Командир танкистов донес на НП, что его тридцатьчетверки преследуют противника и что взяты пленные. Общий успех был достигнут в результате маневра: фланговый удар лыжного отряда совпал с повторным фланговым ударом танков, и немцы отступали, чтобы не попасть в кольцо… Полковник с наружностью запорожского рубаки снял с головы свою высокую папаху таким медленно-торжественным жестом, точно собирался осенить себя крестным знамением, и отер ладонью вспотевшую лысину.
Командующий, не теряя времени, собрал тут же, на НП, командиров, суховато поблагодарил за умелые действия, а назавтра пообещал артиллерийское усиление - гаубичный полк из своего резерва. Затем он распорядился срочно прислать ему в штаб фронта цифры потерь и списки отличившихся для награждения. Провожаемый комдивом, садясь в машину, он приказал ехать в медсанбат, где, как ему доложили, находился бывший командарм, бежавший из плена.
- Разрешите, товарищ генерал армии, мы доставим сюда товарища… - Комдив запнулся, не уверенный, можно ли называть генерала, побывавшего в плену, товарищем и генералом. - Это займет не больше получаса.
- Мне по дороге, - сухо сказал командующий. - До свидания! И надо худеть, худеть, товарищ полковник, куда это годится: таскать такой живот?
В машине командующий угрюмо молчал. Молчали и офицеры, сопровождавшие его, - было видно, что он недоволен, хотя причин для недовольства как будто не было: ведь дивизия все же прошла вперед.
3
За обледенелым окошком баньки, в которой командарм ожидал вызова, совсем стемнело, а вызова все не было. И, сидя в темноте, в своем начищенном и заштопанном кителе, причесанный и выбритый, командарм незаметно для себя задремал - склонился боком на лавку, опустил голову на согнутую в локте руку и, успев еще подумать: "А может, и не вызовут сегодня?" - уснул. На нарах, в немецком лагере, генерал часто видел сны, и в них чаще всего свое детство и вкусную еду: он уплетал во сне ржаные блинцы со сметаной, те, что пекла по утрам мать, пил теплое, пахнувшее коровой молоко, ходил с дедом на реку рыбачить и хлебал уху на бережку - голод в лагере был общим, постоянным страданием. А сейчас он как будто упал в черную, глухую, непроглядную яму…
Когда генерала разбудили, он вскочил с такой поспешностью, словно все еще находился в лагере и проспал проверку. Ослепленный лучами электрических фонариков, генерал, не разглядев никого в первые мгновения, молчал и жмурился. И командующий тоже не нашелся сразу, что сказать. Он давно знал и хорошо помнил этого генерал-лейтенанта, славного кавалериста с молодецкой выправкой, сохранявшейся у него и в пожилые годы. А здесь перед ним, отворачиваясь от света, стоял тощий, кожа да кости, встрепанный старик, с воспаленным лицом в багровых, пузырчатых пятнах.
- Здравствуйте, Федор Никанорович! Вернулись… - проговорил после паузы командующий, и сам услышал в своем голосе искусственность. - Поздравляю вас!
Адъютант чиркнул спичкой, засветил лампу, и генерал смог увидеть посетителей, но тут на него снова напал кашель… И все с невольной досадой ждали, когда он справится с ним - он сгибался и трясся в припадке, его всего выворачивало. Наконец он вытянулся, прижал руки к бедрам и вздрагивающим, прерывистым голосом поздоровался:
- Здравия желаю, товарищ генерал армии! Так точно, я вернулся… Благодарю вас, товарищ генерал армии!
- Простудились, Федор Никанорович! - сказал командующий.
- Извините, немного простыл…
Командующий словно бы неодобрительно помолчал, потом спросил:
- Может, мы не вовремя? Вам бы полежать да аспирину на ночь…
- Никак нет, я вполне могу., я здоров, - поспешил с ответом генерал. И его обмороженное лицо приняло то непроницаемое выражение, что появляется у солдата в строю, когда отдана команда "Смирно!": мол, я готов, приказывайте! Собственно, он так и чувствовал себя: час, к которому он со всей тщательностью - и внешне, и в душе своей - готовился, как готовятся к суду, наступил. И единственное, что еще оставалось в его воле, это встретить свой трудный час, как подобает солдату: не прятаться и не вымаливать снисхождения.
- Разрешите доложить, товарищ генерал… - начал он и тут же напрягся, силясь подавить очередной, царапающий глотку позыв.
Командующий не отозвался, только покачал сожалительно головой.
- Понимаю, что мой доклад не имеет уже оперативного значения… - выговорил генерал поспешно, боясь, что кашель помешает ему. - Но из наших тяжелых неудач можно извлечь некоторые уроки… Армия, которой я командовал, занимала в первых числах октября участок фронта западнее Вязьмы, имея в своем составе… Извините, я…
И он опять весь затрясся. Командующий поднял руку.
- Успеется, Федор Никанорович! В общих чертах мне известно, что у вас происходило… - Командующий подождал конца приступа. - Тяжело, трагично все там получилось. Вероятно, можно было избежать окружения, даже несмотря на превосходство противника в живой силе и технике. Да, вероятно, можно было… Но тут все в ответе. И разведка подвела… А вы и ваши войска… Вам и вашим войскам, товарищ генерал, - благодарность!
- Как? - спросил генерал и странно, пристально взглянул. Он еще не совсем отошел после приступа, судорожно дышал и подергивался.
- Благодарность, Федор Никанорович! Воздаю вам должное… - сказал командующий.
Генерал поднял голову и выпрямился.
- Зачем же так, товарищ генерал армии?! Я готов отвечать, готов принять любое… - Его голос вздрагивал. - Если я заслужил суд, пусть будет суд. Но я… Но зачем же это?..
Он побагровел, кашель вновь распирал его грудь, поднимался к горлу, и ему стоило огромных усилий не выпустить этого когтистого зверя наружу. Его глаза сделались мученическими: и надо же было, чтобы в эти именно минуты с ним приключилось такое!
- О каком суде вы говорите? Да полноте… - Командующий догадался, что генерал, этот горемычный, потерявший свою армию и попавший в плен генерал, заподозрил в его словах не то издевку, не то желание утешить. И он внутренне усмехнулся: вот уж на что он был не способен: на утешение - на издевку еще куда ни гало…
- Полноте, полноте! Что вы вообразили? - сказал командующий.
Он благодарил вполне искренне: войска, блокированные в октябре западнее Вязьмы, в том числе и войска этого генерала, оказали поистине неоценимую услугу защитникам Москвы; геройское сопротивление этих войск, их контратаки, их упорные попытки вырваться из окружения сковали под Вязьмой без малого три десятка немецких дивизий - невозможно было в те дни сделать больше! И словно бы даже нежность - чувство, также мало свойственное натуре командующего, абсолютно свободной от того, что называется душевной теплотой, - послышалась в его тоне:
- Я вам как солдат солдату… Спасибо! И вечная память вашим павшим героям!
Генерал стоял навытяжку, весь багровый, и делал глотательные движения, чтобы удержать кашель.
- Ну, а ваш побег - это настоящий подвиг, - продолжал командующий. - Вы мне расскажете о подробностях. Я и наших газетчиков к вам подошлю… А вы бог знает что вообразили… дорогой мой!
И опять-таки он был очень искренен сейчас: он и сам принадлежал к людям с отчетливым, линейным представлением о том, что хорошо и что плохо, что достойно и что недостойно. Хорошо, конечно, было, когда враг оказывался в кольце и терпел поражение, и плохо, когда терпел поражение ты сам; хорошо было, когда в плен попадал враг, и очень плохо, когда в плен брали тебя. Такое бескомпромиссное понимание хорошего и плохого, без ссылок на обстоятельства, на невезение, без этих: "с одной стороны - с другой стороны" являлось прочным основанием всех подлинно солдатских качеств… И командующий почувствовал родственную душу в этом тянувшемся перед ним старике, на котором генеральский китель висел, словно на вешалке: как ни горько пришлось бедолаге, а ответственность он сознавал.
- Теперь вам - отдыхать, лечиться, приходить в форму, - сказал командующий. - Мы еще повоюем вместе…
Он шагнул вперед и, раскрыв нешироко руки - полушубок стеснял движения, - схватил генерала за локти, стиснул и немного подержал.
- Молодцом, молодцом! - пробормотал он, смущенный своей непривычной участливостью.
Генерал послушно зашатался в его сильных руках - он был скорее ошеломлен, чем обрадован. И, стремясь что-то еще выяснить, высказаться, твердо удостовериться, что все происходящее не чудесный сон, он вновь, как только командующий выпустил его, принял свое прежнее положение "смирно".
- Прошу учесть: противник к началу наступления создал на моем участке подавляющее превосходство… - вновь заспешил он с докладом, пока царапанье в глотке не усилилось. - В живой силе оно было троекратным, в танках - примерно восьмикратным, в орудиях и минометах - также… абсолютным. Лишь шесть-семь стволов приходилось у меня на километр фронта, я считаю и противотанковую артиллерию. А недостаточное количество зенитных установок ограничивало наши возможности в борьбе с авиацией… в то время как противник применял ее массированно…
Было видно, что свой доклад командарм давно приготовил, затвердив в нем каждое слово. И сейчас командующий слушал не перебивая… Так же сосредоточенно слушали, проникаясь и серьезностью сообщения, и чувством необычности самого доклада, офицеры, вошедшие с командующим: полковник из оперативного управления, полковник из Особого отдела штаба армии, командир медсанбата, адъютант - все тоже подобрались, как на важном официальном акте. И доклад продолжался довольно долго, - к счастью, кашель выпустил генерала на время из своих когтей. У адъютанта, высоко поднимавшего керосиновую лампу, задрожала уставшая рука, и на бревенчатых стенах баньки закачались искривленные тени. А голос докладчика стал ослабевать на окончаниях фраз и срываться…
- Не могу не указать и на то, что… - генерал даже зажмурился от усталости, - на то, что наличие большого автомобильного парка дало противнику… преимущество в маневрировании…
Совсем тихо он проговорил:
- В стрелковых частях почти не было автоматов, подчас не хватало винтовок…
Отступив на шаг, генерал уперся спиной в стену и длинно, с полуприкрытыми глазами, вздохнул - он кончил, сделал все, что от него требовалось, исполнил службу до конца - вернулся и доложил… И в тон ему заговорил командующий - серьезно и веско, словно выступая на разборе операции перед большой аудиторией:
- Из истории войн известно: войска в окружении чаще всего складывали оружие. Окружение сделалось равнозначным поражению. Седан Наполеона третьего стал в известном смысле правилом. Но не для советских войск. Наши войска продолжали драться и в кольце окружения, вопреки всем правилам…
Он вдруг повернулся к адъютанту:
- Поставь наконец куда-нибудь лампу, если не можешь держать! В глазах прыгает…
Лейтенант огляделся, куда бы поставить эту чертову, тяжелую, на мраморной ножке лампу; она качнулась, язычок огня подпрыгнул за стеклом - и тени суматошно заметались. Командир медсанбата сорвался с места, почти выхватил у лейтенанта лампу и перенес на тумбочку у койки.
Все подождали, пока не установилось спокойствие, и командующий продолжил:
- Благодаря стойкости, проявленной войсками, сражавшимися в окружении - что имеет прямое отношение к вам, товарищ генерал-лейтенант! - мы в октябре выиграли несколько дней, несколько драгоценных дней! Вы там взяли на себя и удерживали что-то около тридцати дивизий вермахта. И вы дали нам время на организацию обороны здесь, на Можайской линии. Пусть это будет вам известно, товарищ генерал. Это, Федор Никанорович, должно быть вам известно! В общее дело обороны нашей столицы вы там, в непрерывных боях, внесли свой вклад, весомый вклад, геройский, - командующий покивал. - Я хочу сказать, что все потери… все жертвы там, под Вязьмой, были не напрасны… хотя их и могло быть меньше.
И у командарма задрожали губы, повело всю нижнюю челюсть. Он не пошевелился, стоя навытяжку, припав к стене затылком, и его челюсть ходила ходуном, как бы сама по себе… Командующий невольно поморщился: все же это слишком сильное проявление душевной слабости было ему неприятно.
- Собирайтесь, Федор Никанорович! Поедете со мной, - сказал он. - Завтра отправим вас в Москву… Вы известили семью о своем, можно сказать, воскрешении? Семья в Москве или в эвакуации?
- Семья? - с усилием выговорил генерал.
Сегодня еще его страшила встреча с семьей, остававшейся в том благополучном мире, куда, казалось, не было ему возврата. Жена его - в дочери он сильно сомневался, - жена, вероятно, не отвернулась бы от него; но как ему было побороть чувство вины и перед ними?!
- Семья? Да, в Москве, - неуверенно ответил он. - Жена ничего еще не знает… Вы - прошу простить! - вы сказали "воскрешение", употребили это слово "воскрешение"…
- Так оно и есть… - сказал командующий. - Жена, наверно, глаза по вас выплакала. Приедем в штаб, дадим ей немедленно знать. Или вы намерены неожиданно, сюрпризом?..
- Благодарю, - сказал генерал и надолго закашлялся, теперь он мог уже не удерживаться.
…По дороге командующий расспрашивал его о побеге из плена, о порядках в немецком лагере; он отвечал немногословно и словно бы с неохотой, потом разговор вновь пошел об осенних боях в Подмосковье.
- Многого мы сделать для вас не могли, - сказал командующий. - Что уж тут… не располагали достаточными силами. Но мы пытались… Вы радиограммы наши получили? Десятого и двенадцатого октября?.. Я точно помню эти числа. Мы передали вам информацию о противнике - всем командармам - и предложили сообщить свои планы выхода из окружения. Мы намеревались поддержать вас авиацией, встречными ударами.
Генерал с трудом уже разбирался в том, что слышал… После доклада высокому начальству из него словно выпустили дух, чувство исполненной до конца службы - это и отрадное, и пустоватое чувство освобождения от всех обязанностей - лишило его последних сил. И его болезнь только и ждала, казалось, этого момента… Он даже меньше кашлял, но боль в боку остро пронизывала его при каждом движении. Всей кожей он ощущал веяние невидимого огня, - вероятно, у него очень поднялась температура. А в отяжелевшей голове стоял мутновато-серый туман. Прежде чем ответить командующему, генерал мысленно с усилием составлял фразы, слово к слову:
- Это было уже поздно… десятого - двенадцатого, - проговорил он. - Я не получал радиограмм… Раньше, седьмого или восьмого, я направил… в штаб фронта донесение самолетом.
- Не получил его, - сказал командующий.
- Ну да… Возможно, наш связной самолет "У-два" был подбит…
- Связь прервана, тыл отсутствует, продовольствие кончилось, боеприпасы на исходе… Так или не так? - спросил командующий.
Генерал долго медлил с ответом.
- Так точно.
Ему хотелось поскорее доехать и лечь, просто лечь и закрыть глаза, и согреться, и не чувствовать необходимости отвечать на вопросы, ни вообще необходимости что-то еще делать. Ведь все уже было сделано - плохо ли, хорошо, но сделано! И кажется, ни суда над ним, ни приговора не будет. Впрочем, и это теперь было не так важно, да, как ни странно, - не так важно!.. Единственное, что, как блаженство, мерещилось сейчас генералу, - это побыть одному, положить на подушку голову и не открывать глаз. Пока не придет жена, и не сядет рядом, и не возьмет его руку… Только ее он и хотел еще увидеть…
- И вам, товарищ генерал, оставалось одно: атаковать, идти на прорыв. Так или не так? - спросил командующий.
- Так точно, - ответил генерал.
Командующий отдыхал в машине - он подчас и не находил себе для отдыха другой возможности: он расстегнул верхние крючки полушубка, откинулся на спинку, вытянул ноги… Он отдыхал сейчас и от себя самого, от своей жесткой, тяжелой силы, от необходимости быть таким, каким, по его мнению, он должен был быть. И он задумчиво, расслабленно проговорил:
- Это были грозные дни…
После долгого молчания он так же расслабленно добавил:
- А мы их расколошматили… Не дождь, не слякоть, не снег, не мороз остановили их, миллион гитлеровцев, отборные их дивизии… Кто же их остановил? А, товарищ генерал?
Лунный свет бледно голубел в рыхлом инее, которым обросли оконца автомобиля. Дорога была хорошо укатана, и сильная машина, уносясь с ровным гудением, как будто приподнималась над нею и покачивалась на этих лунных волнах.
- Виноват, товарищ командующий, - проговорил генерал, - я что-то неважно себя почувствовал.
- А, ну-ну, отдыхайте, - сказал командующий.
…Из штаба фронта командарма сразу же отправили в госпиталь, он так и не попал в Москву. Жена и дочь приехали к нему на следующий же день - их привезли. Но он их уже не увидел, он был тяжко болен, истощен и не приходил в сознание. Спустя несколько часов после их приезда он умер.
Девятнадцатая глава
Узкая полоска утренней зари
Красногвардейцы
1
Это произошло уже весной, в начале апреля… Виктор Константинович Истомин, в своем новом качестве корреспондента фронтовой газеты, находился в командировке, в партизанском районе. И там, за линией фронта, ему посчастливилось еще раз встретиться со старым учителем из Спасского, а ныне командиром полка имени Красной гвардии Самосудом. Случай свел их вновь в лагере полка, в котором Истомину очень советовали побывать; и они оба, хотя и по-разному, обрадовались, точно их краткое знакомство перешло за долгий перерыв в какую-то близость.
Изменение в военной службе Виктора Константиновича было в общем-то непреднамеренным. Его ранило - и ранило серьезно, после того уже, как интендантская экспедиция, возглавляемая Веретенниковым, успешно закончилась. (Веретенников разыскал-таки свою дивизию и разгрузил на ее складе машины со сливочным маслом и сушеным картофелем.) Осколок немецкой бомбы настиг Виктора Константиновича в глубоком тылу, куда дивизию отвели на переформирование. И только через полтора месяца он, опираясь на костыли, встал с госпитальной койки: ногу с перебитыми костями ему сохранили, но она не сгибалась в колене, и это было, по-видимому, навсегда. Его собирались, как тогда говорили, "комиссовать" - уволить по "чистой", но тут ему опять помог случай, как обычно помогает тем, кто его настойчиво ищет. В просьбе остаться в армии, хотя бы нестроевиком, Истомину отказали, и он проявил несвойственную ему инициативу. Старый университетский товарищ, о котором он из письма жены узнал, что тот служит в военной газете, что он подполковник и заместитель редактора, склонился на его напоминание об их общих студенческих годах. И вскорости Виктор Константинович сам оказался в той же газете. Он приковылял, стуча палкой, в ее редакцию, с новенькой медалью "За отвагу" на застиранной гимнастерке, что, конечно, свидетельствовало в его пользу. А его довоенные литературные занятия и, главным образом, его юношеские поэтические опыты сослужили ему добрую службу: почти сразу же с правки чужих корреспонденций его перевели на самостоятельную работу. Затем Виктор Константинович был аттестован, получил звание техника-интенданта 1 ранга - по три квадратика в каждую петлицу на воротнике. И нынешняя командировка была у него не первой; летал он уже и к партизанам, но южнее, на тульском направлении… Теперь он находился на Смоленщине, побывал в одном отряде, в другом и вот оказался у Самосуда, в полку имени Красной гвардии.
В командирской землянке, когда его туда привели, шло какое-то деловое обсуждение, и оно тут же прервалось…