Клуттиг посмотрел на Рейнебота, ища поддержки, но тот иронически посмеивался и, казалось, потешался над ним. Это взбесило Клуттига, и он заорал на Кремера:
- Так точно! И вы, конечно, всюду насажали своих людей.
- Приказ начальника лагеря гласит: доверять управление только приличным и добросовестным заключенным.
- Коммунистам, не так ли?
- О каждом заключенном, - бесстрашно возразил Кремер, - докладывали высшему лагерному начальству. Кандидата представляли начальству и получали утверждение.
Клуттигу нечем было крыть. В бешенстве метался он по комнате и вопил:
- Негодяи все вы, сволочь, преступники!
Кремер стоял неподвижно И молча выслушивал брань Клуттига. Видно было, что ему все как с гуся вода. Гауптштурмфюрер снова подошел к нему, размахивая руками:
- Мы знаем, как обстоит дело! Не думайте, что мы глупы.
Рейнебот стал между Кремером и брызгавшим слюной Клуттигом.
- Можете идти! - процедил он.
Клуттиг, задыхаясь от ярости, бросился на дверь, хотя она уже закрылась за Кремером.
- Пес проклятый!..
Рейнебот стоял, небрежно опершись о стол.
- Я говорил тебе, что ты от него ни шиша не добьешься, - заметил он с иронической улыбкой.
Клуттиг тяжело затопал по комнате.
- Я и знать не желаю, каких мерзавцев он сыщет для этой… этой санитарной команды. - Он взмахнул кулаком. - С каким удовольствием я заехал бы ему в рыло! Расстрелял бы собаку!
Рейнебот оттолкнулся от стола.
- Ты делаешь все шиворот-навыворот, господин начальник! Зачем ты орешь на него? Негодяй давно уже почуял, что он у нас на примете.
Клуттиг продолжал бушевать.
- Пусть знает, пес! Пусть знает, что мы идем последу!
- Неверно!
Клуттиг резко остановился и выпучил глаза на молодого коменданта. Весь его гнев теперь обрушился на Рейнебота.
- Ты, кажется, хочешь меня учить, как мне обращаться со здешней сволочью?
Его сварливый тон не произвел на Рейнебота никакого впечатления. Он закурил новую сигарету и задумчиво выпускал дым в потолок.
- У большевиков, несомненно, есть тайная организация, согласен. Кремер у них, возможно, одна из главнейших фигур, с этим я тоже согласен. - Он небрежной походкой подошел к Клуттигу. - Ну-ка, послушай, господин начальник, Поговорим с глазу на глаз. Приказ нашего дипломата нам обоим не по вкусу, верно? Если он выпускает мышей, мы, напротив, должны закрыть ловушку. Нам нужна головка! И мы отрубим ее одним ударом! - Он мотнул головой в сторону лагеря. - И в конце концов, не все же они большевики. К ним надо подсадить своего человечка. Безобидного, с приветливой физиономией, но с длинным носом, чтобы он умел вынюхивать, понятно?
Он ухмыльнулся Клуттигу с хитрым видом сообщника. Клуттига, по-видимому, эта мысль воодушевила.
- Но где ты возьмешь такого, чтобы он…
- Предоставь это мне, уж я знаю, что делать! - быстро и решительно ответил Рейнебот.
Клуттиг капитулировал перед Рейнеботом, как человеком более умным. Он расхохотался.
- А ты и вправду ловкая бестия!
На этот раз Рейнебот принял его слова за похвалу и улыбнулся.
- Когда нужно, и мы можем быть дипломатами…
* * *
В той "конюшне" Малого лагеря, куда попал Янковский, царила дикая суматоха. Сгрудившись в кучу, обитатели обступили дневального, наливавшего похлебку из огромного котла. Люди кричали, визжали и спорили на всех языках, перебивая друг друга и размахивая руками. "Старожилы" отпихивали новичков от котла. Один оттеснял другого, а староста блока орал на всех. Снова и снова пытался он призвать к порядку изголодавшихся людей.
- Отойдите ж наконец, болваны этакие! Станьте в очередь!
Никто его не понимал, никто не обращал на него внимания. Те, кого отталкивали в сторону, с еще большим остервенением, рвались снова к котлу. Другие подстерегали того из новичков, кто уже получил порцию супа и торопливо работал ложкой или, не имея ложки, хлебал прямо из миски. Еда стекала у него с углов рта на куртку. Руки хватали миску прежде, чем ее владелец успевал доесть, тянули ее в одну и в другую сторону. Миска, дребезжа, падала на пол. Все кидались на нее, и счастливец, которому удавалось ее схватить, крепко прижимал трофей к себе и проталкивался сквозь гущу народа к котлу, таща за собой целую гроздь оборванных фигур, ждавших лишь последнего глотка, чтобы завладеть посудиной.
Единственный, кто не принимал участия в свалке, был сам дневальный. Он равнодушно, не поднимая глаз, черпал поварешкой. Когда толпа слишком напирала, он освобождал себе место, действуя локтями и задом.
Вошел Пиппиг. Измученный староста блока, коренастый человек с круглой, как шар, головой, в отчаянии всплеснул руками, радуясь, что в лице Пиппига видит наконец хоть одного разумного человека.
- Каждый день все то же, каждый день все то же! - прохрипел он. - Хоть бы мисок у нас было достаточно! Этих парней никак не вразумить.
- Выставь их, - посоветовал Пиппиг, - а потом впускай столько, сколько у тебя мисок.
- Тогда они подымут во дворе гвалт, хоть беги.
Пиппиг ничего больше не мог придумать и, вытянув шею, озирался среди царившей сумятицы.
- Нет ли у тебя среди новичков Янковского?
- Как будто есть.
Староста блока попытался перекричать общий гвалт:
- Янковский!
Но получился лишь слабый хрипящий звук.
Пиппиг принялся сам разыскивать поляка. Янковский стоял в углу, судорожно сжав руки под подбородком, и смотрел на кипевшую вокруг битву. Он заметил Пиппига и, по-видимому, сразу узнав его, побежал ему навстречу.
- Ты! Ты! Где ребенок?
Пиппиг предостерегающе приложил ко рту палец и кивнул Янковскому, чтобы тот шел с ним.
Кремер был занят с Преллем, готовившим список для эшелона. Нужно было отправить тысячу обитателей Малого лагеря. Бухенвальд задыхался. Прелль распределил общую численность эшелона между отдельными блоками Малого лагеря, так чтобы старосты могли передохнуть. Уйдет эшелон, и опять освободится немного места в переполненных "конюшнях".
Составление отдельных партий было передано старостам, которые вместе с дневальными и писарями блоков решали, кого отдать. В каждый эшелон назначали наиболее ослабевших.
Безжалостный закон самозащиты вершил печальный отбор.
Неприятное молчание повисло между лагерным старостой и его помощником. Прелль стоял рядом с Кремером, который, нагнув голову, сидел за столом и изучал представленный ему список. Время от времени он поглядывал снизу вверх на Прелля и морщил при этом лоб. Оба молчали, но, по-видимому, в голове у каждого из них возникали одни и те же мысли. Прелль прятал в углах рта смущенную улыбку, которая теперь робко выползла наружу и скривила его губы.
- Опять нам приходится тысячу человек посылать неизвестно куда…
Кремер выпятил нижнюю губу, раскинул на столе локти и, положив руки одну на другую, посмотрел на них.
- Иногда я думаю, - тихо заговорил он, - иногда я думаю, какими мы стали дьявольски черствыми.
Прелль понял его, но все-таки переспросил:
- Мы? Кого ты имеешь в виду?.
- Нас! - беспощадно ответил Кремер.
Он встал, подошел к окну, засунул руки в карманы штанов и стал смотреть на широкий апельплац. На одном его конце вытянулось здание комендатуры с вышкой. На крыше здания было установлено двенадцать гигантских прожекторов. Утром и вечером, когда лагерь выстраивался, они беспощадно извергали через плац во мрак снопы света и своими сверкающими лучами, точно саблями, полосовали усталые лица. Вокруг вышки - мостки, на которых в это холодное мартовское утро часовые топали ногами, чтобы согреться. Тяжелый пулемет высунул через перила мостков в лагерь свою вынюхивающую морду.
Заключенные в одиночку, парами или группами двигались по апельплацу взад и вперед, выходили за ворота или входили в лагерь. Стоя навытяжку, с шапкой в руке, отмечались они у окошка. Блокфюрер, дежуривший у ворот, пропускал их. Сегодня блокфюрер опять был не в духе - он орал на заключенных, одних угощал пинками, других - кулаком по загривку.
Кремер смотрел на это безучастно. Он думал о поручении, которое было ему совсем не по душе. Что может значить ребенок? Опасность? Из-за ребенка? Исключено! Ребенок, очевидно, имеет какое-то отношение к Гефелю. Но какое? Если бы он это знал, тогда ребенка, пожалуй, можно было бы… Всему помехой глупое скрытничанье Бохова!.. Он, Кремер, из-за него как слепой. Ничего не знает… "Не спрашивай! Делай, что я сказал".
Кремер насупил брови. Он стоял, опираясь рукой о переплет окна. И вдруг ударил по раме кулаком.
- Что с тобой? - послышался сзади голос Прелля.
Кремер вздрогнул и обернулся.
- Ничего, - сухо ответил он.
Преллю захотелось утешить его.
- Это будет последний эшелон. Может, американцы уже перехватят его.
Кремер молча кивнул и возвратил Преллю список.
- Что я еще хотел сказать? Позаботься, чтобы поляки, прибывшие вчера, - понимаешь? - попали в этот эшелон…
В канцелярии вещевой камеры вокруг Янковского толпились заключенные, работавшие в команде. Пиппиг сунул ему в карман краюху хлеба. Янковский потихоньку отламывал кусок за куском и украдкой отправлял их в рот. Ему стыдно было признаться, что он так голоден.
- Жуй хорошенько, приятель, - подбадривал его Пиппиг. - Сегодня у нас клецки с хреном.
И с этими словами он поставил перед ним кружку кофе. Кропинский выполнял роль переводчика. Оба поляка поговорили между собой, и Кропинский сообщил:
- Он сказать, он не отец маленький дитя. Отец мертвый, и мать тоже, в Освенцим, в газовая камера. Он сказать, дитя имел три месяц, когда он и отец и мать попасть из гетто в Варшава в лагерь Освенцим. Он сказать, СС делать все дитя мертвый. Этот маленький он всегда прятать.
Янковский перебил Кропинского и торопливо начал ему что-то объяснять. Кропинский перевел:
- Он сказать, маленький не знать, что такой люди. Он только знать, что такой СС и что такой заключенный. Но он сказать, маленький очень хорошо знать, когда приходить СС, и прятаться и всегда очень тихий.
Кропинский умолк. Молчали и другие, опустив головы. Гефель положил руку на плечо поляка, и тот ласково улыбнулся: его правильно поняли.
- Мариан, - обратился Гефель к Кропинскому. - Спроси его, как зовут мальчугана.
Кропинский передал вопрос.
- Маленький дитя звать Стефан Цилиак, а отец маленький дитя быть адвокат в Варшава, - перевел он ответ.
Взгляд Гефеля, полный сочувствия, остановился на маленьком тщедушном человечке, которому, наверно, было уже далеко за пятьдесят.
С глубоким доверием смотрел Янковский на окружавших его заключенных. Они были к нему так добры, и его скромная улыбка говорила об уверенности, что ребенок после стольких опасностей наконец надежно укрыт. У Гефеля стало тяжело на душе. Поляк не подозревал, почему Гефель послал за ним. Он явно радовался, что нашел славных товарищей. А Гефель думал о том, что "славные товарищи" должны будут сказать поляку: "Возьми ребенка снова с собой, здесь нам не до него". И тихий человечек безропотно возьмет свою ношу и потащит ее все дальше и дальше, опасливо оберегая эту крошечную искорку жизни, чтобы ее не растоптал эсэсовский сапог. Янковский, видимо, почувствовал, что немец разглядывает его как-то по-особенному, и улыбнулся Гефелю. Но тот все больше погружался в свои мысли. Вот беспомощный человек тащит повсюду за собой частичку жизни, которую он хитростью вырвал из когтей освенцимской смерти только для того, чтобы понести навстречу новым опасностям. Какая бессмыслица! Где-нибудь смерть, ухмыляясь, отберет у него из рук чемодан. "Ишь ты, ишь ты! Какую прелесть мне принес!.." С этим Гефель никак не мог примириться. Такой нелепости следует положить конец, и это нужно сделать теперь и здесь. Только здесь могла быть надежда спасти ребенка. Больше нигде! Гефель огляделся. Воцарилось молчание. Никто из заключенных не знал, что сказать. Взгляд Гефеля остановился на Пиппиге. Они молча посмотрели друг другу в глаза. Какому из двух противоположных велений долга последовать? Тяжкое бремя выбора сжимало сердце Гефеля, и он с болью осознал, как одинок он в этот миг. Немой взгляд Пиппига притягивал его, и он готов был кивнуть ему в знак безмолвного согласия. Но он лишь тяжело и глубоко вздохнул и встал.
- Оставайтесь здесь, - сказал он заключенным из вещевой команды, - и следите, как бы Цвейлинг вдруг не вошел.
Сопровождаемый Янковским, Кропинским и Пиппигом, он направился в глубину склада. Увидев Янковского, мальчик пошел ему навстречу и, как доверчивая собачонка, дал взять себя на руки.
Янковский молча прижал ребенка к себе и заплакал беззвучно и без слез. Воцарилась гнетущая тишина. Пиппиг не мог ее долго выдержать.
- Ну, не устраивайте тут поминки! - грубо сказал он, хотя спазмы сжимали ему горло.
Янковский спросил о чем-то Гефеля, забыв, что немец не поймет его. Кропинский пришел на помощь:
- Он спросить, остаться ли маленький дитя здесь.
И вот сейчас он, Гефель, должен сказать поляку, что тот завтра уедет с эшелоном, а ребенка… Но он не мог произнести ни слова и почувствовал облегчение, когда Пиппиг ответил за него. Он успокаивающе похлопал Янковского по спине, дитя, мол, конечно, останется здесь. При этом он вызывающе посмотрел на Гефеля. Но тот молчал, не находя в себе сил возразить Пиппигу. Внезапно его охватил страх. Своим молчанием он сделал первый шаг к тому, чтобы нарушить указание Бохова. Правда, он, стараясь успокоиться, убеждал себя, что завтра еще будет время возвратить поляку ребенка, но в то же время он не находил в себе уверенности, что выполнит свой долг.
И только когда Пиппиг, по-своему истолковав молчание Гефеля, улыбнулся Янковскому: "Не горюй, старина, мы знаем, как ухаживать за ребенком!" - Гефель напустился на него:
- Не болтай глупостей!
Но этот протест прозвучал слишком слабо, чтобы убедить Пиппига. Тот только рассмеялся.
Янковский спустил ребенка на пол и стал с благодарностью трясти Гефелю руки, что-то радостно лопоча. И Гефелю пришлось молчать.
После того как Прелль ушел в Малый лагерь, Кремер послал одного из работавших в канцелярии заключенных за Боховым.
- Ты договорился с Гефелем? - был первый вопрос Бохова.
- Успею! - угрюмо ответил Кремер. - Лучше послушай, что творится.
Он коротко рассказал Бохову, что произошло у него с Клуттигом и Рейнеботом, и ознакомил его с приказом начальника лагеря.
- Они что-то чуют, это ясно, но не знают ничего определенного. Пока они считают меня главным коноводом, вы в безопасности.
Этими словами он закончил свой отчет. Бохов внимательно выслушал его.
- Значит, они ищут нас, - размышлял он вслух. - Ну что ж, прекрасно! Пока мы не наделаем ошибок, они нас не найдут. Но то, что ты становишься козлом отпущения, мне вовсе не нравится.
- Не бойся, своей широкой спиной я всех вас накрою!
Бохов испытующе посмотрел на Кремера, в его словах он уловил легкий оттенок иронии. Поэтому он не без раздражения сказал:
- Да-да, Вальтер, конечно. Я тебе доверяю. Лучше сказать - мы тебе доверяем. Ты удовлетворен?
Кремер резко отвернулся от Бохова и сел за стол.
- Нет!
Бохов насторожился.
- Что это значит?
Кремер больше не мог сдерживаться.
- Почему я должен сдать в эшелон маленького ребенка? У нас ему безопаснее всего! Неужели ты не понимаешь? Что кроется за этим ребенком?
Бохов ударил кулаком по ладони.
- Не ставь меня в такое трудное положение, Вальтер! За ребенком ничего не кроется!
- Тем хуже!
Кремер встал и прошелся по комнате. Видно было, что он старается побороть возбуждение. Затем он остановился, мрачно глядя перед собой.
- Дисциплина дисциплиной, но мне это слишком не по душе, - глухо произнес он. - Нельзя ли сделать как-нибудь иначе?
Бохов не ответил, а только вскинул руки, как бы говоря, что он не видит выхода. Кремер подошел ближе.
- Все дело в Гефеле, не так ли?
Бохов уклонился от прямого ответа.
- Ты напрасно задумываешься над такими вопросами.
- Ты говоришь - вы мне доверяете, - с издевкой в голосе сказал Кремер. - А я плевать хотел на такое доверие!
- Вальтер!
- Ах, брось! Чепуха! Вздор! Это твое проклятое скрытничанье. Ты бредишь конспирацией!
- Вальтер! Это черт знает что! Ради твоей же собственной безопасности ты не должен знать о делах больше, чем необходимо. Тебе это непонятно? Речь идет о твоей безопасности.
- Речь идет о безопасности ребенка!
Кремер начал упрашивать:
- Неужели с ребенком нельзя поступить иначе? Я его спрячу! Ну? Что? Предоставь это мне, у меня он будет в целости и сохранности.
Один миг казалось, что Бохов готов уступить, но затем он начал сопротивляться еще энергичнее.
- Невозможно! Совершенно невозможно! Ребенка надо убрать из лагеря, немедленно!. То, чего я от тебя требую, быть может, жестоко, согласен. Но ведь жестоки и условия, в которых мы находимся. Конечно, дело связано с Гефелем, Зачем мне это скрывать, раз ты и сам знаешь. Скажу тебе больше. Знай же, что я не брежу конспирацией. Гефель сидит в уязвимом месте. Слушай, Вальтер! В очень уязвимом. Если цепь здесь порвется, могут распасться все звенья.
Он на минуту умолк. Кремер мрачно смотрел перед собой. Видно было, что слова Бохова подействовали на него. Доказывая Кремеру неосуществимость его желания, Бохов развил дальше его же мысль.
- Ты берешь у Гефеля ребенка и где-нибудь его скрываешь. Хорошо. Можешь ли ты скрыть и тот факт, что ребенок взят у Гефеля? Вмешивается случай, и ребенка находят…
Кремер поднял руки, пытаясь остановить Бохова, но тот продолжал:
- Всего-навсего случай, Вальтер, у нас же немалый опыт, дружище! Достаточно мелочи, и самое верное дело проваливается… Вот такой мелочью, видишь ли, является этот ребенок. Ты не можешь зарыть его, как дохлую кошку. Кто-нибудь должен смотреть за малюткой. Этот человек попадает в карцер и… выдает тебя.
Тут Кремера уже нельзя было сдержать, он от души расхохотался.
- Они скорей укокошат меня, чем дождутся, чтоб я…
- Я тебе верю, Вальтер, - тепло ответил Бохов. - Я тебе верю безусловно. Но что будет, если тебя прикончат?
- Ну, что же тогда? - торжествующе спросил Кремер.
- Ребенок-то останется.
- Ну то-то! - снова с победоносным видом возразил Кремер. Бохов горестно улыбнулся.
- Семь тысяч советских офицеров получили пулю в затылок, и ни один из них так и не узнал, что эсэсовец в халате врача, ставивший его перед измерительной рейкой, был его убийцей…
- Какое отношение имеет это к ребенку? - сердито спросил Кремер.
Однако Бохов с большой настойчивостью продолжал: