себя выговорить:
- Я люблю тебя… А ты?.. Ты любишь?
- Да… люблю, - сдавленно сказал Федерико.
Он положил руку ей на груди, и она слабо застонала от томительного, скорее неприятного, вязкого ощущения.
…И она долго потом не открывала глаз, точно страшась вернуться в мир и в жизнь после того, что произошло. А Федерико совсем протрезвел и почувствовал сожаление, - казалось, он совершил что-то противоестественное, был близок с ребенком. Пересиливая себя, он заговорил первый:
- Лена, ты… Ты славная девчонка… Ты не очень огорчайся… Рано или поздно это бывает со всеми… Я выкурю папироску, можно? - спросил он.
- Что?.. Как хочешь, - шепотом отозвалась Лена.
- Я зажгу лампу.
- Ах, нет… - испугалась она, но тут же разрешила: - Зажги… Как хочешь.
И, заслышав шлепанье его босых пяток, она еще сильнее стиснула веки. Нашарив сбившуюся простыню, она натянула ее до подбородка так, что ноги ее обнажились до колен. И когда Федерико, засветив лампу, увидел эти тонкие ноги с узкими ступнями, глядящими в разные стороны, его охватило болезненное раскаяние. Бросив незажженную папироску, он вернулся к Лене и встал перед кроватью на колени.
- Малышка, сорвиголова! - воскликнул он. - Я-то не знал, что ты… А ты еще девчонка…
Он взял ее ступню в ладонь и прижался щекой к этой лепестково-гладкой коже на подъеме. Его нежность и жалость искали выхода, но в лексиконе у него не было ласковых слов, и он хрипло бубнил одно:
- А ты еще девчонка… девчонка…
Лена открыла глаза и села на постели, опираясь на выпрямленную руку; простыня свалилась с ее плеча, открыв беленькие, круглые груди. Не убирая своей ноги, она смотрела на Федерико, и в глазах ее зажглось любопытство. А он завладел уже и другой ее ступней, целовал и хрипел:
- Девчонка, малышка!
Он переживал чувство, подобное отчаянию, не догадываясь, что это и есть любовь.