…К монастырю, где они условились встретиться, вела от дороги прямая, мощенная булыжником дубовая аллея. Там всегда было сумрачно: ветви столетних деревьев смыкались наверху, образуя низкий, начавший уже по-осеннему бронзоветь свод. И у входа в этот лиственный туннель Лена еще издали увидела Федерико. Прислонившись одиноко к дереву, откинув к его стволу непокрытую, курчавую голову, он всей своей позой выражал долгое ожидание. Но смотрел он не в сторону дороги, откуда только и могла появиться Лена, а куда-то вверх, в небо; можно было подумать, что оттуда, с неба, он и ожидал ее сошествия.
И Лена пошла быстрее, потом побежала… Вероятно, так не полагалось; все известные ей правила для подобных случаев требовали большей сдержанности. Но эти умные правила годились лишь для обычных, а не для тех исключительных, в чем она не сомневалась, отношений, что завязались у нее с Федерико. И ее удовольствие от того, что он ждет ее, говорило громче всех хороших правил.
Подумать только - этот почти что ее ровесник был уже ветераном, прошедшим с боями чуть ли не по всей Европе. И то, что при первой встрече не понравилось Лене - его замкнутость, молчаливость, отчужденность, - сделалось теперь в ее глазах приметой его мужества: а каким еще он мог стать, непрестанно сражаясь?! Особенно волновало Лену, что в целом мире, как она дозналась, у него не было никого из родных - ни матери, ни сестры, ни невесты, одни лишь боевые товарищи, самый близкий из них лежал здесь в госпитале с тяжелой раной. Федерико как мог о нем заботился, навещал его, но он и сам нуждался, конечно, в большем, чем это строгое мужское товарищество. К тому же он был изгнанником, политическим эмигрантом - окажись он на своей родине, его заточили бы в тюрьму, а может быть, казнили. И выходило так, что она, Лена, обязана была дать ему то, чего он не имел в своей завидной, но словно бы оголенной, обглоданной войной жизни.
Встречаясь с Леной - а теперь это происходило в Доме учителя ежедневно, - Федерико менялся прямо на глазах: мрачный, неразговорчивый со всеми другими, он с нею веселел, случалось, что и смеялся, правда, как-то нехорошо, глухо - голос у него вообще был похож на прокуренный, стариковский, - начинал что-нибудь болтать, и смуглое, в черной небритости лицо его оживало, точно из тени переходило на свет. Словом, одно ее присутствие утешало уже Федерико, а ее жизнь, в свой черед, наполнилась, казалось, добрым смыслом: сиротство этого героя огорчало Лену, но вместе с тем окрыляло. И чем лучше, чем вдохновеннее делала она свое дело утешения, тем счастливее становилась сама…
Утром сегодня Федерико удержал ее в сенях, сжав ее руку выше кисти своими твердыми пальцами, и потянул к себе; от неожиданности она только коротко вздохнула, точно всхлипнула. Он близко наклонился к ней - весь темный, большой, - и она зажмурилась, не зная, как быть - ведь это был не мальчишка из ее школы. Засмеявшись, Федерико отпустил ее, не поцеловав, и она сама чуть не чмокнула его, благодарная за его, как ей показалось, деликатность… Тогда же они условились встретиться здесь вечером…
- Федерико! - позвала она, запыхавшись.
- Что? - не изменив позы, он лишь повел на нее взглядом; у него были совсем синие глаза с желтоватыми белками.
Она запнулась - он точно не узнавал ее, прямо, в упор разглядывая, - и все приготовленные заранее фразы вылетели у нее из головы. Объясняться с Федерико было вообще нелегко: итальянского языка она не знала, он не знал русского, а ее французский язык был очень уж небогат.
- Вы?.. Что вы смотрели… высоко там, в небе? - подбирая французские слова, неуверенно выговорила она.
Он все вглядывался в нее и не отвечал, словно ничего не понял.
- Там в небе… вы смотрели, - упавшим голосом повторила она.
Его потрескавшиеся губы растянулись в подобие улыбки, и он облизал их.
- Там? Нет, Янек не на небе… Янек там, - он показал пальцем вниз, в землю.
- Камарад Ясенский? - испуганно спросила она.
- Прощай, до свидания, - хрипло сказал Федерико по-русски.
И у Лены едва не вырвалось: бедный Федерико! Спохватившись, она горячо проговорила:
- Бедный, бедный камарад Ясенский! Вчера он был… ему было хорошо.
- Вчера ему тоже было плохо, - сказал Федерико.
- Умер… - прошептала Лена. - Какой ужас!
Но, по правде говоря, ужаса она не испытывала - бедного камарада Ясенского она ведь ни разу не видела. А вот Федерико, потеряв своего друга, совсем теперь осиротел и, как видно, был очень расстроен. Он так и не пошевелился, разговаривая с нею, его откинутая голова припала к дереву, открылась гладкая, сильная шея… И Лену потянуло обнять эту маленькую, как у женщины, нестриженую голову в смоляных космах и витках.
- Я прошу, не надо… - жалобно начала она, - не надо… - Она хотела сказать "отчаиваться", но забыла это слово по-французски и сказала: - Не надо скучать.
- А я не скучаю, мадемуазель! Мы еще повеселимся, - сказал он.
- О, господи! - воскликнула по-русски она.
- Что вы сказали? - спросил он.
- Ничего… Я так… - Ей было невыразимо его жалко.
- Что вы сказали? - потребовал он.
- Я сказала… - она виновато взглянула. - Mon Dieu!
- Mon Dieu! - Федерико выпрямился, его будто что-то подстегнуло. - Ваш бог убийца, мадемуазель! Гангрена - это его выдумка. У бога много способов убивать… Гангрена, рак, проказа, тиф - это все он придумал. Гитлер - тоже его выдумка… Франко, Гитлер, Муссолини - тоже способы убивать.
- Не надо… скучать, - запинаясь, умоляюще сказала Лена.
Он посмотрел на нее потемневшими глазами, в которых еще не погас гнев.
- А я всегда веселый. - И, сложив трубочкой губы, Федерико вдруг засвистел - с хрипотцой, но резко и сильно.
- Ой, что вы?! - воскликнула Лена и огляделась: не слишком ли они обращают на себя внимание?
Но лишь один какой-то солдат, сидевший неподалеку в повозке, обернулся на свист.
Сейчас в этой тенистой аллее укрывалось несколько машин с красными крестами на бортах и стоял целый санитарный обоз; между выпряженных коней бродили ездовые. Здесь шла своя шумная жизнь: гулко скребли по камням подкованные солдатские сапоги, завывал автомобильный мотор. Промчалась поблизости, кинув взгляд на нарядную Лену, девушка в белом развевающемся халате, в пилотке, косо посаженной на кудрявую голову, - и в воздухе повеяло химическим запахом лекарства; девушка принялась что-то втолковывать ездовым. А в аллею свернула с дороги еще одна машина, крытая брезентом, и, сбавив ход, сотрясаясь на булыжнике, проехала к монастырским воротам. Брезентовая занавеска сзади была откинута, и в сумраке фургона смутно белели марлевые повязки - в госпиталь привезли новых раненых. Девушка в пилотке тоже бросилась к воротам, на бегу опять посмотрела в сторону Лены и опять опахнула ее аптечным запахом.
"Напрасно я так расфуфырилась, - мысленно упрекнула себя Лена. - Такой ужас кругом, Федерико тоже нервничает. А я как на бал…"
И она машинально поправила волосы, отвела за ухо выбившуюся из-под ленточки прядку.
- Федерико!.. Я хочу, чтобы вы… вам надо знать… - Она не находила нужных ей французских слов - это было настоящее мучение, - у вас есть друзья. Мы ваши хорошие друзья, Федерико! В нашей стране все друзья!
Притронувшись к его руке, она улыбнулась своей самой лучшей, самой ласковой улыбкой.
Не отвечая, он вновь, как бы издалека, разглядывал ее сузившимися синими глазами… Он действительно был несчастен, и то, что было главным в нем - его постоянный душевный голод, его ненависть, его неутоленное сиротское желание мстить, - не говорило уже в нем, а кричало. Он слишком много претерпел сам и слишком много видел: слова "фашизм", "концлагерь", "измена", "облава", "эсэсовец", "пытка", "гестапо" и еще множество таких же нечеловеческих слов сделались для него обыденными. Во все годы бесконечной войны, в которой он участвовал, он, Федерико, только и делал, кажется, что хоронил своих товарищей, правда, он также отправлял следом за ними их убийц. А сегодня он выкопал могилу для своего Янека… В последнее время его Янек даже докучал ему высоконравственными наставлениями - он старел и становился моралистом. Но что бы то ни было, они вдвоем, прикрывая друг друга, проходили невредимыми там, где один мог и не пройти, - вдвоем они были равны четверым. И смерть Янека - последнего из тех, с кем он отступал из Испании, - отозвалась в нем физической тоской. Это было холодящее ощущение обнажившейся, открытой, как мишень, спины. Федерико испытал уже однажды эту ни на что не похожую тоску, когда в родном Ассизи плелся на кладбище для бедных за гробом матери. А сегодня он опустил в могилу человека, ставшего ему больше чем братом… И теперь в чудовищном мире этой некончающейся войны, постоянной опасности, развалин, засад, диверсий, выжженных полей, смрадных воронок, военно-полевых судов, гноящихся ран, колючей проволоки, самолетного воя он был предоставлен только себе, одному себе! А в руках у него даже не было автомата: русские не посчитали его своим, они не доверяли ему - и это не просто обижало его, это было ударом, катастрофой. Федерико и себе не смог бы точно сказать, какой он представлял Россию, когда шел сюда, но он точно знал, что самолеты, сбивавшие в небе Мадрида фашистские машины, были русскими и в них сидели русские летчики. С тех давних испанских дней ничто уже - ни поражение, ни предательство - не могло убить в Федерико надежды: пока существовала эта далекая, окутанная северными туманами, великодушная страна, можно еще было сражаться. Порой его надежда едва тлела, когда, расстелив на асфальте газету, приходилось ночевать под мостом в Париже, под плеск Сены, или спасаться от полицейской облавы в Риме, - но не угасала. И не угасала потому, что в непроглядном европейском мраке светились эти два слова: "L’Union Soviétique". Их свет и привел его сюда, через все преграды и опасности. А очутившись здесь, Федерико почувствовал себя на положении интернированного, ему даже не позволяли драться за "L’Union Soviétique".
- Федерико, милый… - раздавался в его ушах чистый голосок Лены, - не надо быть печальным. Я прошу…
И его подмывало ответить ругательством. Эта хорошенькая девчонка вызывала у него вполне определенные желания - ничего больше, а сейчас, слушая Лену, ему хотелось обидеть ее, обойтись с нею грубо… Почему, в самом деле, ей, нарядной, как кукла, чистенькой, как причастница, такой благополучной, такой счастливой, не было больно, когда весь мир корчился от боли, когда и он едва не вопил. Чем она была лучше других девчонок, его прошлых недолгих подружек, которым выпала несправедливая, нищая, злая судьба?
Федерико вдруг оживился и сам сильно взял Лену за руку.
- Пойдем, я покажу, где лежит Янек, - сказал он.
- Его похоронили… так скоро? - сказала она.
- Утром… Мы хотели стрелять, это называется салют. Но из пальца не выстрелишь… Пойдем!
- Да, да, конечно.
Она поискала вокруг глазами: хорошо бы принести на могилу камарада Ясенского цветы - так полагалось, во-первых, а затем, это, вероятно, понравилось бы Федерико. Но где было раздобыть здесь цветы? Желтевшие в траве какие-то мелкие хилые цветочки явно не годились для данного случая. И Лена в нерешительности помедлила…
- Федерико, я хочу… я побегу домой. Надо цветы, розы… Я хочу много роз… - сказала она.
Он нетерпеливо мотнул головой - Янеку ничего больше не было нужно, а сам он тоже отлично мог обойтись без цветов… Девчонка по уши втрескалась уже в него: весь его грешный опыт говорил о том. Она чересчур много смеялась в его присутствии, она вызвалась обучать его русскому языку. И она слишком легко согласилась прийти сюда, когда он, не зная еще о смерти Янека, назначил ей встречу! Хорошо же! Он и не подумает отказываться от нее: эта причастница была если не лучше, то и не хуже других. Он ведь и позвал ее сюда, чтобы повести гулять в монастырский парк, где никто не помешал бы им. И почему бы именно сегодня не случиться тому, что должно было случиться: ангелок запачкает свои белые крылышки - только и всего… Федерико мысленно выбирал самые обидные, злые выражения, точно это могло исцелить его от тоски.
- Не надо роз… Ну что же вы?.. Мадемуазель боится ходить на кладбище? - спросил он.
- Простите… минутку! - воскликнула она.
Совсем близко, почти над самой головой, Лена вдруг увидела нечто совершенно прекрасное, почти то, что искала: молодую дубовую веточку. Вся еще по-летнему зеленая, свисала она, как с протянутой руки, с могучей родительской ветви. И аккуратные, похожие на грибочки желуди в своих круглых шапочках прятались там между извилисто вырезанных листьев. Лена ухватилась за поданную ей великанью руку, - и чудесная веточка, легко отломившись, перешла в ее руки. А отпущенная щедрая ветвь с мягким шелестом, как с добрым напутствием, заколыхалась над нею.
- Ну вот, - Лена была очень довольна. - Это лучше роз! А где похоронили камарада Ясенского?
- Там, где вы хороните своих солдат, - сказал Федерико. - Янек лежит в хорошем обществе.
- О, Федерико! Как вы можете так! - Он и шокировал и восхищал ее - этот дерзкий герой.
…До войны Лена часто с подругами приходила сюда, чтобы погулять в монастырском парке, на кладбище. Это было их любимое, уютное в своем вековом запустении место, с укрытыми от любопытных глаз уголками, с заброшенными склепами-пещерками, с развалившимися часовенками, в которых проросли тонкие, как свечки, березки. Сам монастырь - ему насчитывалось бог весть сколько лет - пустовал; доска у ворот извещала, что он охраняется как памятник архитектуры. Но и эта отлитая в чугуне охранная грамота не смогла защитить его от долгого штурма времени: в толстых стенах чернели кое-где трещины, некоторые зубцы на башнях выкрошились; состарился и монастырский парк, иные деревья посохли, и их почерневшие обломки упали в высокую, по пояс, траву. Ничто, однако, не мешало мальчишеским ватагам собираться здесь со всего города и готовить свои разбойничьи набеги: дело в том, что недалеко отсюда на сотни гектаров простирались знаменитые колхозные сады. А по вечерам здесь назначались свидания, играл баян, и на истертых плитах двора молодые люди танцевали под воскресенье до утреннего света. Почему-то этот просторный двор, ограниченный с одной стороны многоглавой соборной церковью, с другой - монастырской гостиницей, с третьей - кладбищем-парком, сделался даже более популярным, чем городской сад с качелями, с комнатой смеха и с танцевальной крытой площадкой. Случалось, Лена тоже танцевала здесь в паре с подругой или с приехавшим на каникулы из столицы знакомым студентом… Всходила луна, в ее воздушном разливе блестела листва в парке, будто выкованная из светлого металла, лунным замком стоял высокий белый собор с черными прорезями окон. И в голове Лены роились литературные воспоминания: "Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет и пышных гетманов сады и старый замок озаряет".
А ныне вот в этой древней обители за приземистой аркой входа поселилось то, что повергало Лену в трепет, - человеческое страдание. Стараясь не задерживаться взглядом на трехэтажном красном здании монастырской гостиницы, которым оно завладело - это живое страдание, Лена почти бегом пересекла мощеную соборную площадь. Еще весной она танцевала тут, а сейчас одноногий человек в байковом халате учился на этих плитах ходить с костылями; после каждого шага-прыжка он останавливался, шатаясь, и, обретя равновесие, вновь взмахивал своими деревянными скелетными крыльями. На ступеньках собора сидели другие раненые - все в каких-нибудь повязках: в марлевых чалмах, в марлевых непомерных рукавицах или в марлевых толстых валенках. Сутулый санитар пронес на плече свернутые носилки, как носят лыжи.
Только перед кладбищем Лена обернулась: сзади, держа руки в карманах, сняв шинель, свернув и перекинув ее через плечо, подходил Федерико; он громко высвистывал "Под крышами Парижа". Это было уж слишком, и Лена не удержалась:
- Зачем вы? Разве можно?..
Он не уразумел:
- Что?
- Ну вот… свистеть.
Федерико посмотрел на нее своим синим, прямым взглядом.
- Мадемуазель боится, что это не понравится мертвецам? Но, может быть, это их немного развлечет, - сказал он.
Лена не сразу его поняла, удивленно вгляделась - и, не поняв, ахнула: ее новый друг и подопечный был, что там ни говори, великолепен!