Однако есть и ошибки. Основная - совершенно напрасно сторонились всех местных жителей. Судя по рассказу Виктора, деревни лишь для вида покорились немцам. Значит, уже с сегодняшнего дня нужно начать устанавливать связь с местным населением. И возложить это на Виктора: у него уже есть знакомые - дед Евдоким, Афоня с женой, Клава…
Да, пусть Виктор обязательно принесет комсомольский билет, покажет его…
Всю ночь не спал Василий Иванович и забылся только под утро. Но в это время проснулся Григорий, который сегодня дневалил. А он ничего не умел делать тихо. Вот и теперь, пока вылез из землянки, растолкал всех, а потом ничего лучше не придумал, как прокашливаться у самого входа.
И что интересно, скажи Григорию, что он не уважает товарищей, - кровно обидится. И по-своему будет прав: для товарищей он ничего не пожалеет, на любую пытку пойдет. У него просто самоконтроль отсутствует, вот и получается, что, вроде бы оберегая сон товарищей, он нещадно будит их.
Василий Иванович вздохнул и сел. Тотчас зашевелился Каргин и сказал совсем не сонным голосом:
- Пташка-кинареечка в наряд пошла - прощай постеля, не горюй, не грусти, пожелай нам вовремя пожрать.
- Сам-то чего орешь? На Гришку не надеешься? - огрызнулся Юрка, но в голосе его не было настоящей злости. Он просто хотел поспорить, однако Каргин не клюнул на приманку, и Юрка в два прыжка выскочил из землянки, заорал на Григория: - Ты чего, гад, базаришь? До побудки еще час, а шумишь, как недорезанный! Вот погоди, чернявый красавец; я завтра заступлю на дневальство, так и не в такую рань тебя вздыблю! - И уже совсем неожиданно для Виктора: - Дров-то наколол или помочь? Я это мигом могу…
- Два громкоговорителя, - заметил Павел, который лежал рядом с Виктором. - Слушай, Самозванец, а отец у тебя где? Узнать не пробовал?
Виктор, особенно когда было невероятно трудно, часто вспоминал отца, даже тосковал о нем, а вот искать не додумался.
- А у кого узнаешь?
- У тех, кто в Пинске тебя выручил. Видать, мужики стоящие.
- Не сообразил.
- А соображать не каждому дано. Это бабу облапить большого ума не надо. Там, как ученый Павлов доказал, за человека инстинкт действует, - затараторил Григорий, который, послав Юрку за дровами, уселся у входа в землянку.
- Испарись, граммофон! - простонал Павел, и вслед за этим что-то мягкое шлепнулось в Григория.
Тот отшвырнул подальше в лес предмет, ударившийся в него, и немедленно пожаловался:
- Обращаю ваше внимание, товарищ комиссар, этот несознательный тип в меня противогазной сумкой бросил. Так сказать, казенным имуществом раскидывается. Кроме того, как я сейчас лицо должностное…
- Комиссар мне велел во всем этом разобраться, - сказал Каргин, вставая.
Григория будто вихрем унесло из землянки.
Немного погодя, умывшись ключевой водой, пили кипяток и жевали хлебные лепешки, напоминающие прессованную фанеру.
- Еда заграничная, галета немецкая, а ты морду воротишь! - набросился Григорий на Виктора.
- Просто так…
- Просто так, без мысли, полуумки живут. Взять нашего Павла. Имущество казенное выкинул куда-то, оно мокнет, а он и в ус не дует. А почему? Привык, что дядя за него всегда думает.
- А с чего, Гришенька, мне над этой проблемой голову ломать, если то барахло твое? - с самым простецким видом спросил Павел.
Виктор расхохотался, а Григорий, почему-то зло глянув только на него, метнулся в кусты и долго шарил там, вполголоса матерясь.
- Я бы, Ваня, хотел мысли кое-какие высказать. Не возражаешь? - начал комиссар, и все посерьезнели. - Землянка наша, как я и говорил, оказалась мала. Еще одного человека примем, а дальше как? Да и печка отсутствует, а зима не за горами.
- Опять всем одной лопатой ковыряться? - огрызнулся Юрка. - Да и не господа те, кто придут. Пусть Самозванец себе хоть нору, хоть дворец роет…
- Рыть и по-настоящему оборудовать землянки будем мы… Тебе, Виктор, задание другое. Сегодня пойдешь обратно в деревню.
- И почему людям так везет? - всплеснул руками Григорий. - Ему, товарищ комиссар, еще нет восемнадцати, малолетка он! Ей-богу, пошлите меня, и я такую бабу обуздаю - закачаетесь!
Деревянная ложка звонко ударила в затылок Григория. Он прикоснулся пальцами к ушибленному месту, покосился на Каргина и замолчал.
- Поговори с дедом. Нам бы две или три пилы и несколько лопат для начала, - продолжал Василий Иванович, словно ничего и не случилось.
Задание, которое давали Виктору, обсуждали обстоятельно, стараясь предугадать и предусмотреть всякую неожиданность. Решили, что для деда Евдокима и Клавы он пусть пока так и остается лейтенантом, а для всех прочих, если это еще возможно, - мужем Клавы. И жить ему в деревне до сигнала, который будет в свое время дан, изучать народ, обстановку. Не раскрывая отряда, постараться навербовать помощников. И будет просто замечательно, если он сумеет раздобыть приемник!
Но первоочередное - лопаты и пилы. Чем больше, тем лучше. Их сегодня же ночью передать Юрке, который пойдет провожатым и будет, если потребуется, до утра ожидать его в лесу, напротив домика Клавы.
- Двоим бы надо с Самозванцем идти, лопаты и пилы не так просто тащить в такую даль. Да и вообще, на всякий случай, - начал было Григорий, но Каргин властно оборвал его:
- Опять за дружком тянешься?.. Я о другом думаю… С оружием или без оного идти Витьке? Если с оружием, то с каким? Пистолет вернуть или немецкий автомат подбросить?
- Автомат, он злее бьет, - немедленно отреагировал Григорий.
- Лично я пошел бы без оружия, - заметил Павел и, когда все уставились на него, пояснил: - Встретится патруль фашистский, а у Самозванца оружие. Остается - бежать или верная смерть. А без оружия совсем другое дело! "Остановись!" - приказывают. "С нашим удовольствием, стою". - "Куда идешь?" - "Домой, к жене, в деревню такую-то!" - "А если проверим?" - "Милости просим, гостями будете!" И обыск учинят - ничего не найдут.
- А ты, Виктор, как сам считаешь? - спросил Василий Иванович.
- Я?.. Мне с оружием удобнее. Меня с ним видели. И Клава, и дед Евдоким…
- Быть посему, - решил комиссар, и, простившись с новыми товарищами, Виктор зашагал за Юркой.
- Эй, Самозванец! - окликнул его Григорий, догнал и сказал скороговоркой: - Ты, парень, там поаккуратней. Комиссар с Каргиным и шибко строгими быть могут.
3
Юрий ушел с Виктором. А Каргин с Павлом отправились осматривать окрестности, чтобы попытаться найти для землянки более подходящее место; здесь и сейчас сырость, а что будет весной, когда, как в народе говорят, даже из камней вода течет? Исчез и Григорий. Вздумал грибов насобирать, грибовницей порадовать. Вот и получилось - все разошлись, у всех дело есть. Один он, Василий Мурашов, сидит у землянки, греется на солнышке. На большее пока не способен.
Остаешься один - всегда мысли одолевают. Вот посмотрел вслед Виктору, а уже какая-то сосущая тоска навалилась, уже стоят перед глазами сыновья - Сергей и Никита, стоят, хоть что ты делай!..
Старший, Сергей, на год моложе Виктора. Такой же брюнетистый и по-юношески непосредственный…
Интересно, чем сейчас сыновья заняты? Хотя можно с уверенностью сказать, что они на уроках в школе: сегодня 29 сентября. И перед глазами уже не только сыновья и жена, но и двухэтажное рубленое здание школы. В позапрошлом году ее открыли и всем приезжим с гордостью показывали химический кабинет, где был вытяжной шкаф: уже одно это делало деревенскую школу похожей на городскую. Знай наших!
Однако у Виктора ботинки совсем развалились. Надо, пожалуй, посоветовать Каргину, чтобы ребята снимали одежду и обувь с убитых немцев: сюда ведь ни интендант, ни кооператор не приедут.
И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы люди окончательно оборвались или начали обмундировываться за счет деревенских. Случится такое - первый спрос с него, Василия Мурашова: он старший и должен все предусмотреть.
А память уже подсовывает из далекого детства картину. Тогда он был просто Васяткой и жил у деда в Котельниче. Дед встал перед глазами таким, каким видел его в последний раз: с серебристой окладистой бородкой, недоумевающей улыбкой и кровью на виске. Кровью потемневшей и ссохшейся.
Дед был фельдшером, участвовал в турецкой кампании, за что имел какую-то медаль. О войне не любил рассказывать, одно, кажется, только и обронил: "Война - мерзость, кровь и страдания людские. Оправдывает солдата лишь то, что он убивает и сам умирает во имя Отечества. А ради этого любые муки человек должен принимать с радостью".
А вот отца он, Василий Мурашов, не помнит: не было ему и года, когда тот умер от воспаления легких. Вот и жили с дедом, дед и воспитывал. Ой, крепко воспитывал!..
Васятке было лет шесть или семь, когда он взял со стола пятак и купил голубя-сизаря. Млея от счастья, бежал с ним домой, где и посадил его под перевернутый ящик. Минут двадцать или около того подождал, чтобы голубь привык к новому дому, и приподнял ящик. Голубь, склонив голову, глянул на него оранжевым глазом, переступил с одной красной ножки на другую и вдруг сизой стрелой прорезал небо и скрылся из глаз.
Дед обедать, как обычно, пришел домой, сразу заметил исчезновение пятака и спросил у бабушки:
- Маня, ты на что пятак истратила?
- И не брала я его вовсе, Иван Романович, не брала.
- Тебе, Аня, он, что ли, понадобился?
Аня - мать Васятки.
- Нет, папа, я никуда не ходила.
И тут дед посмотрел на сжавшегося Васятку и, не спрашивая ни о чем, снял с себя ремень и свирепо выпорол.
Помнится, забившись под стол, он тихонько хлюпал носом (дед приказал: "Не реви, не баба!") и решил бежать из дома сейчас или когда немного подрастет, и вдруг дед властно позвал его к себе. Вылезать из-под стола было страшно, ослушаться - того страшнее, и он покинул свое убежище, встал перед дедом, мысленно готовый к самому худшему.
Однако дед просто сказал, что никому из домашних - ни ему, деду, ни бабушке, ни матери - для Васятки ничего не жалко, хоть рубль и сегодня истратит он, дед, на голубей, но воровать - самое отвратительное человеческое преступление, за воровство руки с корнем вырывать надо.
Деда убили бандиты… Он ехал к больному в глухую деревню, дорога вилась через лесок, вот там и убили…
Более тридцати лет прошло с той поры, но и сейчас Василий Иванович не может без отвращения думать о воровстве. Его, бывало, всего передернет, когда услышит, что того или иного человека посадили за растрату. Его всегда возмущало, почему этого негодяя называли обтекаемо - растратчик, а не просто и понятно - вор.
Да, а теперь, если не снимать обувь и одежду с убитых немцев, можно докатиться и до воровства. Не каждая крестьянка с чистым сердцем отдаст тебе сапоги или пальто мужа.
Неожиданно появился Григорий.
- Глянь, Василий Иванович, сколько я этого добра наломал! - И он вываливает из подола гимнастерки подберезовики, красноголовики, синявки. Василий Иванович перебирает пальцами их упругие ножки и говорит:
- Богато… Знаешь, а не насушить ли нам грибов на зиму?
- Как их без печки-то насушишь? Летом на солнышке это сделать еще можно было, а сейчас оно уже не то. Видимость одна, что греет.
- И все-таки, Григорий, мы будем сушить грибы. Ведь нам не только выжить, ведь нам еще и воевать надо!
Примерно это же самое, только другими словами, сказал и Юрка, когда Виктор с опушки леса показал ему домик Клавы:
- Я тебе, Витька, лекций читать не буду, не обучен этому. Но запомни: голову оторву, ежели крутить-финтить начнешь и дело завалишь.
Виктор боится встречи с Клавой и поэтому предлагает:
- Зайдем вместе? Уже прохладно, замерзнешь, а я, может, час или даже больше буду барахло собирать.
Юрку бьет мелкая дрожь, так взволновал его вид мирного человеческого жилья, так захотелось ворваться в одну из этих хат, упасть там на пол и лежать молча. Обязательно лежать, и только молча, чтобы до мозга костей дошли, запахи жилого дома и свежеиспеченного хлеба. Но он ответил:
- Приказ - ждать здесь. Иди.
Руки и ноги словно чужие, слушаются плохо, и, чтобы окончательно не раскиснуть, Виктор взбадривает себя: "Ну, чего она мне сделает? Дверь не откроет? Да плевать мне на ее отношение! К деду Евдокиму или Афоне уйду!"
Он еще закрывал калитку, когда скорее почувствовал, чем услышал за спиной торопливый топот легких ног; обернулся, и тут Клава бросилась ему на грудь, прижалась и замерла. А когда подняла голову, Виктор увидел ее счастливые глаза. Понял, что сейчас ни о чем не надо напоминать, и сказал:
- Позови деда Евдокима.
- Картошка в печке! - крикнула Клава уже с улицы.
Дед Евдоким ввалился в кухню и сразу заворчал:
- А эта дура вчера примчалась ко мне, кричит: "Убег лейтенант!" Ей, дуре, невдомек, что не может человек убежать, если народ в него поверил!
Сказав это, дед Евдоким, как и в прошлый раз, хозяином уселся на табуретку, закурил и лишь тогда, будто между прочим, заметил:
- Слышь-ка, Витьша, а староста из Степанкова как сгинул, так и не объявился.
Дед смотрел на тлеющую самокрутку, сказал все это так спокойно, словно сам с собой мыслями делился, но Виктор уловил в его голосе какое-то подобие торжества и одобрения; было очень приятно все это, но он поспешил перевести разговор на главное:
- Извини, деда, я тебя по делу просил прийти.
Дед сразу же насупился и приказал:
- Кланька, сходи к соседке.
- Нет, пусть остается… Мне нужны пилы, топоры и лопаты. Найдутся?
Дед, казалось, не слышал вопроса, он как будто интересовался только потрескивающей самокруткой. "Боится, что не вернем", - подумал Виктор и добавил:
- Штуки по две только и надо.
- Одна пила у меня есть, у Груни вторую взять. И лопаты найдем, - заверила Клава.
- А еще что надо? - спросил дед, затушив окурок. - К тому спрашиваю, что в прятки играть непривычен. Ты мне полностью доверяй или за десять верст стороной обходи! Вот так-то…
В наставлении, которое было дано Виктору, предусматривался и такой вариант. Поэтому он сказал спокойно и чуть суховато:
- Здесь вблизи базируется отряд. Я - его разведчик.
Дед Евдоким оперся жилистыми руками о костлявые колени, подался вперед и спросил, еще больше понизив голос:
- Может, еще что надо? Сам понимать должен, обворовали нас немцы, но малый тайный запасец все же имеется.
Хорошо бы попросить и хлеба, и картошки, и одежду теплую, да невозможно: один Юрка все не унесет. Кроме того, правильно ли сразу раскрывать малочисленность отряда и его нужду во многом?
А перед глазами Виктора - полянка. Ее пронизывает холодный утренний ветерок, и Василий Иванович, поеживаясь в своей видавшей виды гимнастерке, сидит на чурбаке…
- Если бы еще один полушубок, хоть старый, хоть здорово поношенный, - начал Виктор и поспешно добавил: - Товарищ у меня, который сейчас на опушке ждет, чтобы пилы и все прочее унести, шинель случайно сжег. Одну полу начисто.
- Весь отряд провиантом нам, конечно, не обеспечить, а полушубок и пару караваев хлебушка подкинем… Сам-то здесь останешься или как?
- Здесь… До особого распоряжения.
Через час или около того дед Евдоким принес все, что просил Виктор. Пилы были умело разведены, топоры наточены, а караваи хлеба плотно прижимались друг к другу в добротном заплечном мешке. Особенно радовал почти новый полушубок, от которого приятно пахло овчиной.
- Этот дед кем, говоришь, здесь является? - спросил Юрка, принимая инструменты и мешок с хлебом.
- Старостой.
- Страсть серьезный старик. Ты-то в доме остался, когда он от тебя вышел, а я все видел. Как генерал. Остановится перед хатой, отдаст приказание и дальше… Ну, шагай к своей чернобровке. Чуть что - ночью приду, теперь хату знаю.
- Ладно… А полушубок комиссару отдай.
- Или я маленький, без тебя не догадался бы? - искренне обиделся Юрка.
Исчез Юрка в темноте, сгустившейся в лесу. Некоторое время были еще слышны его шаги, а потом плотная тишина обступила Виктора. Он вздохнул и зашагал к домику, в окошке которого призывно светился огонек керосиновой лампы.
Глава четвертая
Орднунг
1
Каждую ночь небо, если оно не затянуто тучами, утыкано звездами. Многие из них, как и люди, имеют имена, их место точно обозначено на звездном глобусе, чтобы помогать мореплавателям. Не все жители земли знают звезды поименно, для большинства они лишь холодные блестки, украшающие небо. Но вряд ли в северном полушарии найдется человек, который не смог бы разыскать в звездной россыпи одну, только одну необходимую ему - Полярную звезду.
К ней, к Полярной звезде, невольно тянутся взгляды людей, оказавшихся далеко от дома. Сграбастает тоска человека, невмоготу ему - вот и находит он на темном небе яркую точку. Смотрит на звезду, и невольно в голову лезет мысль: "Может быть, и мои сейчас смотрят на нее? Если так, то мы как будто в глаза друг другу взглянули".
На Полярную звезду смотрел и Фридрих Сазонов - в недавнем прошлом красноармеец, а теперь военнопленный без имени и фамилии. Все заменил номер 5248. Он, этот номер, вбит в каждую клеточку мозга, пульсирует в крови, не давая ни на минуту забыть, что еще недавно ты был человеком и даже имел права, которые почему-то не ценил.
Права человека… Они так переплелись с повседневной необходимостью, что без них, казалось, и жить нельзя: будто все эти права не дарованы тебе Советской властью, а продиктованы самой жизнью. Не будет этих прав - вся жизнь колесом пойдет.
Пробыв три месяца в плену, Фридрих Сазонов по-новому взглянул на те самые права, о которых раньше не задумывался. Человек имеет право! А что имеет он, хефтлинг номер 5248? Он - вещь, которую хозяин в любую минуту может изрубить топором, сжечь на медленном огне, утопить в чашке воды…
Право на образование… Об этом праве ему настойчиво твердили в школе. Он ухмылялся и еле переползал из класса в класс, пока прочно не осел в восьмом. Его тянули и толкали изо всех сил, чтобы он использовал свое право на образование. К нему прикрепляли сильнейших учеников, его прорабатывали на собраниях, сто раз брали честное слово, что он исправится, отец дома измочалил о его спину поясной ремень. Не помогло. Наконец отец, отшвырнув ремень, выкрикнул:
- Умываю руки! Из балбеса сам бог человека не сделает!
Отец… Тогда Фридрих, казалось, даже презирал его. Тогда он не понимал, что революция и гражданская война так напугали отца, что тот и в последующие годы боялся всех и всего. Да и откуда было знать Фридриху, что отец, к сорока годам дослужившийся при царе до делопроизводителя, считал это своим жизненным потолком и больше смерти боялся крушения достигнутого благополучия?
Дома отец любил философствовать:
"Люди делятся на сильных, слабых и умных. Сильные мнут слабых, но! - Тут он обязательно вздымал к потолку вытянутый палец. - Но умный человек, если он физически даже слабый, никогда не пропадет в жизненной борьбе. Он не станет бороться с течением, а поплывет в общем потоке, используя все, чтобы понадежнее добраться до берега и покрепче вцепиться в него".
Следуя этому правилу, отец и нарек сына Фридрихом. В честь Энгельса.