И он перевел взгляд на врагов. Лена все что-то выкрикивала над его ухом: "Идем же… обними" - и еще такую же бессмыслицу. А он искал взглядом немца, который полз первым… Приготовившись встретить новый кинжальный удар боли, Федерико торопливо выстрелил… И вскрикнул, точно сам получил еще одну рану в живот. Но он услышал и длинный вопль врага - он его достал!..
- Уходи же, - сквозь закушенную губу промычал Федерико. - Дура!
- Я люблю тебя, люблю, люблю, - в ужасе повторяла Лена, точно в этом "люблю" была и его, и ее, вся их защита.
Она еще подвинулась вперед и заглянула ему в лицо.
- Что с тобой?! - вскрикнула она, не узнав его, изуродованного болью, с кровоточащей губой.
- Уходи-и, - мычал он.
А немцы вскакивали и сбегались к ним, тяжело шлепая по сочащейся земле.
И тогда Федерико приподнялся, опираясь на левую руку, ушедшую по запястье в землю; правой он вытаскивал из кармана шинели гранату. Но у него уже не хватило сил метнуть ее… Он завыл от небывалого страдания, граната вывалилась из его руки, и он сам упал лицом в мокрые листья. Их прохлада была последнее, что он почувствовал…
Лена всем телом прижалась к Федерико, как бы все еще искала у него защиты, глядя на подбегавшего солдата в каске. Немец держал на животе что-то похожее на огромное голенастое насекомое - она не видела еще таких автоматов, - и хотя это было отвратительно и ужасно, она не могла отвести взгляда от гигантской железной уховертки, прыжками приближавшейся к ней.
И она не поняла, почему этот немец, не добежав не скольких шагов, вдруг упал со своей уховерткой на спину. А позади, в стороне двора, уже трещали частые выстрелы - там открыл огонь по прорвавшимся немцам Веретенников со своими людьми.
Был момент, когда казалось, что боевое испытание партизанского имени Красной гвардии полка, а следовательно, и его третьей роты откладывается. Осенка, хотя и с опозданием, принес Самосуду "обстановку", которая опровергла все недобрые предположения: немцы, наступавшие на город, были разбиты без помощи партизан и в беспорядке отходили, мост на реке был восстановлен, и первым на восточный берег начал переправляться госпиталь.
- Отступили?.. В беспорядке? - переспросил Самосуд, это казалось почти невероятным. - Как все произошло? Да вы садитесь… Вот хотя бы сюда, на пенек.
Осенка едва держался на ногах, было вообще непонятно, как он дошел. Толстая, как чалма, повязка на его голове вся пропиталась кровью, смешанной с дождем, в крови были лицо, руки, шинель; он шатался и приседал на подгибавшихся коленях.
- Дзенкуе, пан командир… товажыш! - медленно проговорил он, - я зараз… А тот пан Феофанов, кто шел со мною, тот пан Феофанов убитый…
Как видно, и собраться с мыслями Осенке было трудно. Пошатнувшись, он ухватился за подвернувшуюся колючую ветку ели и даже не поморщился, словно утратил чувствительность. Держась за ветку, он продолжал докладывать - не очень связно, с паузами, будто вспоминая. И выяснилось, что в тыл немцам ударила красноармейская часть, вырвавшаяся из окружения, - из одного боя она тут же пошла в другой…
- Германцы не ждали… тот удар… то была внезапность… - выговорил он, качаясь вперед и назад вместе с еловой веткой.
- Садитесь, прошу вас, - сказал Самосуд.
- Дзенкуе, товажыш командир!
И Осенка как стоял, так и опустился на землю, на колени. Глядя снизу на Самосуда, он задергался, вскидывая головой в розовой чалме, силясь встать.
-: Позовите наших девушек!.. - крикнул Самосуд, протянув руку, чтобы помочь. - Спасибо, товарищ Осенка! Вы принесли хорошие вести, чрезвычайно важные.
Осенка покивал, как бы в подтверждение.
- Вы герой, Войцех Осенка, - нахмурившись, сказал Самосуд - на Осенку было тяжело смотреть. - Дайте же вашу руку! Сейчас вас подлечат, сменят повязку, вы отдохнете… Вы один шли? Где же ваши товарищи?
Осенка все кивал, словно не поняв вопроса.
- Никто не ждал тот удар пулковника Богданова, - Осенка запомнил эту фамилию, - то был Deus ex machina… - Вдруг лицо его искривилось - он затрясся, как в ознобе. - Федерико! - выкрикнул он. - Федерико - то правдивы герой, антифашист!.. Убитый, убитый!.. Так само Ясенский, мой товажыш… Пан Барановский, тяжко раненный… Все мои товажыши! Я еден тэраз…
Не устояв и на коленях, Осенка сел и оперся на отведенные назад руки.
- Слава вашим товарищам-интернационалистам! - сказал Сергей Алексеевич. - И вы не один… Мы все… - он хотел сказать "разделяем ваше горе", но эти слова показались ему слишком официальными, - все с вами…
К ним подбегали уже две девушки из медчасти. Осенку подняли под мышки и повели. Он обернулся, точно ему надо было поведать что-то еще, но девушки не остановились.
- Я потом проведаю вас! - крикнул Сергей Алексеевич. - Отдыхайте.
Он подумал об Ольге Александровне, остававшейся и во время боя в городе: может быть, ей тоже удастся наконец эвакуироваться подальше, в тыл. И вероятно, Осенка мог что-то рассказать о других обитателях Дома учителя… Сергей Алексеевич вообще корил себя за то, что очень уж мало уделял им внимания в последние дни. Но что было делать - он снаряжал людей в бой.
Вот и сейчас противоречивые чувства завладели им. Самосуд сожалел уже, что ему не пришлось участвовать в бою, которого с таким внутренним напряжением он ожидал. Конечно, все, что сообщил Осенка, радовало: сотни, если не тысячи, людей были избавлены от ужасов плена, а немцам крепко, видно, досталось - возмездие началось! Да и его галчатам эта отсрочка пойдет на пользу - пообвыкнут, закалятся в походных условиях. Но побороть свою невольную обиду на то, что он и его полк были как бы обойдены, не позваны на этот жестокий праздник, Самосуд не смог - он слишком долго и самозабвенно к нему готовился, но одному собирая людей, укрепляя их души, добывая для них оружие. И его горечь от неудач в этой войне, его боль за все утраты требовали, чтобы добытое им оружие начало стрелять.
Сергей Алексеевич прямо-таки окрылился, когда спустя несколько минут его полковые разведчики принесли новую информацию, открывавшую новые возможности.
…Дождик по-прежнему мелко сеял, и связной Самосуда развернул и на вытянутых руках держал плащ-палатку над картой, пока командиры совещались. Это была единственная в полку подробная карта района, где они собирались действовать, и ее приходилось беречь, как драгоценность. А представившиеся возможности заключались в том, что остатки немецкой части, разбитой у городка, уходя от преследования, свернули на пролегавшую недалеко проселочную дорогу. И мало того, проселок этот изгибался дугой, внутри которой и находился сейчас в боевой готовности полк. А значит, повернув к проселку и идя напрямик, можно было опередить врага по тому же принципу "Deus ex machina". Немецкая часть была сильно потрепана, но если даже по численности она и превосходила полк имени Красной гвардии, то на стороне партизан были внезапность и желание сразиться. В полку имелось три станковых пулемета, четыре ручных, два батальонных миномета - это, конечно, не так много, но достаточно для организации огневого налета. Следовало лишь торопиться - времени оставалось в обрез, а идти надо было лесом.
Самосуд, не поколебавшись, отдал приказ на бой и, только отдав этот приказ, почувствовал, что у него словно опустело в груди и сильно, как в пустоте, забилось сердце. Как-никак, а его партизаны должны были сразиться с регулярной немецкой частью… Роты двинулись по прямой, через лес, командиры торопили бойцов, и вскоре старые деревья поредели, потянулось мелколесье: тонкие осинки, ольха, кустарник, молоденькие березки с еще не побелевшими, коричневыми стволами. А затем в частой сетке ветвей засквозило открытое место - дорога.
Пока что она была пустынной, эта превратившаяся от дождей в нечто киселеобразное, полуутонувшая в лужах, изогнутая полоса. Но там, откуда надлежало появиться немцам, слышалось завывание перегретых моторов и не то автоматная стрельба, не то яростная выхлопная. Партизаны чуть не опоздали: шум со стороны города приближался. И полк рассредоточился и залег в мелколесье, в кустах, меж мшистых кочек; стрелять без команды, разговаривать и курить было запрещено. Холодный дождик все моросил, но этого никто уже не замечал…
Самосуд свел все пулеметы в две группы, в два "букета", как он выразился, чтобы взять врага в перекрестный огонь. Для НП он выбрал обомшелый бугор позади своих стрелков и, условившись с командирами рог о командах и сигнализации, насунув поглубже на голову порыжелый "пирожок", приготовился ждать. Но он лишь едва успел закончить все приготовления - ждать не пришлось.
На немцев, видно, сильное впечатление произвел тот отпор, который они получили под городом, - они шли без головной заставы, без боковых дозоров. Впереди ползли, буксуя, две забрызганные грязью легковые машины и, вздымая грязевые веера, прыгали по лужам мотоциклы. За машинами длинной серо-зеленой толпой, теснясь к обочинам, где было все же потверже, плелась пехота; с нею тащился обоз - несколько грузовиков, крытых брезентом, заляпанные по брюхо лошади, повозки…
Самосуд выстрелил из нагана, когда голова колонны приблизилась к одному из его пулеметных "букетов", - это и был сигнал "Огонь".
И два длинных пулеметных залпа слились в невыносимый, рвущий воздух, пульсирующий пламенем железный клекот. Командир первой роты Никифоров перебегал от одного станкача к другому, указывая цели, и его малиновая фуражка мелькала между осинок и березок, как диковинная птица.
"Вот черт! Молодцом! - восхитился Самосуд, но тут же вспомнил о своем приказе: - Черт! Не снял фуражки! Ну я его!.." - успел еще подумать он.
Гибельный ветер носился над дорогой, разгоняя людей, валя их с ног. Гренадеры метались, сталкивались, падали, ползали на животах, на четвереньках и погружались в тусклый, слякотный кисель… Бешено заскакали лошади, волоча перевернутые повозки, загорелся большой, как дом, семитонный грузовик… И, потеряв всадников, мотоциклы описывали пьяные кривые и валились, уткнувшись в какое-либо препятствие… Одна из легковых машин окуталась черным, как сажа, дымом, вторая стояла с распахнутыми дверцами, точно выпотрошенная.
И уже сегодня, а не в некоем отдаленном будущем, галчата Сергея Алексеевича смогли увидеть, как бегут их враги, - именно это и пришло сейчас в голову Самосуду.
"Так, хорошо, так! - мысленно одобрил он; на лице его, однако, выступила сумрачная и словно бы недовольная гримаса. - Удачно для начала! И пора кончать… Возьмем обоз и языка. И не будем зарываться".
Уцелевшие гренадеры скрывались в кустарнике на противоположной стороне проселка… Можно было ожидать, что оттуда они откроют сильный огонь, но раздалось лишь несколько выстрелов: должно быть, в легковых машинах были убиты офицеры, которые могли бы организовать сопротивление. Хвост колонны, понесший меньший урон, сразу же подался в кустарник, и кустарник как будто ожил, задвигался, сам побежал к далекому на горизонте лесу. Партизаны, иные уже не укрываясь, выходили из-за деревьев, палили по улепетывавшим грязно-серым фигурам.
Но тут к треску пальбы прибавился новый лязгающий звук - он вырастал, наполнялся гулом… И из-за поворота, из-за леса вывалилась на дорогу темная, вся из углов и плоскостей бронированная громадина - тяжелый танк. Он, видимо, прикрывал колонну с тыла и теперь ломился сюда: на стволе его пулемета прерывисто билась бело-желтая молния… Пули тут же стали повизгивать между осин и березок, а огонь партизан сразу ослабел… Никифоров присел было, но затем вскочил, сорвал с головы свою необыкновенную фуражку и замахал ею круговым движением, точно гонял голубей, - совершенно безрассудно.
- Готовь гранаты! - орал он. - По танку, по щелям гранатами!
И озирался с диким и вопрошающим выражением на полном, с трясущимися щеками лице…
Первой на пути танка оказывалась третья рота, и ей выпало принять его двадцатитонный удар!.. Самосуд шагнул к дороге, стискивая наган, чтобы защитить и помочь, но сейчас же вернулся на свой НП - его место было там, - опасность грозила всему полку. И он навсегда запомнил то, что увидел, стоя среди тоненьких осинок на обомшелом склоне с бессильным револьвером в руке.
Из полуоблетевшего, желтым дымком повисшего у самой дороги осинника выбежал Сережа Богомолов. Сергей Алексеевич узнал его по костлявой худобе, по длинному, болтавшемуся на нем, как халат, пальто бутылочного цвета - оно принадлежало еще его старшему брату, окончившему школу год назад. В отведенной в сторону руке Сережа держал гранаты - три или четыре, связанные вместе… И будто споткнувшись, он упал вдруг на дороге, прямо против катящейся, лязгающей своими стальными сочленениями машины.
- Бросай! - вырвалось у Сергея Алексеевича. - Бросай, мальчик! - хотя, конечно, Сережа не мог его услышать.
И медлил, медлил - хотел ударить наверняка…
А следуя его примеру, из осинника выбежали Саша Потапов и, чуть позднее, Женя Серебрянников.
Потапов был из тех толстеньких мальчиков, с женской фигуркой, с большой попой, что служат постоянно мишенью насмешек товарищей. Он и бежал по-девчоночьи, вихляясь и широко размахивая растопыренными руками. Но в левой руке у него, левши, была граната…
Серебрянников, в кепке с модным козырьком, в стареньком пальто, перешитом из отцовской шинели, быстро, на своих журавлиных ногах, догнал Потапова, и они побежали рядом.
А позади появилась еще Леля Восьмеркина - в платке, замотанном на шее, в синей жакетке, в огромных материнских сапогах - ее мать, заведующая молочной фермой, была великаншей, самой высокой женщиной в совхозе; гранату Леля прижимала к груди, как цветок.
Сейчас Сергей Алексеевич видел только их - своих учеников!..
Богомолов боком вскинулся - танк, задравший широкий, тупой нос, нависал уже над ним, - метнул свою связку и, сжавшись, словно бы нырнул головой в дорогу… Он промедлил, промедлил со своим броском!.. А может быть, и пожертвовал собой в ясной решимости!.. И посверкивая траками, разбрасывая ошметки грязи, обломки, движущаяся гора навалилась на него… Под ее днищем блеснул лишь слабый огонь, хотя взрыв был слышен и Самосуду, и сизое облако вылетело из-под нее… Но машина не остановилась, продолжала двигаться, - казалось, все ей было нипочем.
Одновременно, как по согласию, метнули гранаты Саша Потапов и Женя Серебрянников. Потапов не добросил своей гранаты - она упала в нескольких метрах от танка, Женина разорвалась на броне самого танка, не причинив ему вреда. Но за секунду до этого внутри него что-то глухо, утробно пошло громыхать, и из его щелей показался черный дым. Танк еще двигался, но дыма становилось все больше, и в смотровых щелях поблескивал красный огонь. Бившаяся из ствола пулемета молния исчезла.
…Весь бой был коротким, и победителям, партизанам, он показался даже слишком коротким по сравнению с тем, как много они о нем думали. Гренадеры - те, кому не удалось добежать до леса, сдавались в плен. Из танкового люка, дымившего теперь, как затопленная печь, вывалился весь черный танкист, сполз на землю и, корчась на спине, тоже поднимал руки… Успех - первый успех! - был полный, колонны как не бывало: десятки трупов валялись в расплесканной, жидкой грязи и десятка полтора живых гренадеров, бросив оружие, ожидали, что с ними будет дальше… Странно было видеть, что кто-то в их кучке перевязывал своего раненого товарища - это чисто человеческое поведение как-то не вязалось с ними. А партизаны собирали трофеи, снимали с убитых автоматы, доставали из пробитых пулями мундиров документы, солдатские книжки… Кирилл Леонтьев вел в поводу вспотевшего коня, отбитого у врага.
Самосуда обступили возбужденные, счастливые люди - они шумно докладывали, широко жестикулировали и с особенной охотой бросались исполнять приказания, которые он отдавал. Лишь когда кто-нибудь заговаривал о Богомолове, голоса стихали и лица менялись - от Сергея Алексеевича не ускользнуло, что не скорбь, а какое-то восторженное изумление охватывало бойцов. Казалось, что при упоминании о Богомолове, все спрашивали себя: "А ты сумел бы, как он?" И кто-то, вероятно, отвечал себе: "Понадобится - да, сумею!", а кто-то признавался: "Нет, не смогу!" И может быть, тот, кто так признавался, способен был уже порицать Богомолова за жертвенность. Как и всегда, очень высокая доблесть воодушевляла одних и словно бы умаляла других в их представлении о себе.
А тем временем бойцы третьей роты копали у дороги могилу… В голос плакала Таня Гайдай, плакал Саша Потапов, Серебрянников с замкнутым лицом молчал и смотрел вбок: кажется, он считал себя виновным в том, что не опередил в броске Богомолова. И, придя в третью роту, Сергей Алексеевич почувствовал затруднение. Ребята ждали от него какого-то необыкновенного слова, он должен был и утешить, и примирить, и прославить. А он сам нуждался в том же, и его учительско-отцовской гордости учеником-сыном было мало, чтоб его утешить. Он не мог отделаться от мысли, что несправедливости случались и в его классе. Сережа Богомолов не был ни самым выдающимся учеником - по успехам он шея где-то в серединке, ни самым любимым - его считали слишком уж правильным… А вот каким он ушел от них всех - великим! Правда, на Богомолова всегда можно было положиться - не подведет! И как же скромно это звучало: "всегда можно положиться", и как оказалось огромно - "всегда можно положиться"!
Обо всем этом Сергей Алексеевич в своей родительской гордости-горечи и сказал ребятам.
…Полк снова приготовился к движению, и Самосуд подошел проститься к раненым. Потери партизан в бою были невелики: один убитый - Сережа Богомолов и четверо раненых. А среди раненых - бывший завуч Спасской школы, этот горемычный Павел Павлович. Он участвовал в засаде, стреляв и был ранен, когда бой, собственно, отшумел: какой-то истекавший кровью немецкий офицер послал в него пулю и потом выстрелил в себя.
Раненые были уже уложены на повозки - их спешили отправить в госпиталь. И, прощаясь с ними, Самосуд не миновал и Павла Павловича. Его рана в плечо была не опасной, по словам партизанского врача, хирурга из городской поликлиники, но, видимо, болезненной: при каждом шевелении Павел Павлович вскрикивал и ахал. И однако, к удивлению Самосуда, он пребывал в отличном состоянии духа. Когда боль отпускала, он с блаженно-покойным выражением поглядывал окрест, на сновавших поблизости людей - их суета как бы уже не касалась его.
Завидев подходившего Самосуда, Павел Павлович попытался приподняться, ахнул и отвалился головой на постеленную в повозке солому. Но встретил он Сергея Алексеевича размягченной улыбкой - он словно бы приглашал порадоваться вместе с ним.
- Как замечательно! Сергей Алексеевич, дорогой!.. Как хорошо! - пресекающимся голосом восклицал он. - Я вам на всю жизнь… Спасибо, спасибо вам великое, величайшее!
- Ну вот… Теперь ремонтируйтесь. Все нехорошее, надеюсь, позади, - сказал Сергей Алексеевич.
- Да, без сомнения… - Павел Павлович чуть двинул рукой и сморщился. - Это все пустяки - поболит и перестанет… Большое, большое вам спасибо… Вы чудесный, великодушный человек, Сергей Алексеевич! Вы меня возродили к жизни.
- Себя благодарите. А меня за что же? - сказал Самосуд. - Желаю скорейшего выздоровления.