И обе умолкли и не шевелились… Брат спал совсем неслышно, ни звука не вылетало из его открытого рта с накипевшей в уголках слюной, ритмично поднималась и опускалась грудь - спал глубоким, покойным сном. И самый этот тихий сон наводил на сестер оцепенение ужаса, лишал воли…
- Я не могу больше, - пролепетала Маша.
- Надо же его разбудить, - сказала Ольга Александровна, но не тронулась с места.
- Ах нет, подожди, не надо!..
И Маша сжала пальцы сестры, удерживая ее.
Вдруг, точно обеспокоенный ее неотрывным взглядом, брат задвигался, повернулся на бок, одна его нога приподнялась и повисла над полом. А на его груди разошлись лацканы пальто и стал виден воротник армейской гимнастерки. Открылись и петлицы на воротнике с красненькими прямоугольничками - пальто было надето на командирскую, капитанскую форму… И последняя слабая надежда покинула Ольгу Александровну.
- Боже, ты еще и это на нас… - выговорила она как бы даже спокойно, раздумчиво и поднялась.
- Подожди! - выдохнула Маша, но уже не пыталась удерживать ее.
Брат пробудился сразу - только Ольга Александровна нагнулась над ним и негромко позвала: "Митя!"
- Что? Что?.. - открыв глаза, давясь слюной, невнятно спросил он.
- Вставай, Митя! - сказала Ольга Александровна.
Он тут же рывком сел на постели, озираясь: рука его нырнула в карман пальто и вынырнула с револьвером.
- Без паники… - он откашлялся, - без паники, швестерн!..
- Послушай, Митя, - медленно начала Ольга Александровна. - Это правда? Ты с ними?.. Ты у них?..
Она сама удивилась, как безучастно, словно бы отрешенно, прозвучал ее голос.
- Да что такое? - нетерпеливо спросил он. - Где? Что?.. Да говорите же!..
- Это правда, что ты служишь им… им? - продолжала Ольга Александровна тем же безучастным голосом.
- А… ты вот о чем? Ну, а если… - Взявшись было за сапог, Дмитрий Александрович вновь кинул его на пол - он почувствовал облегчение. - Я уже подумал…
И его перебил альтовый, прерывистый голос Маши:
- Митя, что ты говоришь? Господь с тобой!
- Помяни меня, Маша, в своих молитвах, - сказал он, и трещинки-морщинки на его глинистом лице опять сложились в улыбку. - Ну, а если даже я служу у них?
- Как же ты можешь? Ты русский, - очень тихо сказала Ольга Александровна.
- Завтра разберемся, дорогие патриотки, завтра, - он протяжно, со стоном зевнул. - Дайте поспать, мне надо хотя бы два-три часа…
Ольга Александровна постояла, словно в задумчивости.
- Пойдем, Дмитрий! - сказала она.
- Это куда же?
- В доме у нас солдаты ночуют, они тебя отведут в штаб… Пойдем, - повторила она.
- Да ты с ума сошла! - он беззлобно изумился.
- Тебя помилуют, если ты сам придешь, - просительно сказала Маша. - Послушайся, Митя.
- Вы тут с ума посходили, идиотки! - Он был только изумлен.
- Нет, это что-то с тобой… - сказала Ольга Александровна.
И словно бы безмерная тяжесть вдруг обрушилась на нее, придавила, и, как мольба о пощаде, раздался ее вопль:
- О-о!.. Митя, убей себя!
Дмитрий Александрович соскочил с постели.
- Тише ты, дура! - сказал он.
Но и утишив голос, будто послушавшись, она затвердила:
- Убей себя! Убей!.. Как же ты мог!.. Там, на мосту, ты убивал нас!.. Ты стрелял в нас… в отца, в маму! Убей себя! Ты убивал маму… Убей себя!
- Прекрати истерику, - сказал он. - Вам тут набили голову чепухой… Ты послушай меня…
Она замолчала, как бы готовая его выслушать. И он долго еще говорил, поглядывая то на дверь, то на зашторенное окно, - говорил о богатстве и почете, ожидающих все их семейство, о блестящем будущем своей дочери, которая поедет в Берлин, в Париж, о том, что немцы страшны только коммунистам и евреям… И Ольга Александровна слушала и кивала, будто даже соглашаясь. Но как только он замолчал, она сказала:
- Пойдем же, Митя!
Он укоризненно - "вот какая упрямая!" - покачал головой.
- Если не пойдешь, я позову на помощь, - сказала Ольга Александровна.
Тяжело шаркая, она подошла к двери и взялась за ручку.
- Митя, послушайся! - тоненько вскрикнула Маша.
- Постой, постой, - сказал он, заспешив. - Не дури, Оля!
- Я закричу… - утомленно сказала она.
Он помедлил секунду, потом другим, жестким тоном скомандовал:
- Отойди от двери!
Ольга Александровна, не двинувшись, вздохнула, как бы с сожалением.
Свет лампы, прикрытой абажуром, освещал только ее грузную фигуру в старой вязаной кофте с отвисшими карманами, домашние суконные туфли на вспухших ступнях, оставляя в тени лицо; слабо светилось над ее головой облако седины.
- Я жду, Митя! - негромко сказала она.
Дмитрий Александрович сунул руку в карман пальто, где лежал револьвер.
"А что, если и ее…" - пришла ему мысль, и, как в давние времена, его пронизало дразнящее, острейшее ощущение - он улыбнулся.
Очень медленно, точно револьвер налился небывалым весом, он поднял его и навел…
- Назад, Ольга! - ровным голосом скомандовал он.
Ольга Александровна словно бы не заметила револьвера в его руке.
- Я сейчас закричу, - сказала она.
И он выстрелил… Ольга Александровна откинулась назад, стукнулась головой о дверь и тяжело сползла по двери на пол. Пуля ударила ее в середину лба, и она умерла мгновенно.
В дыму, наполнившем комнату, Дмитрий Александрович бросился к двери, толкнул ее и, переступив через тело сестры, побежал, хромая, в одном сапоге, по коридору.
Может быть, он и успел бы выскочить во двор, если б не Кулик, вставший перед ним на пороге кухни. Вскинув револьвер, Дмитрий Александрович самую малость помешкал, вспомнив, что у него остался только один патрон. И выстрелил в тот момент, когда Кулик, кинувшись вперед, ударил его снизу по руке. Его последняя пуля ушла в потолок, и они оба упали, сцепившись. Настя закричала, схватила со стола кухонный нож. А по коридору уже топотали разбуженные люди.
Когда Дмитрия Александровича связали, он, задыхающийся, с разбитой в кровь скулой, рассмеялся каким-то клокочущим смехом.
И Кулик сунул ему в рот кляп - мокрую тряпку, которой Настя вытирала стол.
- Весело тебе, гад! - сказал Кулик.
Пятнадцатая глава
Уроки великодушия
Партизаны
1
Самосуд со спутниками: новым начальником штаба Аристарховым и с Войцехом Осенкой, взятым для связи, отправился сразу же после ужина к себе в полк. То была малоприятная поездка - под ледяным дождем, в кромешной тьме. И можно было только дивиться, по каким признакам возница Кирилл Леонтьев, правда, коренной местный житель, находил верное направление, да еще по новой кружной дороге, в этом первозданном смешении воды, зыбкой тверди и неожиданных предметов, будто плававших в хаосе: деревьев, пней, заборов, хат.
А Леонтьев даже еще обнаружил желание побеседовать. Впрочем, он был так полон своими мыслями, что ему хватало и себя одного - он не ждал ответов, он сам давал их себе. Сергей Алексеевич, укрытый брезентовым плащом с капюшоном, подремывал, качаясь в телеге - он мог бы, кажется, уснуть сейчас стоя, - и, просыпаясь от внезапного толчка, от холодной ветки, мазнувшей по лицу, он слышал все ту же бубнящую речь:
- …Договор зачем с ним подписывали? Как про тот договор скажете, товарищ командир? Выходит, ошибочка получилась, обвел он нас… Австрию порешил, Францию порешил, также и другие страны, набрался силы, короче говоря. Теперь и на нас, православных… А ну тяни, сивка-бурка! Чего стала? Давай, тяни!
Хлестко хлопали вожжи, шлепали по грязи лошадиные копыта, скрипела телега, заваливаясь в промоины, мощно шумел рушащийся на лес водопад. А из накинутой на голову Леонтьева овчины глухо слышалось:
- Сейчас, значит, мы объясняем: вероломное нападение! А чего было от него, от фашиста, от лютого хищника, ждать?! Кому поверили, с кем за ручку здоровались?..
Спутники Леонтьева хранили безмолвие… Аристархов накрылся рядном, зарылся в сено и тоже, должно быть, задремал. Поляк, молодой человек, то и дело соскакивал с повозки, чтобы полегче было лошади, и шагал рядом. И один этот монотонно-укоряющий голос, не усиливаясь и не ослабевая, раздавался на качающейся, будто плывущей в штормовом океане скорлупке, телеге.
Сергей Алексеевич подумал, что следовало бы потолковать с Леонтьевым… Это была личность довольно известная в районе: старый вояка, конник Буденного, вернувшийся с гражданской войны с именным боевым оружием, Леонтьев вскорости ухитрился восстановить против себя и соседей, и сельское начальство. Был он строптив, неуживчив, настроен всегда максималистски и твердо знал, что во всех случаях прямая линия есть кратчайшая. Феи, стоявшие у его колыбели - лубяной "колыски", подвешенной к мохнатому от копоти потолку, в слепой о два окошечка избе, где он появился на свет, - одарили его трудным подарком - духом вечного неудовольствия и критики. За активное несогласие с новой экономической политикой Леонтьева исключили из партии, а было ему к тому времени под сорок. Дальше конюха в родном колхозе он уже не пошел. Но и правленцы в колхозе, и сельсоветовское начальство побаивались этого колхозного Марата, начитанного непримиримого оратора-обличителя на всех собраниях…
В партизанский отряд Леонтьев тем не менее пришел одним из первых со своим наградным оружием: именной шашкой.
"Задумываются люди, - послушав его, сказал себе Сергей Алексеевич. - И надо ли бояться того, что задумываются? Слишком все серьезно… Но может быть, и не время сейчас судить нас за наши ошибки? Да и надо еще разобраться, где ошибка, в чем?.. Вот чертов агитатор!.."
Усталость брала верх… Самосуд кое-как пригрелся под своим брезентовым колпаком, и дремота одолевала его. А Леонтьев все не унимался, посылая куда-то в шумящее пространство свои укоризны, не заботясь, слушают его или нет.
- Раненого летчика тут везли. Рассказывал, что немец в первый же день много наших самолетов пожег. На земле пожег, взлететь не дал. Мыслимое ли это дело?! Как же допустили такое?! Ну, ну, вывози, горемычная, скоро дома будем…
Однако в полк добрались не так скоро. Лошадь споткнулась на размытой дороге и захромала; хорошо еще, что это случилось на въезде в деревеньку, где у Леонтьева нашлись добрые знакомые… Он пошел раздобывать другого коня, а Сергей Алексеевич постучался в крайнюю на околице избу.
Там еще не спали, и уже в сенях его опахнул теплый, отдававший тмином запах свежей печеной корочки - запах хлеба… И не слишком обычная, надо сказать, картина предстала его глазам в мягком полумраке в чистой половине избы. Здесь молились - на коленях на полу стояла большая семья: древний дед, старуха, вся в черном, две женщины помоложе, одна совсем молоденькая, две босые девочки… Самосуд не очень даже помешал им своим приходом: на него обернулись, молча покивали, но никто не встал с колен. Только беленький, стриженный по-городскому, "под бокс", паренек лет шестнадцати, впустивший Сергея Алексеевича, был заметно раздосадован.
- Не обращайте внимания, пускай себе… - буркнул он в сенях Самосуду, - скоро уже кончат. - И добавил: - А я вас знаю, вы директор из Спасского. Мы к вам на Май приезжали, на состязания.
Сергей Алексеевич долго вытирал ноги о мешковину, брошенную перед порогом, и остался стоять у дверей с шапкой в руке.
В просторной бревенчатой комнате было жарко натоплено, опрятно и домовито. Окутанная тенью, белела каменно-угловатая, подобная крепостному бастиону, печь. На столе, на расстеленном полотенце, остывали только что вынутые круглые, коричнево-лаковые буханки. А над столом весь передний угол был заставлен иконами в мерцающих окладах, и по-елочному разноцветно горели там в изумрудных и красных чашечках лампадок крохотные огоньки.
Самосуд, как ни был утомлен, прислушался к негромкой, одиноко раздававшейся речи - не то к молитве, не то к волхованию. Неспешно и распевно, будто не с просьбой, а с наставлением, с наказом звучал этот старушечий, чуть пришепетывающий голос:
- …А в тех темны-их лесах, в дремучи-их народила тебя мать родная. А и рожая, она приговаривала: "Будь ты, мое дитятко, цел-невредим: от дурного глаза, от всех хворостей, от тоски-кручи-ины, от пушек, от пищалей, от копий, от сабель, от тесаков…"
Умолкая, старуха аккуратно крестилась и склоняла голову в черной гладкой кичке. Такая же кичка, но с вышитым узором спереди, "сорокой" сидела на голове одной из молодых женщин; те были в широких полотняных сарафанах, в безрукавках, и в белой рубахе был дед… Словом, в этом лесном заповеднике, но не так далеко от города, Сергей Алексеевич попал нежданно чуть ли не в прошлый век; не часто уже, лишь в глухих местах, встречались такие вот островки старины.
- А идешь ты, мое дитятко, раб божий Владимир, на силу вражию несметную… - выговаривала распевно старуха. - И быть бы тебе перед тою силой соколом, а ей перед тобой полевкою… и быть бы твоему телу крепче железа, а груди твоей крепче камня Алатыря… и был бы ты в чистом поле удалым молодцом, а в доме добры-им отцом, с верною женою в ладу, с деточками в согласии.
- Ох, бабка, бабка - кремень, ни на какие доводы не поддается, - зашептал Сергею Алексеевичу впустивший его паренек; он стремился подчеркнуть свое неучастие в этом семейном молении. - Еще проклясть грозится… Это она батьку нашего заговаривает.
- Заговариваю я свой заговор матерним заповеданием, - как бы отозвалась на его слова бабка. - А и быть моему заговору во всем, как сказано, во веки нерушимо… Рать могуча, мое сердце ретиво, моя вера крепка, моя молитва всему превозможет. Аминь.
Она перекрестилась, согнулась до пола в поклоне, и все тоже низко поклонились; молоденькая женщина помогла подняться старухе, оказавшейся маленькой и тощенькой, и следом за нею встали все.
- Батька твой где? - спросил Сергей Алексеевич у паренька. - Воюет батька?
- Третьего дня домой приходил, Там, где он теперь, там немцы уже… А сегодня я к нему пойду, хлеб понесу. Воюет батька - ясное дело, - ответил паренек.
- Простите, что помешал, - заговорил Сергей Алексеевич со стариками. - Зашел к вам погреться. Незадача тут у нас… А погодка - хуже не бывает.
И все в молчании подождали, что ответит бабка, - видимо, ей принадлежало в доме решающее слово. Дед был уже очень дряхл, только мелко кивал голой морщинистой головой, опушенной птичьим пушком. А старушка в кичке медлила, присматриваясь из своих узеньких глазных щелок к позднему гостю.
- Доброго человека не гоним, - сухо проговорила она. - А от злого бог убережет. Садись, обсушись… Кто будешь?
Она не подобрела, когда Самосуд назвал себя и свою мирную профессию - учитель, и лишь спросила, не голоден ли он. Сергей Алексеевич от угощения отказался, но она все же распорядилась поставить самовар. Девочек она услала спать - босоногие погодки, лет восьми-девяти, хотя и любопытствовали, но тут же послушно отправились за занавеску; одной из женщин она дала какое-то хозяйственное приказание, и та, сунув ноги в сапоги и накинув на голову прорезиненный плащ - близость города все-таки сказывалась, - пошла из избы; внуку старуха приказала собираться в дорогу. Сделав все распоряжения, она приступила к расспросам, дед тоже сел к столу под иконами, но безмолвствовал - он был здесь номинальным главой.
- По какой надобности, батюшка, пожаловал к нам? - без обиняков осведомилась бабка. - Да в такое худое время?
И уклончивый ответ Самосуда: "А мы мимоездом… Конь у нас захромал", - ее не удовлетворил.
- Бережешься… Ну-ну… - ее темное, иссушенное лицо ничего не выразило. - Береженого и бог бережет…
- Ну что вы?.. Чего мне у вас опасаться? - сказал Сергей Алексеевич. - Среди своих-то…
Бабка пропустила это мимо ушей; она смотрела прямо, строго, не смягчаясь.
- Побежал город, - сказала она. - У вас там, я чаю, никого не осталось, все побежали. По деревням хоронитесь.
- Да ведь как сказать… К сожалению, не всех удалось отправить в тыл, - ответил Самосуд. - Не успели всех.
- А и бежать не годится, - сказала она. - Где ты живешь - там и живи, где беда тебя застала, там и стой… А то что же будет, как все спиной поворотятся?
- Зачем же все?.. Как величать вас по имени-отчеству? - спросил Самосуд.
- Егоровна я, а крестили Марфой… Я семьдесят девять годиков тут прожила, тут уже и помирать буду.
- Нелегко, конечно, сниматься с насиженного места, я понимаю, - сказал Сергей Алексеевич.
- Человек - он как дерево: где возрос, где укоренился, там ему и всего лучше, там он и ветвится, - сказала она. - Нет, бежать нам нельзя…
- Да, может быть…
Сергей Алексеевич поймал себя на желании поддакивать, довольно неожиданном для него, но спорить с этой бабкой почему-то не хотелось. А она словно бы и не придавала значения его ответам, и не вникала в них. Она и не расспрашивала, как можно было ожидать, приезжего человека о новостях, о войне - она высказывала свои соображения.
- Давеча к нам начальник из города наехал, разговаривает, а сам на часики поглядывает. Выковыривайтесь, говорит.
- А, эвакуируйтесь, - догадался Самосуд.
- Ну да… Перво-наперво, говорит, семьи красных командиров, поспешайте, говорит, Марфа Егоровна! А у меня так и есть: два сына красные командиры - один сержант, другой майор. И еще зятек - тот на границе службу отбывает.
- Пишут сыновья? Что пишут? - неосторожно вырвалось у Сергея Алексеевича.
Она только повела на него темным взглядом. И он сообразил: давно уже, как видно, не приходило сюда писем от этих командиров.
- Я начальнику сказала, - вновь заговорила старуха, - ты, милый человек, и поспешай себе, раз на часики все смотришь. А мне тут каждая березка заступница, каждый дубок оборона.
- Не поехали, значит… - чтобы что-нибудь ответить, сказал Самосуд.
- А теперь и старший мой, Владимир, воевать пошел, - сказала она.
- В лес пошел, в партизаны? - попытался уточнить он.
Стало ясно: он случайно напал на след еще какой-то самостоятельно возникшей боевой группы, и знать о ней ему было просто необходимо.
Но бабка сразу замкнулась и замолчала надолго. Она и сама была похожа на сучковатое, облетевшее, черное дерево; темноликая, остроскулая, безгубая - лишь черточка обозначала ее впалый, стянутый морщинками рот; рука ее с искривленными пальцами, лежавшая на столе, выделялась своей чернотой на его скобленой светло-желтой поверхности.
Из сеней вошел беленький паренек - он был уже в брезентовом балахоне, спускавшемся до пят, и с охотничьим дробовиком на плече.
- Давайте, бабка, хлеб… И я же просил вас, - сказал он недовольно, - подкоротите мне эту хламиду. Вроде попа я в ней, и в ногах путается.
Простоволосая женщина выбежала из-за занавески, должно быть, мать паренька, схватила его за руку и повлекла в угол: передать что-то на словах мужу.
И еще один мужик, одноногий, с тупо стучащей деревяшкой, заменившей потерянную ногу, появился в избе - председатель колхоза… Строгая бабка, как оказалось, была ко всему и бдительной: послала одну из своих невесток не по хозяйству, а к председателю, известить того о незнакомом проезжем человеке. Что ж, упрекать ее было не за что.