Виктор Константинович сошел с приступочки - ногам стало холодно - и побежал вприпрыжку к дому. Он не порицал Ваню, напротив, он даже позавидовал ему, не этой его близкой, должно быть, победе, но самой его неукротимой активности - ведь ему досталось сегодня крепче, чем другим, в их поездке. Когда утром их машина, скрежеща и воя, ползла вверх по береговому откосу, уходя от бомбежки на переправе, позади еще чугунно гремели разрывы фугасок, носились дымные вихри, перемешанные с землей, а по реке плыли лошади и люди, перевернутые телеги, кубы прессованного сена - в бомбежку угодил обоз с фуражом; ржание покалеченных коней могло свести с ума. Но Кулик не сплоховал, не растерялся, у него хватило духу вывести машину из этого смертного хаоса. И сейчас он спешил вознаградить себя, урвать хоть что-то у радостей жизни, потому что не знал, повезет ли ему так же и завтра. За что же его можно было порицать, если даже он и не успел хорошенько рассмотреть женщину, которой домогался?
Виктор Константинович, ступая, как по горячему, на носки, взбежал по ступенькам. Женщина на крылечке показалась ему в сумраке на редкость страшновато глазастой: два черных, чуть мерцающих в глубине провала занимали едва ли не половину ее лица. Кулик подался вбок, пропуская Истомина.
- А-а, профессор! - закричал он. - У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно. - Он был окрылен уверенностью в неминуемом торжестве.
Своего командира Истомин нашел в спальной комнате. Веретенников был уже одет, причесан, затянут в новенькие, светлой кожи офицерские ремни, обвешан крест-накрест полевой сумкой, планшетом, биноклем и собирался уходить. Он только что по телефону разыскал председателя райисполкома, договорился о встрече, и тот поджидал его у себя в кабинете.
- В городе, между прочим, есть маслозавод, есть консервный, две хлебопекарни, шорная мастерская, - объявил он Истомину таким тоном, точно в этом была и его, Веретенникова, заслуга. - Славный городишко! Маслозавод нормально выдает продукт. Завтра первым делом мы на маслозавод… Загрузим всю машину сливочным - это я вам обещаю. - И маленький техник-интендант, поглядывая снизу на своего сутуловатого, но высокого ростом бойца, подмигнул ему, как сообщнику. - Председатель райисполкома оказывает полное содействие. Сказал, между прочим, что на складе Центросоюза завались сушеного картофеля, есть изюм, сухофрукты, грибы.
Веретенников пребывал в повышенно-деятельном настроении. Завязывая на груди шнурок плащ-палатки, он на мгновение задумался: какие-то еще хозяйственные соображения пронеслись в его голове.
- Картофель тоже заберем, - порешил он вслух и светло, неудержимо улыбнулся; крепкие, раскрасневшиеся после баньки щечки его яблочно округлились. - Транспорт? Да, проблема! Но транспорт добудем - гужевой! Изюм пойдет в доппаек.
Он доверчиво посмотрел на Истомина, не сомневаясь, что тот разделяет его заботы.
- Проводите-ка меня, спешу! - сказал он.
Истомин сунул ноги в башмаки, не стал наматывать обмотки и догнал командира во дворе. Тот на ходу распорядился:
- Я вернусь - будем ужинать. А вы тут похозяйствуйте пока, Виктор Константинович! У Кулика в его запаснике - четыре банки осетрины в томате, украинская колбаса. Не Кулик он, а кулак. Оставались еще у нас кубики кофе с сахаром - сойдут заместо конфет.
За воротами он остановился, ближе подался к Истомину и так же деловито, лишь сбавив голос, скороговоркой проговорил:
- Вы обратили внимание на эту… которая встретила нас, на Лену? Статуэтка! Обещала к вечеру вернуться… Обратили внимание на ее наружные данные?
"И ты, бедняга, спешишь что-то урвать от сладости бытия, - подумал Виктор Константинович. - Ну что же, все закономерно".
- Очень мила… А в глазенках - вы заметили? - живинка, - порадовался Веретенников. - Не заметили? Ну, бесенята играют… Дивчина в моем вкусе… К тому же десятилетку кончила - и поговорить с ней можно. Вы согласны?
Истомин не отзывался, и он охотно разъяснил:
- На войне, Виктор Константинович, месяц за три месяца идет. Так же и время на предварительное знакомство. Слышали, как наш Кулик поет? Вот черт, меломан!.. Как это там? "Сквозь непогоду, ветер, вьюгу… тра-та-та-та… та-та, та-та… мы мчимся, шпорами звеня"… Здорово! Верно? Как там дальше?.. Ну, как там, Виктор Константинович?! Вы ведь тоже слышали…
Он напоминал в эту минуту мальчишку, разгоряченного своими планами и предприятиями. "Да ты и есть мальчишка, - внутренне усмехнулся Истомин. - Ты еще играешь в войну и в эту распорядительность, деловитость… Сухофрукты, грибы! Господи боже!.. Мировая катастрофа - и грибы! Бедный, милый дурачок!"
- Слышал Кулика, как же. - И, сострадая своему командиру, он проговорил всю строфу:
Сквозь непогоду, ветер, вьюгу
Мы мчимся, шпорами звеня.
Ночной привал, вино, подруга,
Труба - и снова на коня!
Почувствовав невольную неловкость, Виктор Константинович прокашлялся.
- Точно: "Труба - и снова на коня!" - восхитился Веретенников. - Вы еще эту старуху, заведующую, позовите посидеть с нами, эту бывшую графиню.
- Какая же она графиня? - сказал Истомин.
- Все равно - осколок прошлого… И этого вредного старичка - интеллигентные все-таки люди. Поляков тоже зовите. Действуйте, Виктор Константинович, действуйте! У меня все.
Истомин хотел было заметить, что старик учитель не так уж, видно, прост: носит почему-то под толстовкой оружие, но не успел - Веретенников, запахнувшись, шурша плащ-палаткой, бойко потопал по тротуару.
Виктор Константинович постоял и сел на скамейку у ворот - он позабыл уже о старом учителе. Шум, производимый Веретенниковым, вскоре ослабел, пропал, со двора не доносилось ни голосов, ни шороха, и сделалось опять совсем тихо - так, как бывает в поздний вечер в провинциальном захолустье. Небо померкло, похолодело, а на севере оно стало непроглядно-черным, оттуда наплывала сплошная облачная тьма. Казалось, что тьма - это и есть цвет тишины, и это она, тишина, поглощала небо и землю: улицу, заборы, крыши, сады, столб с незажженным фонарем - все пряталось в ней, скрывалось, пропадало… И он сам, Виктор Константинович Истомин, тоже как будто потерялся в этой тишине-черноте, исчез, был забыт со всеми своими терзаниями и страхами.
Он откинулся к спинке скамейки, тело его расслабилось, безвольно закрылись глаза. Наконец-то он был один - вполне и совершенно один, укрытый тишиной, как щитом, от всех на него посягательств, от всех "надо" и "должен". И он уже точно знал, что во все свои годы он только и жаждал, и искал эту милосердную тишину. Мир людей был слишком шумен, слишком требователен и слишком жесток. А он - он хотел лишь одного, самого малого, - жить в забвении, просто жить, дышать, ощущать траву под ногами, спать в чистой постели.
"Я трус, самый обыкновенный, самый ординарный…
Я всегда был трусом", - подумал ясно Виктор Константинович. И не устыдился, не ужаснулся, но почувствовал даже странное удовлетворение. Точное слово было сказано: трус, он назвал себя трусом, как мог бы сказать: "Я урод, калека…" И, смирясь с этим, он добавил: "Что ж теперь делать? Живут и уроды, и калеки". В его подполье, в глубочайшем душевном тайнике, оказалось, что он, истинный он, - это не тот Истомин, какого знали его друзья, близкие, жена, а дезертир, заячья душа. И если б только ему блеснула ныне какая-то возможность действительно спрятаться от беспощадного мира, от войны, переждать, отсидеться - он бы, конечно, улизнул… В который уже раз, Виктор Константинович вспомнил, как он отказался в свое время от "брони", дававшей, может быть, эту возможность отсидеться: его институт давно был эвакуирован из Москвы далеко на восток. "Что я, хворый", - бормотнул он вслух свою погубительную фразу, вырвавшуюся в тот роковой день записи в ополчение. "Да, я хворый, я калека! - мысленно ответил он сейчас себе. - Я ничтожество, что ж теперь делать? В смерти нет ничтожества, по нет и жизни".
Истомину показалось, что он задыхается, он привстал, инстинктивно куда-то стремясь, и опять тяжело повалился на скамейку.
"Что же теперь делать? Что делать?" - повторялось в его мыслях, как эхо потрясшей его сегодня шопеновской музыки. Но и эта музыка сочувствия, дошедшего из самой вечности, не приносила уже облегчения… "Мне еще повезло, что Веретенников узнал меня здесь… - пронеслось в его голове, - мы могли и не встретиться в штабе…"
Они познакомились и разговорились еще в Москве, во дворе школы, где формировалась их дивизия; Виктор Константинович поделился тогда с Веретенниковым бутербродами, принесенными из дома женой. И вот сейчас, по просьбе Веретенникова, он был откомандирован временно в дивизионное интендантство; его, Веретенникова, он и должен был благодарить за этот Дом учителя - райский приют, подаренный хотя бы и на одну ночь.
Звякнула щеколда калитки, кто-то вышел на улицу - и послышалось мелкое постукивание: человек не опирался на палку, а нащупывал палкой дорогу; потом из темноты выступила еще более темная фигура.
- Добрый вечер! - будто зазвучала во мраке певучая альтовая струна. - Дышите воздухом? Я тоже непременно должна подышать перед сном, иначе не засну.
Зашелестело складками платье - женщина опустилась рядом на скамейку, и Истомин различил бледную туманность седых волос, смутно белевший профиль.
- Я не помешала вам?..
Она подождала, и он, спохватившись, ответил, что он очень рад: женщина засмеялась, как доброй шутке.
- Вы сегодня приехали - я слышала: вы, ваш командир, ваш веселый шофэр ("шофер" она произнесла через "э"). Нам следовало бы познакомиться, но помочь нам в этом некому. А потому давайте уж познакомимся сами. Я - Мария Александровна Синельникова.
- Рад… очень, - повторил он неуверенно и приподнялся: - Истомин Виктор Константинович.
- Дайте, пожалуйста, вашу руку, - попросила женщина.
Недоумевая, Виктор Константинович опасливо протянул руку, и она, найдя ее в темноте, легонько, чуть касаясь, провела своими тонкими, сухими пальцами по загрубевшей тыльной стороне, по ладони со свежими мозолями.
- Ну вот, я уже немножко вас знаю, - с лукавой ласковостью сказала она.
"О боже, она слепая! - догадался Виктор Константинович и невесть отчего забеспокоился: - Почему она не дома? Что ей надо от меня?"
- У нас вы сможете немножко отдохнуть… - продолжала она ласково. - Вы ведь поживете у нас? Я и Оля, моя сестра, мы просто счастливы, когда встречаем новых людей. Знаете, когда живешь в глуши… Хотя… - в ее певучем голосе зазвучал смешок, - не буду гневить бога, не такая уж у нас глушь. Вы не посмотрели еще нашего города? Вы его непременно должны посмотреть. А потом расскажете мне о своих впечатлениях - это освежит и мою память. У нашего города большая история, о нем не однажды упоминается в летописях. Много построек, относящихся к восемнадцатому веку, даже к семнадцатому, - наш монастырь, старые торговые ряды.
- Если только представится возможность… - с усилием проговорил Виктор Константинович.
Ему становилось все более не по себе - несчастная слепая посчитала, должно быть, своей обязанностью развлекать его разговором. И это было так ненужно, так неуместно!..
- А в последние годы мы начали строиться, открылись две новые школы, сельхозтехникум, - живо продолжала она. - Жаль, что вы не были в наших краях раньше, мы не дали бы вам скучать. Не реже двух раз в неделю у нас в Доме учителя собирались, кто-нибудь декламировал, пел, устраивались беседы, лекции - все местными силами. Мы обе, Оля и я, мы большие грешницы, ужасно любим развлечения - это у нас в роду, семейное, всегда что-нибудь затеваем. - Она опять тихонько засмеялась, словно проаккомпанировала себе смешком "под сурдинку". - Но я вас заговорила. Знаете, меня надо останавливать - так, по крайней мере, уверяет моя сестра.
- Почему же? Это все интересно, - тоскливо проговорил Виктор Константинович.
- Я ужасно болтлива. А вы, наверно, устали в дороге, вам надо отдохнуть.
- У вас хорошо, да… - пробормотал он. - Такая тишина!
- Ну что вы? Вы не представляете, как мне хочется, чтобы в самом деле наступила тишина, - сказала Мария Александровна. - Я так устаю от этого вечного у нас шума.
Виктор Константинович наклонился к своей собеседнице, стараясь лучше ее рассмотреть. Но он увидел еще меньше, чем в начале их разговора: облака закрыли уже почти все небо, темнота стала еще гуще, и этой светской болтовней занимал его бесплотный призрак с красивым, альтовым голосом.
- Что-нибудь всегда, конечно, можно услышать, - невольно возвысил он свой голос, - свист ветра, собственное дыхание. Но какой же это шум, Мария Александровна?
- Я не о том, не то, - ответил призрак. - Милый Виктор Константинович, вы даже не подозреваете, как бывает ужасно шумно! Бывает, конечно, и хорошая музыка - это счастье, но никакая музыка не может длиться вечно. А я ведь слышу лучше, чем вы, зрячие, я слышу все вокруг! Днем я закрываю окна, двери, опускаю шторы, и все-таки я все слышу. Когда на соседнем дворе лязгает колодезная цепь, мне сдается, что это гремит гром. Я слышу, как проезжают авто на шоссе, как работает пилорама, она далеко от нас, но я ее отлично слышу - это египетская казнь. Только к ночи наш город стихает, но тогда становятся слышны все половицы в доме, они будто переговариваются, верещат сверчки, кто-то шепчет, шепчет за обоями… Наш дом похож на меня - он такой же болтливый.
И Мария Александровна вновь проаккомпанировала себе смешком.
Истомин принужденно хмыкнул, ему очень хотелось встать и уйти, хотя он не смог бы объяснить, в чем тут дело, и смешно, в самом деле, было нервничать оттого, что он не видит своей собеседницы… Но воистину человеческие несчастья не знали границ - эта слепая старуха была, кажется, и не в своем уме.
- Я опять гневлю бога. Мой слух - это и мое спасение, - сказала она. - Я ослепла еще девочкой, мне было девять лет. Да, для меня погасло навсегда солнце - осложнение после менингита. Мои родители, вы понимаете, были в отчаянии, возили меня в Москву, за границу, но ничего нельзя было сделать. И тогда я стала слушать… Я ловила звуки и старалась разгадывать их, словом, я старалась видеть ушами. Это была единственная возможность вернуть хотя бы часть того, что я утратила. И могу сказать, я кое-чего добилась. Теперь слышу даже то, что слышать вообще невозможно, как считаете вы, зрячие…
- Что же вы слышите: музыку сфер? - резко спросил Виктор Константинович. - Простите!
- А вот вам не сидится, вы недовольны, вы меняете поминутно позу, отворачиваетесь, а я все это слышу, - сказала слепая. - Вы, конечно, думаете: бедная старуха, она помешалась - и не возражайте, я знаю, вы так думаете, - но я вас готова простить - вам действительно трудно мне поверить. А я слышу - и это правда! - слышу даже самые молчаливые предметы: шкаф, например, стол, забор, столб - они все тоже звучат. Как? Я не сумею вам объяснить… Но они звучат и предупреждают меня, что не могут посторониться, уступить мне дорогу, и я тихонько обхожу их.
Истомин поднялся со скамейки - он почувствовал себя как в луче света, в то время как он сам был и слеп, и беспомощен.
- О, вы уже уходите? - Женщина огорчилась. - А я хотела еще спросить вас, я ведь не без корысти подсела к вам…
И он ощутил вновь прикосновение призрака: она безошибочно нашла его руку своими легчайшими пальцами и слегка потянула.
- Сядьте, пожалуйста, - попросила она. - Еще только на пять минут.
Пересилив себя, он сел - не мог же он вырвать руку и бежать.
- Виктор Константинович, вы военный человек, вы прямо с фронта. Вы, конечно, все знаете лучше, чем мы… - начала она. - Скажите прямо, забудьте, что я старая и не вижу. Скажите мне: что у нас там происходит?.. Там - на фронте?..
- На фронте? Но я сам плохо понимаю… не осведомлен, - сказал он.
- Меня все щадят и успокаивают. Ах, это так напрасно!.. Я, конечно, слушаю сводки Совинформбюро, но и они составляются для того, чтобы успокаивать… Минутку, - перебила она сама себя, - вы ничего не слышали?
- Да что с вами? - нервно вырвалось у него. - Ничего я не слышал.
Все же он прислушался, но уловил лишь слабый ропот деревьев - ветерок пронесся над садами, сорванный лист, пролетая, тронул его щеку.
- Ничего абсолютно, вам померещилось, - сказал он.
- Возможно, что это проходит где-то гроза… - И Мария Александровна помолчала, проверяя себя. - Нет, это только похоже на гром, но это не гром.
- Что же это в конце концов?! - воскликнул Виктор Константинович.
- Где-то нас бомбят, - сказала она. - Где-то в стороне Москвы.
- С чего вы взяли?! Вы не можете слышать того, что за десятки верст! - крикнул он.
- Но я слышу, могу, - виновато ответила она. - Немцы летают теперь к Москве почти каждый вечер. Их легко узнать по звуку - ну, вы его тоже, конечно, знаете, такой жалобный, похожий на комариное зудение. А сегодня, час назад, ну, час с четвертью, один их аэроплан летал где-то совсем близко от нашего города.
- Я ничего не слышал, - твердо сказал Виктор Константинович.
- А я, простите, испугалась, подумала, что он будет сбрасывать свои… штучки, - с какой-то неизъяснимой интонацией проговорила слепая, - но нет - он улетел, может быть, просто заблудился.
- Я ничего не слышал, - повторил Виктор Константинович.
- Ах, мне так часто не верят! - посетовала она. - Я о чем хотела поговорить с вами… Я прошу вас, Виктор Константинович! В городе все готовятся к эвакуации. Вокруг меня все только о ней и шепчутся. Но неужели наш город сдадут немцам? Ведь так они могут и до Москвы…
- Вы задаете мне слишком трудный вопрос, - перебил он ее.
- Только не скрывайте ничего от меня. Моя сестра, моя милая Оля… Простите, что вмешиваю вас в наши обстоятельства, - Оля в страшном затруднении. Оставить меня здесь одну она не решается, а везти куда-то слепую, больную… Такая получается глупость! Я всю жизнь боялась стать для семьи обузой. Но… боялся окунь угодить в вершу, попался на крючок.
Она, эта сумасшедшая старуха, пыталась еще шутить над собой.
- Я не имею, конечно, никакого права судить… Но неужели так и будет все продолжаться?! Должны же когда-нибудь их остановить!.. Немцы в Смоленске - страшно подумать!
- Да, вот так - в Смоленске, - сказал он.
- Рассказывают ужасные вещи… Они ничего и никого не щадят, убивают детишек, жгут деревни. В Некричах они сожгли больницу со всеми больными, наставили прямо на окна пулеметы, чтоб никто не убежал, и подожгли… Виктор Константинович, у меня один только вопрос: когда вы их остановите? Что у вас на фронте слышно об этом?
Она опять нашла в темноте его руку и пожала.
- Затрудняюсь что-нибудь определенное… - выдавил из себя он. - Мои скромные обязанности…
- Я понимаю - вы не командующий фронтом. Ах, я как в темном лесу, как в лесу! Я сама себе напоминаю слепого крота, которого гонят из его норы. Такая беда для слепого крота!
И Виктор Константинович мог бы поклясться: в ее голосе вновь слышался смешок - старая дама все еще тщилась сохранить светский тон.
- Я помню, у Толстого, у его героев… - вы помните, конечно, описание Бородинского боя? - была такая решимость, такая храбрость!.. Виктор Константинович, когда же наконец придет возмездие?
- Но я действительно не командующий фронтом… - сказал он.
- Да, да, конечно! И я замучила вас… Простите старуху.