В остальном он, впрочем, изменился мало. И после ужина он обстоятельно, с цифрами и датами, рассказал Истомину о боевых делах полка, все у него было тщательно подсчитано: и потери врага - подорванные железнодорожные эшелоны, расстрелянные на дорогах автомашины, разгромленные комендатуры, - и потери полка… Осенка, церемонно извинившись, ушел к себе в роту, а Аристархов все говорил своим шелестящим голосом, довольный тем, что нашел внимательного слушателя. Его склеротично-розовые щечки были аккуратно выбриты, подворотничок свеж, ногти на сухих пальцах ровно подрезаны: эдакий опрятный, старенький херувим снабжал Виктора Константиновича боевой информацией.
Выбравшись из его землянки под ночное звездное небо, Истомин постоял на утоптанной площадке. В лагере было бы совсем тихо - время незаметно подошло к полуночи, - если б не нестройный, особенный шумок, раздававшийся вокруг, в лесу… Это потрескивал, оседая, черствый, апрельский наст, это падал с ветки с мягким стуком подтаявший снежный рукав, это с легчайшим шорохом вонзалась в сугроб острая, как стрела, сосулька. Шла потаенная работа весны, хотя было еще знобяще-холодно, и словно бы студеные волны ходили невидимо в иссиня-прозрачном воздухе, наполненном звездным мерцанием.
Виктор Константинович подумал, что ему здорово повезло на войне - он встретил замечательных людей и в Доме учителя, и здесь. Он даже не предполагал, что прекрасных людей так много на земле, - казалось, что до недавних пор они где-то прятались. И чувство умиления и благодарности, - может быть, тут сыграла роль и выпитая кружка рома, - благодарности людям, их доброте, их подвигу, их душевной силе привело Истомина в большое возбуждение. Он долго еще кружил, прихрамывая, среди деревьев, пока его не остановил патруль…
С Самосудом ему удалось поговорить только в вечер своего отъезда, в самые последние минуты… Сперва Сергей Алексеевич отдал ему письмо для Лены и попросил еще об одной, как он выразился, любезности: передать при случае или переслать в Москву, в редакцию какого-либо молодежного органа, лучше всего в "Комсомольскую правду", стихотворение одного из бойцов. Истомин взялся, разумеется, исполнить и то, и другое, а стихотворение вызвало у него и известный профессиональный интерес. Оно называлось "После битвы" и было написано в боевой листок к недавней исторической дате, к 5 апреля, годовщине Ледового побоища, победы Александра Невского над немецкими псами-рыцарями. Виктор Константинович прочитал стихотворение:
Бежит барон, бежит монах,
Снег по следам дымится алый.
Князь приподнялся в стременах
И посмотрел окрест… В снегах
Заря заката догорала.
Съезжались всадники к нему.
И, возвращаясь из погони,
На снежный холм по одному
Рысили взмыленные кони.
Князь поднял руку… Он встречал
Горящие победой лица,
И кровь с тяжелого меча
К нему текла на рукавицу.
"Путь вору на восток закрыт… -
Был голос князя глух и страшен. -
На том стояла и стоит
Земля отчич и дедич наших.
Тяжел был подвиг… Нет трудней!
Великий подвиг бранной встречи,
И много славных сыновей
Я потерял в кровавой сече.
Пылали, как костер, мечи,
И стрелы сыпались без счета,
Но не сломились псковичи
И новгородская пехота.
И в прах рассыпалась броня,
Когда мы встали брат за брата!
И под копытами коня
Звенит кольчуга супостата.
Гонцы победу прокричат,
И пусть во всех пределах внемлют:
Кто поднял меч на нашу землю,
Тот и погибнет от меча!"
Стихотворение было подписано: "Е. Серебрянников".
- Я не мог бы поговорить с самим автором? - спросил Виктор Константинович. - Что-то тут есть… Я понимаю, конечно, это написано к случаю…
Самосуд отчужденно на него поглядел.
- Нет, не можете, - сказал Сергей Алексеевич. - Автор… Автора нет уже… Незадолго до вашего приезда… - Ему трудно было, казалось, закончить фразу.
- О, неужели! - искренне огорчился Виктор Константинович.
- Автор был ранен в разведке, - сказал Самосуд. - Он еще жил, когда его принесли товарищи… Попросил не сообщать ничего матери… И истек кровью.
- Я добьюсь, чтобы это было напечатано. Обязательно! - горячо пообещал Виктор Константинович, словно смерть автора прибавила достоинств его произведению.
Потом Истомин присутствовал на собрании коммунистов штаба и батальона, состоявшегося здесь, на котором обсуждались просьбы о приеме в партию. Обсуждение, надо сказать, было жестковатым, даже пристрастным, и во внимание принимались главным образом боевые характеристики. Приняты были четверо: бывший завхоз школы в селе Спасское, а в настоящее время заместитель командира полка по хозяйственной части, которого все уважительно называли Петром Дмитриевичем; двое молодых бойцов-подрывников и повозочный Кирилл Леонтьев, ветеран Первой Конной.
Леонтьева принимали в партию вновь. В первый раз это произошло более двадцати лет назад, в год разгрома белой армии Деникина. И сейчас ему, исключенному в начале нэпа из партии, товарищи прощали его вину перед нею, прощали за революционную преданность. Леонтьев был уже явно плох, болен - страшно отощал за зиму, плечи его словно бы опали, скосились, но при всем том он нес службу, ходил в караулы, словом, держался. И странно, неуместно, но вызывая зависть у молодежи, болталась у него на боку, на вконец изношенной, протертой до основы, до дыр на локтях кавалерийской шинели, нарядная, с парчовым темляком шашка в богатых, украшенных серебром ножнах - именное, революционное оружие… После голосования Леонтьев попросил слова…
Тускло светила на столе и вдруг вспыхивала и хлопала огнем лампа, заправленная, за отсутствием керосина, бензином. В клубной землянке до отказа набилось народу, и в тишине слышалось сиплое, громкое дыхание простуженных людей - все ждали. А Леонтьев стоял почему-то понурившись - он долго не мог начать… Неожиданно он улыбнулся - очень искренне, открыто, всем своим землисто-зеленым костлявым лицом.
- Помирать не хочется… - проговорил он, как бы дивясь. - Ей-богу! Спасибо, братцы! А я доверие оправдаю… Никак нельзя мне теперь помирать!
- Ну гвоздь! - выкрикнул кто-то с удовольствием. - Серебряна шляпка!
Бойцы-подрывники, поднявшись со своих мест, откозыряли и, с замкнувшимися от волнения молодыми лицами, один за другим повторили:
- Доверие оправдаю.
Петр Дмитриевич выглядел озабоченным от сознания важности происходившего. Поблагодарив собрание, он поинтересовался, где и когда ему и другим товарищам будут выданы документы, удостоверяющие их принадлежность к партии. Самосуд ответил, что по понятным причинам партийные билеты товарищи получат на Большой земле после изгнания врага, но что уже сегодня они вправе считать себя бойцами армии ленинцев и уже сегодня он от имени райкома их поздравляет…
- Помирать нам действительно никак нельзя, - сказал он. - Надо захватчиков добивать, гнать их с нашей земли, да так, чтоб и внукам заказали соваться… - Он подумал и усмехнулся: - А еще скажу… Если и придет к коммунисту безносая, не взять ей над ним верха. Почему так? Потому, что дело, которому он отдал жизнь, и после его смерти будет жить и побеждать.
Затем медленным голосом, волнуясь, слова попросил Войцех Осенка. Он тоже начал с поздравления, а закончил:
- …У меня зараз стало венцей… больше братив. То добже… Коммунисты - то ест велико братэрство… на вечность, на весь свят. И тутой, в битве за Москву, мы вызволяем Варшаву.
Закрыв собрание, Самосуд пошел проводить гостя-газетчика к розвальням. Аэродром, куда собрался ехать Истомин, находился в ведении партизанского отряда, действовавшего по соседству, и путь по лесу предстоял, кстати сказать, не близкий - километров восемьдесят. Сергей Алексеевич, идя рядом, говорил о том, что вот наступила весна, сойдет снег и что с весной, по чернотропью, партизаны повсюду, несомненно, активизируются, а захватчикам станет еще беспокойнее.
- Не будем, однако, тешить себя иллюзиями, - сказал Самосуд. - Мы имеем дело с очень упорным врагом, который всеми силами будет цепляться за то, что ему удалось захватить. Но, конечно, он уже тяжело ранен… Поражение немцев под Москвой - это… это как рождение Христово - человечество может начинать новое летосчисление с декабря сорок первого. Отсюда, от Москвы, начинается уже дорога в обратном направлении, в Германию… И конечно же, еще не сейчас, не сегодня сделается вполне обозримым, обретет свое истинное значение то, что совершилось - здесь, на этой, на нашей среднерусской равнине, - и какая угроза устранена!
Самосуд остановился, поджидая несколько отставшего Виктора Константиновича.
- Много еще трудов впереди - трудов и могил! - проговорил он. - Дьяволы сами не убираются, их надо выкуривать, и не заклинаниями, не святой водой - взрывчаткой.
Истомин слушал плохо - он думал о том, как ему приступить к разговору о себе; скоро уже они должны были распрощаться, а он все еще не задал своего вопроса.
Дело было в том, что Виктор Константинович завидовал. И он не мог бы сказать, что в данном случае его зависть носила низкий характер… Сидя в землянке Аристархова, он завидовал и самому Аристархову, и третьему члену из застолья, поляку Осенке, - ему хотелось быть с ними, делать то, что делали они. А всего лишь полчаса назад он позавидовал и тем двум бойцам-подрывникам, и степенному Петру Дмитриевичу, и старику повозочному Леонтьеву… Эти люди не приобрели сегодня особых льгот по сравнению с ним, но известное преимущество у них все же появилось. Это было преимущество идущих впереди, встающих первыми в бой при наступлении и остающихся последними, когда надо прикрыть отступивших товарищей; другими словами, это было преимущество более совестливых, что ли… И Виктор Константинович отчаянно завидовал сейчас именно этому преимуществу. Мысль о вступлении в партию возникла у него не сегодня, не в этой командировке к партизанам, но, возникнув, она становилась все более настоятельной. Удивив его сперва - уж очень привычным для Виктора Константиновича было его беспартийное одиночество, - она в дни, последовавшие за боевым крещением в Доме учителя, за всем, чему он сделался свидетелем в этом подмосковном городишке с тысячелетней историей и с мученической, в одночасье, гибелью, - эта мысль не давала уже ему покоя. В сущности, в ней выражалось его тяготение к огромной и праведной силе… Эту центростремительную силу, объединившую людей в некое алмазной твердости неуязвимое ядро, Виктор Константинович чувствовал во всех событиях, повернувших войну к победе, ощутил он ее и на себе…
Но идти в партию следовало с чистой душой: совестливость была непременным условием пребывания в ней. А Виктор Константинович еще слишком хорошо помнил себя такого, каким он приехал в тот утопавший в садах подмосковный городок, апостольский грех сомнений и отречения лежал еще на нем. И ему надо было не то чтобы оправдаться, ему, по его натуре, надо было исповедаться и получить отпущение. Виктор Константинович не так, конечно, не этими словами думал о себе - он считал, что перед тем как сделать важный шаг - подать просьбу о приеме в партию, ему необходимо посоветоваться со старым, уважаемым членом партии, рассказать, не скрывая, свою историю и, может быть, даже попросить рекомендацию. Он все это, вероятно, мог бы иметь со временем и там, где он сейчас служил, в редакции газеты, но и помимо того, что там он должен был еще как-то зарекомендовать себя, что-то трудно объяснимое толкало его именно к Самосуду - учителю с маузером на командирском ремне. И конечно же, было бы особым счастьем получить свидетельство, что ты свой, что ты принят в высокое братство не в благополучном кабинете, а именно здесь, вот так же, как только что получили его эти люди с простуженными глотками, - в боевом лагере, в тесной пещере…
Он и Самосуд вышли на просеку, где в некотором отдалении ожидали розвальни, запряженные парой лошадей, и Виктор Константинович почувствовал себя так, точно от него ускользает единственная в его жизни действительно счастливая возможность. А тут еще навстречу им показалась из-за деревьев девушка в тулупчике, с большой сумкой на боку, и Самосуд ее окликнул:
- Таня!.. Это ты, Танюша?!
Девушка подошла; в звездном сумраке черты ее лица были почти неразличимы, и слабо отозвался ее точно затуманенный голос:
- Я, Сергей Алексеевич…
- Давно я у вас не был. Как вы там?
- Не знаю, Сергей Алексеевич!.. Ах, все из рук валится!.. - устало сказала девушка. - Накладываю повязку, а сама не понимаю ничего… Такая ужасная беда!..
- Что же теперь поделаешь?.. Надо держаться, Таня! - сказал тихо Самосуд.
- Ну да… Только у меня не получается…
- Да и у меня не очень… - сказал Самосуд грустно-усмешливым голосом, которого Истомин никогда у него не слышал. - Женя не похвалил бы нас с тобой… Женя был строгим человеком, строгим и очень справедливым. А знаешь, Танюша! - он нагнулся к девушке и положил ей руку на плечо. - Знаешь, мне вот кажется, что пока мы помним о мертвых, они не умерли, они живы… - Он утишил голос: - Они в нас живут, думают в нас, делают нашими руками справедливое дело…
Девушка помолчала и проговорила:
- Я пойду, Сергей Алексеевич!
Когда можно уже было не опасаться, что она услышит, Самосуд сказал:
- Это наша медсестра, Таня Гайдай. Бесстрашная Таня! Жалею, что не познакомил вас. Эта девочка вытащила из-под огня не одного раненого… Автор стихотворения, которое я передал вам, и она… были друзьями.
- Серебрянников - поэт? Вот оно что?! - сказал Истомин.
- Да, Женя Серебрянников…
Они подошли уже к саням, и Виктор Константинович с внезапной для него самого решимостью спросил:
- Можно мне не уезжать, Сергей Алексеевич?.. Остаться еще на недельку-другую?
Самосуд недоуменно воззрился на него.
- То есть как же вы можете? Вы в командировке…
Но решение было уже принято, слова сказаны, и Виктор Константинович с чувством облегчения стал выкладывать свои резоны: во-первых, он собрал мало материала, не познакомился, в частности, с Таней Гайдай; во-вторых, больших неприятностей у него не будет, если он и задержится с возвращением в редакцию - не в своем же тылу задержится, а в немецком - в партизанском полку; в-третьих, нехорошо военному газетчику уезжать из части накануне серьезных событий, а попросту говоря, перед боем, к которому часть готовится; в-четвертых, он, Истомин, хотя и хромает и нога у него не сгибается, обузой он ни в коем разе не будет, а даже, возможно, пригодится для дела: спринтера из него уже не получится, но снайпером его уже называли… Что же касается писем, которые он на Большой земле должен был переотправить по адресам, то он поручит это пилоту самолета; он поедет сейчас на аэродром, отдаст всю корреспонденцию - ему тут еще надавали треугольничков, особо проинструктирует насчет стихотворения и вернется в полк, ежели это будет ему позволено. А о позволении он и просит покорно…
- Вы понимаете, что, если вы не улетите этой ночью, вы можете загоститься у нас надолго, - сказал Самосуд. - Не сегодня-завтра наш аэродром перестанет существовать. Вы слышите, что делается?
И правда: вокруг в лесу слышалось какое-то множественное постукивание, поклевывание, порой раздавался тонкий звон, похожий на звон упавшей с елки и разбившейся новогодней игрушки - стеклянного шарика. А может быть, это стаи невидимых ночью птиц неутомимо клевали снег, убирая его с деревьев, и освободившиеся от зимней тяжести ветки, выпрямляясь, стряхивали с себя остатки ледяного футляра. К ночи сильно потеплело, и, прислушавшись, можно было даже уловить смутное, словно ребячье, бормотание - это под осевшей снежной целиной рождались и искали выхода первые ручьи.
- А я не думаю, чтобы вы, Сергей Алексеевич, стали выпроваживать пинками даже загостившегося гостя, - сказал Истомин, чувствуя, что Самосуд не склонен возражать. - Да и гость постарается не быть докучливым.
- Переоценка ценностей - так я понимаю, - с едва уловимой веселостью сказал Самосуд: он был проницателен.
- Я предпочел бы сказать: понимание истинных ценностей, пусть и запоздалое… - Виктор Константинович проговорил это несколько стеснительно - его исповедь, собственно, уже начиналась.
- Ну, ну… - Самосуд ее покамест приостановил. - К утру вы сможете, пожалуй, обернуться. Жду вас к утру… Впрочем, если самолета сегодня не будет, подождете его денек-другой. Ну так… Счастливо вам, товарищ фуражир! - Он засмеялся своим трескучим смехом.
Истомин вернулся в полк на рассвете. Все произошло, как по нотам: он поспел к самолету, передал летчику письма и стихотворение Серебрянникова, научил, куда отослать стихотворение, присоединил к нему свою рекомендацию, а затем написал рапорт редактору газеты о том, что вынужден в интересах дела задержаться в командировке. На обратном пути он уснул в санях, под овчиной, а когда проснулся, небо уже посветлело, и между деревьями в путанице оголившихся черных ветвей светилась узкая полоска зари.
Примечания
1
Простите (польск.).
2
Виде (польск.).
3
Очень грустный (польск.).
4
Простите, господа… Пан Войцех, на минутку! Прошу, пожалуйста! (польск.).
5
Дорогой, мы сейчас! (польск.)
6
Мой отец Ленин (фр.).
7
Держать ружье "к ноге" (польск.).
8
Гиблое место, господа, - малярия (польск.).
9
Секретарем (польск.).
10
"Молодость" (польск.).
11
Имущество (польск.).
12
Теперь и не увидимся (польск.).
13
Дочки дьявола (польск.).
14
Красивый (польск.).
15
Скажешь ему: пусть теперь к вам… (польск.).
16
У революционера одна любовь… (польск.).
17
Пусть мои пули достреляет (польск.).
18
Пусть не прощает, пусть помнит… (польск.).
19
Мой бог! (фр.)
20
Советский Союз (фр.).
21
Я Франц Зингфогель (нем.).
22
Я сын Карла Зингфогеля (нем.).
23
Не знаю (польск.).
24
Простите (фр.).
25
Это настоящее братство… настоящее братство… товарищ комиссар! (польск.)
26
Что? Что? (нем.).
27
Тайная государственная полиция, гестапо (нем.).
28
Доброе утро, господин капитан! (нем.)
29
Преступница (фр.).
30
Счастливого пути! (фр.).
31
Доброй ночи (польск.).
32
Игрушки (фр.).
33
Сестры (нем.).
34
Собака… собачка (фр.).
35
К партизанам (испан.).
36
Буквально: бог из машины (лат.).
37
Один теперь (польск.).
38
Мир (польск.).
39
Освобождаем (польск.).